Посох волхва

© Витакова А. И., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

* * *

Пролог

Скальду Эгилю Рыжая Шкура в жизни круто не повезло. Мало того, что асы обделили внешностью: кривоват на лицо, угреват, сутул, колченог, а все тело покрыто жирными веснушками, так еще и это имя! Отец решил назвать его так в честь знаменитого скальда Эгиля сына Грима Лысого. Да, того самого, который владел не только скальдическим слогом, но и рунической магией.

Старый Брагги много рассказывал о том, как однажды на пиру сын Грима Лысого, почувствовав, что его хотят отравить, воткнул себе в ладонь нож, принял рог с вином, вырезал на нем руны и окрасил их своей кровью. И рог разлетелся на куски! Еще Брагги рассказывал, как Эгиль в постели одной больной девушки, которой взялся помочь, нашел рыбью кость с нанесенными рунами. Скальд понял, что руны вырезаны неправильно и что именно это стало причиной болезни. Он соскоблил руны, бросил их в огонь и, вырезав новые, положил кость под подушку больной девушки.

Еще Эгиль, сын Грима Лысого, не побоялся бросить вызов самому Эйрику Кровавая Секира, написав на того нид^[1], – да такой, что у Эйрика едва не лопнуло сердце и начисто выпала борода. Кровавая Секира объявил скальда вне закона, и тот вынужден был отплыть на прибрежный остров, где воздвигнул жердь с насаженным на нее лошадиным черепом и вырезал на ней рунами заклятие, призывающее духов страны прогнать Эйрика и его жену Гуннхильд из Норвегии.

С того времени минуло целое поколение. Давно уже кости скальда истлели в земле. Но все помнили и чтили Эгиля, сына Грима Лысого…

Вот поэтому Эгиль Рыжая Шкура невероятно страдал. Его сравнивали со знаменитым скальдом конечно же не в его пользу. Подтрунивали. Подшучивали. Девушки предпочитали обходить стороной. Отец с детства заставлял Эгиля упражняться в скальдскапе^[2], ездить верхом, рубить секирой, стрелять из лука – словом, владеть всеми навыками не хуже самого сына Грима Лысого. Но, если хочешь рассмешить самого Одина, расскажи ему о своих замыслах. Как ни старался Рыжая Шкура походить на своего прославленного тезку, получалось неважно. Он питался долей плохих скальдов.

* * *

Все началось с того, что боги враждовали с народом, что зовется ванами. Но потом решили заключить мир и назначили встречу. Те и другие подошли к чаше и плюнули в нее. При расставании боги, чтобы не пропал втуне тот знак мира, сотворили из него человека. Дали имя Квасир. От слова «квас». Долго странствовал Квасир по белу свету, учил людей мудрости и послушанию богам. Но однажды злые карлы^[3] Фьялар (прячущий) и Галар (поющий) убили его. Кровь слили в две чаши – Сон и Бодн – и в котел Одрерир, смешали с кровью мед, и получилось питье. Всякий отведавший его становился скальдом или ученым. Карлы обманули асов, сказав, что Квасир захлебнулся в собственной мудрости. Потом они убили великана Гиллинга, заманив того в открытое море, и хотели уже разделаться с женой великана, но та оказалась прозорливой и позвала на помощь своего сына, который отвез карлов на скалу, что погружается в море во время прилива. Карлы молили Суттунга пощадить их, а за это обещали драгоценный мед. Суттунг согласился и увез драгоценный напиток в скалы Хнитбьерг. А дочь свою Гуннлед приставил сторожить его. Единственный, кто кроме Суттунга имел доступ к меду, – это его брат Бауги. К нему-то и пришел Один просить хотя бы глоток. До этого Один убил девятерых слуг великана и сам, назвавшись Бельверком, стал работать за девятерых. Когда настала пора расплачиваться с работником, Бауги обратился к Суттунгу с просьбой выдать один глоток Бельверку. Но тот наотрез отказался. Тогда Бельверк раздобыл бурав Рати, просверлил отверстие и, превратившись в змею, прополз в скалу. Он провел три ночи с Гуннлед, и та позволила выпить ему три глотка меда. С первого глотка Бельверк осушил Одрерир, со второго – Сон, с третьего – Бодн, и так достался ему весь мед. Потом он превратился в орла и поспешно улетел. Суттунг, завидев птицу, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Как увидели асы, что летит Один, поставили во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в эту чашу. Но, так как Суттунг уже настигал его, Один, чтобы лететь быстрее, выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и его назвали долей плохих скальдов…

