Сёстры озёрных вод

 
О чем ты шумишь ночами,
Мой лес, ты – мой господин?
С тобою нас обвенчали
На долгие дни печали.
И больше ты не один.
 

Книга издана с согласия автора

© Ольга Птицева, 2019

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2023

Cover art by © Corey Brickley, 2023

* * *

Озеро было безмолвно. Ветер лениво играл с водой, и гладь ее шла мелкой рябью, не тревожа бездны. Казалось, все кругом сковал глубокий сон. В воздухе разлилась безудержная дрема. Не было слышно ни шепота листьев, ни плеска у берегов, ни крика птицы. Тишина и покой эти, бескрайние и плотные, больше походили на смерть, чем на отдых.

Озеро спало. Спало так долго, что некому было рассказать о том, что творилось, когда оно бодрствовало. Давно уже сгнили в земле те, кто приходил к его берегам, обнажая тела и души, чтобы славить Хозяина леса. Принося ему жертву, прося о благословении. Не было их, не было их сыновей, не было сыновей их сыновей. Никого не было.

И только белые лебеди – тонкие, с длинными шеями и драгоценными бусинами глаз – опускались на гладь, медленно склоняя головы к воде. Утолить ли жажду, поприветствовать ли того, кто спит на далеком дне, – кто разберет?

Они прилетали из-за леса. Белоснежные перья – как легкие локоны, хоть в косы заплетай, алый клюв – нежные уста молодой красавицы. Они рассекали воду грудками, ласкали ее крыльями, а после срывались в воздух без плеска и гомона, чтобы улететь прочь, за высокие деревья.

Так было всегда. Но не в этот раз.

Шесть теней появилось над границей лесных крон. И чем ближе они подлетали к озеру, тем светлее становились. В высоком небе, стремительно темнеющем, они были словно шесть отблесков лунного света. Саваном мерцали их скорбные перья.

Когда первая лебедушка прикоснулась к озерной глади, вода обняла ее, приветствуя как возлюбленную, как молодую невесту, как желанную женщину. Ее товарки заскользили по легкой ряби, склоняясь к воде так нежно, будто целовали милого друга.

Не успел закончиться первый круг, не успело солнце спрятаться за лесом, как лебедушки замерли, вытянули длинные шеи, всматриваясь в даль. Тянулся миг, тянулся другой. А на третий в небе появилась седьмая сестра. Черная, будто смоль.

Натянутая как струна, она спешила к озеру из последних сил, а когда опустилась на воду, белые лебедушки нежно заворковали, стремясь коснуться сестрицы.

Они заключили ее в кольцо, они кружились, они приветствовали ее, они ждали вестей. И вести эти стоили всех ожиданий.

Та, что спит

Олеся

Если лежать, сильно зажмурившись, то мир за границей век теряет реальность. Да и важность тоже. Там может оказаться просторная комната с васильковыми обоями и кованой мебелью, мрачная палата с мягкими стенами, и просыпающийся город, и обшарпанный гостиничный номер, и поблескивающая в отсветах диско-шара барная стойка. Словом, все что душе угодно. Эта неизвестность