* * *

Эгиль Рыжая Шкура питался из этой доли. И об этом знали все от мала до велика. Иногда он пробовал петь на пирах свои драпы^[4], но при этом так ужасно козлетонил и дергал в такт кривыми ногами, что даже терпеливый херсир^[5] Хроальд разводил руками и, опустив долу очи, говорил: «Кому-то мед Игга, а кому-то помет бога!» Да и сам дротткветт^[6] был коряв и надуман: плохо лились и сочетались кеннинги^[7], строки плясали по длине, сюжет получался глупым, а мысль плоской.

Если кто-то и понимал плохого скальда Эгиля, так только его жена Асгерд – одноглазая, желтоволосая ведьма племени. Она была ровно вдвое старше своего мужа. Титул ведьмы достался ей по наследству, а по закону ей полагались часть имущества и доля земельных участков погибших воинов. И Асгерд неплохо обогащалась, приторговывая тем и другим. Зачастую сбывая все это родственникам убитых и членам их семей. Но алчность ведьмы не знала пределов – чем больше воинов гибло в битвах и тонуло на морях, тем богаче становились ее сундуки. Поэтому она, ссылаясь на волю асов, разжигала в конунгах страсть к новым походам.

Но чего не могла получить Асгерд даже за деньги, так это раба – тралла. Тралл был дороже золота, земли, лошадей и еды. Викинги на своих драккарах могли привезти очень ограниченное количество невольников, поэтому ни за какие барыши не расставались с ними. Особенно если раб из Гардарики^[8] – вынослив, силен, неприхотлив в еде и одежде. Очень часто такие рабы становились членами семьи. Никто, ни один даже очень могущественный человек, пусть хоть сам король, не имел права выпросить раба или вынудить продать. В поселках много тяжелой работы, особенно зимой, поэтому траллы были спасением.

Асгерд хоть и не приходилось нести тяжелую ношу ручного труда – ей почти все необходимое приносили члены племени, – но все же она хотела иметь в доме раба. Когда-то очень давно, в пору цветущей молодости, у нее был невольник. Его привез Хадд, первый муж, из Русии. Совсем еще мальчик, звали Вильга. Но муж часто ходил за море, а тело Асгерд желало любовных утех. Вначале Вильга и Асгерд становились любовниками на время долгих походов Хадда. Затем они стали пользоваться любой его отлучкой. И однажды Хадд застал их, неистовых, пьяных от влаги собственных тел.

Если бы Асгерд не стала к тому времени ведьмой, ей бы вырезали ножом низ живота. Но ведьма неприкосновенна. Поэтому Хадд схватил Вильгу и ударил того хребтом о свое колено. Потом, уже мертвого, порубил на куски и скормил собакам. Асгерд же, якобы нечаянно, выбил глаз башмачным шилом…

Асгерд толкнула тяжелую дверь и вошла в жилище херсира Хроальда.

– Заходи, старая сволочь! – Хроальд находился в хорошем расположении духа и был не прочь безобидно пошутить.

– В последнее время из твоей пасти, плешивый зубоскал, воняет тухлой рыбой, – не осталась в долгу ведьма.

– Хоть ты стара и одноглаза, но я бы от тебя не отказался.

– Хроальд, ты меня получишь, но после того, как вернешься из Гардарики.

– Я уже немолод, Асгерд. Мне не осилить еще один поход.

– Это будет последний, клянусь бусами жены Тора, железной Сив!

– Неужели тебе всего мало? – покачал головой Хроальд.

– Много добра не бывает. Ты сам это знаешь, – дернула плечом Асгерд. – Я скоро начну и вправду стареть. Освежить мою плоть и мой дух может только молодой мужчина.

– Но у тебя же муж вдвое моложе!

– Не смейся надо мною, Хроальд.

– Говори начистоту. Неужели ты задумала от него… – нахмурился херсир.

– Куда смотрели асы, когда выдавали меня замуж за этого калеку? – хмыкнула Асгерд.

– Ты сама в нем видела будущего эриля, владеющего рунической магией. Ты мечтала, что твой муж запишет речь ворона и станет знаменитым!

– Я горько ошибалась. Хватит!

– Такое ощущение, что ты чего-то недоговариваешь? – прищурился Хроальд.

– Я сохну от того, что не чувствую себя женщиной, – вздохнула Асгерд. – Закон запрещает разводиться и заводить другую семью, пока кто-то из супругов не умер. И кто придумал эти хромые законы?!

– Но все же, почему именно из Гардарики? Ведь есть земли и поближе.

– Потому что я знаю, что такое мужчина-славянин. И еще я знаю, что одна капля его крови, смешанная с медом, сделает меня самой могущественной хариухой^[9] северных фьордов.

– Ты и впрямь безумна! Нужно посылать гонца к королю – узнать, когда готовится поход на те земли, – Хроальд поскреб клочковатую бороду.

– Ничего не нужно, – отмахнулась Асгерд. – Скоро начнется навигация. Ты первым пойдешь в Гардарику. Что толку идти с королем – много ли тебе достанется? Все привыкли ходить через Новоград. Я же предлагаю тебе другой путь. По нему не так часто ходят наши. А именно – через полабов к верховьям Днепра. Там есть такой город – Смоленск. Туда ты и пойдешь. Возьмешь траллов, продашь, а обратно уже будешь возвращаться мирным купцом по Волхову. Если идти с королем, то он наверняка твой драккар поставит замыкающим, и тогда – только крохи со стола его величества.

– Неплохой план. Но одним драккаром идти нельзя, Асгерд!

– Я помогу тебе снарядить второй. За это ты привезешь мне красивого славянского раба.

– Ты дашь денег на оружие и снаряжение? Не узнаю старую Асгерд.

– Дам, но в долг, под проценты… Скоро навигация, Хроальд.

– Что я буду делать в походе с твоим Эгилем? – усмехнулся херсир.

– Он наверняка погибнет в первой же переделке, – притворно потупилась Асгерд. – Секирой мой муж владеет не лучше, чем скальдскапом.

– Тебе его совсем не жаль?

– От кого я слышу про жалость? От человека, который убил людей больше, чем я за всю жизнь комаров на своем лице. На сей раз, Хроальд, ты пройдешь по пути из варяг в греки первым. Грабь не во всех городах, где-то будь купцом, чтобы на обратном пути было что взять задарма. Наконец, ты выберешь все самое лучшее. То, что ты сам считаешь достойным тебя. С этой добычей иди к хазарам или ромеям, продай им все за хорошие деньги. Они ждали всю зиму. И у первого купят очень выгодно. Хазары возьмут молоденьких женщин для отправки в мусульманские гаремы, ромеи хорошо возьмут крепких мужчин для работы на рудниках. Это будет очень хорошая добыча, Хроальд!

– Два драккара тоже маловато. Хотя бы еще один.

– Справишься. Зачем нужны лишние рты?

– Бойцы – не лишние рты. Мы там иногда жизнью рискуем!

– Вот именно, что только иногда… До встречи, Хроальд!

Глава 1

Два драккара, «Хрофтотюр» и «Фенрир», уже в самом начале мая, преодолев северные воды и трудный путь волоком, встали на днепровский стрежень. Ровно сто воинов, по пятьдесят на каждом судне, вел конунг Хроальд Старый.

Ветер шел встречным курсом, поэтому парус был спущен и воины дружно налегали на весла.

 
Молвила мне матерь:
Мне корабль-де купят –
Весла красны вольны –
С викингами выехать.
Будет стать мне, смелу,
Мило у кормила
И врагов негодных
Повергать поганых.
 

Пел Халли Рыбак песню Эгиля, сына Грима Лысого. Две последние строчки висы подхватывала вся дружина.

 
В рог врезаю руны,
Кровью здесь присловье
Крашу и под крышей
Красных брагодательниц
Пьяной пены волны
Пью из зуба зубра.
Бедно, Бард, обносишь
Брагой наше брашно!
 

Эгиль Рыжая Шкура пытался, не показывая виду, проглотить горький, колючий комок, застрявший во рту. Но чем громче и забористей пел Халли, тем больше становился комок во рту Эгиля.

Тяжелое внутреннее самочувствие неудачника отражалось на его действиях: он то очень быстро начинал вертеть веслом, то, наоборот, так медленно, что вынуждал Хроальда брать в руки кнут.

Несколько раз Эгиль по-честному пытался подхватить песню со всеми вместе, продышаться всей грудью, выпустить из сердца слезы сосущих обид, но ничего не получалось. Вместо задорного, полного звука связки выжимали какой-то блеющий скрип. Отчаяние и порой до такой степени овладевало им, что несчастный готов был раскрошить себе зубы уключиной, а перед этим вырвать собственный язык и скормить его днепровским рыбам.

– Эгиль, ме-е-е, Эгиль, ме-е-е! – то и дело передразнивал его Эйндриди.

Эгиль твердо пообещал самому себе, что в первой же серьезной потасовке постарается убить этого выскочку, Халли Рыбака, а заодно Тормода, Эйнара, Эйндриди и Ёкуля. На остальных он попросит Асгерд по возвращении навести такую черную порчу, что до сотого колена вверх невозможно будет вытравить ни одной премудростью. Он представил себе ужасные муки своих обидчиков и их потомков, и на душе заметно полегчало. Неизвестно в какие мрачные дебри ненависти могло завести Эгиля его воображение, если бы не команда Хроальда: «Суши весла, бездельники! Щиты – с борта! Оружие убрать под лавки и накрыть шкурами!»

«Хрофтотюр» и «Фенрир», влекомые течением, обогнули нависающий берег, и взору норманнов открылся деревянный город.

Сам детинец стоял по правую руку от Днепра на пышном, зеленом холме, примерно в версте от реки. Во все стороны от кремля рассыпались посады, которые находились под охраной земляного вала и рва шириной в тридцать локтей. У самой днепровской воды, словно ладный гриб-боровик, возвышалась наблюдательная башня в четыре человеческих роста, оснащенная двумя рядами бойниц, зубчатым верхом и брусовой крышей, крылья которой были столь внушительны, что затеняли едва ли не две трети всей постройки.

Прямо от башни шли широкие, в четыре локтя, мостки, сложенные катышом вниз из распиленных вдоль бревен. Мостки одним плечом упирались в пристань, другим – в ворота башни. По ним поднимали с реки тяжелые грузы. Грузчики несли товары на ярмарку, а если была необходимость, то пускали запряженных лошадей.

Башня служила не только наблюдательным пунктом, но и местом досмотра товаров. Заморские гости должны были вначале предстать перед строгим сотским Вакурой и его стражниками, которые тщательным образом проверяли товар на предмет боевого оружия и запрещенных хмельных зелий. А если никаких нарушений не обнаруживалось, то милости просим на торг.

Тяжелая верхняя губа правого берега, сплошь покрытого ивняком и мелким кустарником, круто нависала над водой и являлась естественной преградой. Местами днепровские воды так подъели во время весенних половодий берег, что он напоминал распахнутую пасть хозяина здешних лесов – медведя, – словно грозное предупреждение пришедшим со злым умыслом.

Далее, сколь было видно глазу, простиралась местность пересеченная глубокими, извивающимися оврагами, набычившимися увалами, крутолобыми холмами и взгорками. Все это утопало в пышной зелени трав, кустарника, перелесков и леса, играло и блаженно шумело под порывами ветра, переплавляя яркий солнечный свет в благородный и мягкий изумруд.

Левый берег, наглухо заросший густым смешанным лесом, напротив, был пологим. Спокойный, уверенный, он манил сумраком древних поверий и старинных сказаний. От него веяло мистикой отшельников и колдунов, заговорами ведьм и заклятьями первых богов. Прямо от береговой полосы начиналась мягкая, вкрадчивая болотина, почти сплошь задернутая брусничным и черничным кустарником. В летнее время, сразу после захода солнца, с левого берега можно было слышать женское пение. Это пели русалки, рассевшись по корявым ветвям низкорослых сосен, заманивая в свои коварные сети не слишком благоразумных путников. В неверном свете луны тускло серебрились их длинные чешуйчатые хвосты и жарко вздымались красивые сахарные груди.

На левом, кроме волхва Ишуты, никто из людей не жил. Сказывают, Ишута мог вызвать на разговор самого водяного, и тот спешил на встречу с волхвом, рассекая водную рябь, верхом на соме.

Да, именно все так и было. Старый волхв Абарис, что жил в том лесу до Ишуты, решил завершить дела земные и отправиться по другую сторону пепла, в чертоги богов, но просто так сделать он этого не мог. Традиция требовала оставить после себя преемника. Вот и стал волхв почаще бывать в городе, зимой и летом приезжая на волокуше, которую тянул мощный конь Потага, присматриваться да приглядываться к молодежи, в дома заходить, с людьми беседовать.

На самом краю посада, окнами на лес, стояла изба кузнеца Калдыбы, прозванного так за кривоногость и хромоту. В семье кузнеца было своих детей трое и один приемный, сирота Ишута.

Пять лет назад норманны пришли из-за моря, убили отца Ишуты, а мать полонили и увезли на рабовладельческий рынок в земли заморские. Ишута во время того набега гулял по лесу, как обычно наклонив голову и чего-то высматривая на земле. За эту привычку – шарить глазами – и прозвали его Ишутой, ищущим, значит. А когда вернулся, только дым и обугленные бревна увидал. И кругом трупы, в основном мужчин. Из жителей своей деревни он один уцелел каким-то чудом. Походил, поплакал, закидал ельником труп отца и отправился вдоль по Днепру куда глаза глядят. Так и вышел ко граду.

Ноги сами привели Абариса к дому кузнеца. С замиранием сердца подходил он к дверному проему, из которого тянуло горьковатым духом печи, сложенной из круглых речных камней. Еще не успел волхв перегородить своим костистым, сухим телом солнечный свет для тех, кто был в избе, как уже услышал:

– Это за мною, тять, – Ишута поднял синие, с облачной присыпкой глаза на Калдыбу. – Пора. Спасибо за теплоту, за хлеб, за назидания и науку. Сестренкам и братику тоже мое спасибо передайте.

После этих слов спокойно поднялся, поклонился в пояс приемным родителям и повернулся к двери, где уже стоял Абарис, отбрасывая сутулую тень на земляной пол.

Ни слова не говоря, волхв кивнул и медленно зашагал к своей волокуше. Потага скосил глазом на отрока, довольно фыркнул, кивнул мордой и неспешно тронулся с места, привыкший не дожидаться хозяина, зная, что тот любит садиться в сани на ходу.

– Вот что, хлопче, времени у меня немного, – заговорил Абарис. – Морена частенько уже на порог захаживает, да все отсрочивает не по своей воле. Не можно выйти мне на волю из черепа отца Рода, покуда не оставлю наследника.

Ишута понимающе кивнул, продолжая идти рядом с волокушей, держась за оглоблю.

– Тебе на вид-то годов десять али ошибаюсь? – Абарис прикрыл ноги полушубком. – Значит, кузнечное дело не шибко еще знаешь?

– Не-а, – отрок вновь посмотрел синими, в облачной присыпке глазами прямо в лицо волхву.

– Чего – «не-а»?

– Мне уже тринадцать зим, только вот не вырос. И в кузнечном деле смыслю неплохо.

– Как же ты такой не рослый-то в кузне управляешься? – Абарис с интересом разглядывал будущего ученика.

– Сила она не в мясе да не в костях! – Ишута стал смотреть под ноги, явно не понимая того, как волхв не может знать простых вещей.

– А в чем же? Мне от тебя уж больно интересно услышать.

– Сила она – здесь и здесь! – Ишута показал рукой вначале на свой лоб, а потом коснулся живота.

– А, и верно. Сам дошел али подсказал кто? – Волхв почесал окладистую, седую бороду.

– Сам. Когда руки болванку не держат и ноги трясутся, то поневоле просишь Яровита, чтоб помог. А он коли помогает, то свою силу тебе дает. Распознать очень просто. Сразу по животу тепло разливается, а в голове светло так и прозрачно, будто в Днепре на плесе.

– Ишь ты как! И правильно ведь все сказал. Только сила может быть и в других частях плоти, а еще вокруг тебя и даже очень далеко в небе или под землей.

– Этого мне знать неведомо! Но догадываюсь давно, что силу доставать можно откуда угодно. Вон взять хоть дерево: корнями из-под земли берет, а ветвями с неба выгребает. Наверно, и человеку так бы надобно.

– Вот этому я и буду тебя учить. А что росточку ты невеликого, так то, парень, не беда.

Абарис натянул полушубок до подбородка и задремал. Сквозь дрему он слышал, как Ишута удивленно спросил:

– Где же дом, куда они едут? Ведь Абарис, по слухам, живет за Днепром. Неужели на впряженной волокуше такое возможно?

Старый волхв только улыбнулся в ответ и погрузился в покой внутреннего созерцания.

* * *

Абарис и Ишута познакомились в очень хорошее время. Тогда еще солнце было от лика самого Сварога: бледный месяц – от его грудей, утренние зори – от очей бога, вечерние – от опашня его, ветры буйные – от его дыхания, громы – от его глаголов. И Сварог мог строго наказать людей за непочтение к какому-нибудь из своих созданий. Тогда еще мог…

Есть такое сказание, очень древнее и весьма поучительное. Это было давно, у Сварога еще не было солнца на небе, и люди жили в потемках. Но вот, когда бог выпустил из-за пазухи солнце, дались все диву; смотрят на солнышко и ума не приложат… А пуще – бабы! Повынесли они решета, давай набирать света, чтобы внести в хаты да там посветить; хаты еще без окон строились. Ну, бабы есть бабы! Уж какие есть! Поднимут решето к солнцу, оно будто и наберется света полным-полно, через край льется, а только что в хату – и нет ничего! А сварогово солнышко все выше и выше поднимается, уже припекать стало. Вздурели бабы, сильно притомились за работой, хоть света и не добыли, а тут еще светило жжет – и вышло такое окаянство: начали они на солнце-то плевать! Сварог прогневался и превратил нечестивых в камень. Но, чтобы на земле порядок существовал и никто боле себя плохо не вел, насадил Сварог волхвов и велел тем, чтобы следили за порядком зорко. Наделил волей своей и призвал карать отступников, а ежели волхвы будут плохо справляться, то тогда он накажет их своими молниями.

Солнце постоянно совершает свои обороты: озаряя землю днем, оставляет ее ночью во мраке; согревая весною и летом, покидает ее во власть холоду в осенние и зимние месяцы. Где же бывает оно ночью? Благотворное светило дня, красное солнце или Дажьбог, обитает на востоке – в стране вечного лета и плодородия, откуда разносятся весною семена по всей земле; там высится его золотой дворец, откуда выезжает оно поутру на своей светозарной колеснице, запряженной белыми, огнедышащими лошадьми, и совершает свой обычный путь по небесному своду.

Между богами света и тьмы, тепла и холода происходит вечная, нескончаемая борьба за владычество над миром. Дажьбог противостоит злой ведьме, представительнице ночного мрака, темных туч и зимы. Побеждает ее, но и сам терпит боль от ран, наносимых ею. «Зиме и лету союзу нету». В июне месяце солнце, следуя непременному закону судеб, поворачивает на зимний путь, дни постепенно умаляются, а ночи увеличиваются; власть царственного светила мало-помалу ослабевает и уступает зиме. В ноябре зима уже встает на ноги, нечистая сила выходит из пропастей ада и своим появлением производит холода, метели и вьюги: земля застывает, воды оковываются льдами, и жизнь замирает. Но в декабре солнце поворачивает на лето, и с этого времени сила его снова нарождается, дни начинают прибывать, а ночи – умаляться. Чувствуя возрастающие силы врага, зима истощает все свои губительные средства на борьбу с приближающимся летом: настают трескучие морозы, страшные для садов и озимых посевов, умножаются простудные болезни и падежи скота. В это время простолюдины кладут на окна и у дверей пироги, чтобы черные духи могли отведать угощения, не заходя во двор или в дом.

Еще днепровские люди потчуют мороз киселем, с просьбою не касаться их засеянных полей. Тщетно зима напрягает усилия; в свое время является весна, воды сбрасывают ледяные оковы, воздух наполняется живительной теплотою, согретая солнечными лучами земля получает дар. Возврат весны сопровождается грозами; в их торжественных знамениях всего ярче представляются небесные битвы, в какие вступает божество весны, дарующие ясные дни, плодородие и новую жизнь, с демонами стужи и мрака. В черных тучах сидит нечистая сила, затемняющая ясный лик солнца и задерживающая дожди: подобно ночи туча есть эмблема печали, горя и вражды. Неспроста говорят: «Сварог! Пронеси тучу мороком». В раскатах грома слышатся удары, наносимые Перуном кощеевым тучам, в молниях видится блеск его несокрушимой палицы и летучих стрел, в шуме бури – воинственные клики сражающихся. Черные духи бьются на кулаки в полночь. Громовик разит эту силу своими огненными стрелами и, торжествуя победу, возжигает светильник солнца, погашенный лукавыми духами – туманами и облаками.

* * *

Волхв Абарис был слугой солнца, преданным рабом Дажьбога и Перуна.

По обыкновению, между утренней росой и полуденным солнцем он садился на растрескавшийся пень дуба и, держа на коленях таблички, выводил стилом по бересте.

«…Не должно кормить ребенка рыбою – прежде нежели минет ему год; в худом раскладе он долго не станет говорить: потому как рыба нема.

Не должно есть с ножа, чтобы не сделаться злым.

Ежели при весеннем разливе лед не тронется с места, а упадет на дно реки или озера, то год будет тяжелым.

Ежели упадет со стены фигура, значит, в доме кто-то умрет.

Запрещаю рубить и срезать капусту до того дня, как хозяин леса макнет лапу в реку, а то на сечке или ноже выступит кровь.

При посеве проса не берись за голову и не чешись, дабы не было между всходами головни.

На Масленицу стели полотенце на лавку да ставь фигуры богов; по окончании молитвословия хозяйка должна вскинуть полотенце это на крышу избы, дабы лен народился долгий; ежели полотенце с крыши не скатится, то лен будет ладный.

Не должно варить яйца там, где сидит наседка; иначе зародыши в положенных под нее яйцах так же замрут, как и в тех, которые сварены.

В случае пореза обмакивай белую ветошку в кровь и просушивай у печки: как высохнет тряпица, так рана сама собой затянется. Сушить ветошку надо слегка, не на сильном огне, а то рана еще пуще разболится.

Кто испечет луковицу прежде, чем собран лук с гряд, у того он весь засохнет.

Когда невеста моется перед свадьбою в бане и будут в печи головешки, то не следует бить их кочергою; не то молодой муж будет бить свою суженую. Подруги раздевают невесту, моют и парят ее, избегая всякого шума и приговаривая: «Как тихо моется дитя Сварога, так будет тиха ее жизнь замужняя!»

Вымытые детские пеленки не должно катать по скалке, а потихоньку перетирать в руках, дабы не мучили дитя боли в животе.

Два человека столкнутся нечаянно лбами – знак, что им жить вместе, думать заодно.

Не должно остриженных волос жечь или кидать зря, как попало; от этого приключается головная боль. Волосы нужно собрать, свернуть вместе и затыкать под стреху или в тын. Чьи волоса унесет птица в свое гнездо, у того будет колтун. У кого жестки волоса, у того жесткий, сварливый нрав, а мягкие волоса говорят о кротости. Как с волосами, так и с шапкою следует обращаться осторожно: кто играет своей шапкою, у того заболит голова…

В тот день, когда уезжает кто-нибудь из родичей, избы не мести, дабы не замести ему следа, по которому бы мог он снова воротиться под родную кровлю.

Мать должна завязывать дочери глаза, водить ее взад и вперед по избе, а затем пускать идти, куда хочет. Если невидимая сила приведет девицу в большой угол или к дверям, это служит знаком близкого замужества, а ежели к печке – то оставаться ей дома, под защитою родного очага.

Кто хочет избавиться от бородавок, тот должен навязать на нитке столько же узелков, сколько у него бородавок, и закопать их в землю. Когда сгниет нитка, вместе с нею пропадут и болячки…»

Призывался вещий муж Абарис людьми для унятия разгневанного домового, кикимор и разных враждебных духов, овладевших жильем человеческим; он обмывал притолоки от лихорадок, объезжал с особенными обрядами поля, чтобы очистить их от вредных насекомых и гадов. Когда на хлебные растения нападал червь, то выходил Абарис три зори в поле, нашептывая заклятия, и делал при концах загонов узлы на колосьях – это называется «заламывать червя», преграждать им путь на зеленеющие нивы. Также волхв был необходимым лицом на свадьбе; на него возлагалась обязанность оберегать молодую чету и всех «поезжан» от порчи. Поэтому шел Абарис всегда впереди свадебного поезда – с озабоченным лицом, озираясь по сторонам и нашептывая, люто борясь с нечистою силою, которая всегда следует за новобрачными и строит им козни.

И просто в затруднительных обстоятельствах: нападет ли на сердце кручина, приключится ли в доме покража или другая беда, отгуляет ли лошадь, угрожает ли мщение – всегда старый волхв оказывался рядом с тем, кто нуждался в его помощи.

* * *

Умер волхв Абарис, как и положено просветленному, в дни осеннего равноденствия. Только-только зазолотились листья, зазвенели по утрам заиндевелые росы, от земли повеяло первым дыханием зимнего холода. Старик сам поутру наносил воды в баню, потом поработал над свитками, а на вечерней зорьке тихо опочил, прямо на завалинке.

Произошло это спустя два года, как они с Ишутой познакомились на правом берегу Днепра, в доме кузнеца.

Теперь Ишута стал первым, кто находится ближе всех к солнцу. Молодой человек, а Ишуте пошел шестнадцатый год, взял на руки высохшее тело своего учителя и понес в баню. Там омыл старика, замотал в льняной саван, ветошью, которую использовал для омовения, обмотал покойнику голову. На задней части двора был уже сложен костер. Ишута долго смотрел на завывающее пламя, теребя тесемки рубахи, пока дрова не прогорели. После этого, собрав прах, он отнес глиняную урну в святилище.

* * *

Горечь от потери шевелилась колючим ежом где-то у горла. На пороге избы он замер, совершенно четко понимая, что войти внутрь он уже не сможет, по крайней мере не сейчас. В сенях находились оружие Абариса, его панцирь, боевые рукавицы и сапоги. Панцирь, сделанный из конских копыт, имел невероятную прочность; тонкие пластины соединялись между собой бычьей жилой таким образом, что повредить, разрубить соединительную нить было невозможно, вся она проходила с изнанки. Абарис часто поддевал свой доспех под обычную холщовую рубаху и выходил на люди.

Есть такая забава, точнее сцена, где волхва бьют кнутом злые разбойники, пытаясь выместить на нем свои жизненные неудачи. Обычно бывало такое на День Макоши. Вот бьют ражие, здоровенные мужики плетями старого волхва; тот и впрямь делает вид, что ему больно, но дразнить своих мучителей при этом не перестает, а только, знай, по земле катается, извивается, сворачивается клубком, но вдруг, точно чайка на охоте, вначале падает вниз лицом, раскинув руки, на землю и тут же стремительно выбрасывается весь вверх, и сразу двое, а то и все четверо «разбойников» катятся по земле.

Ишута никак не мог понять, как это ловко так получается у Абариса: только кулаки и подошвы ног в разные стороны в мгновение ока, и враг уже повержен. Сколько ни просил учителя показать, тот только улыбался да приговаривал: «Всему свое время, сынок!»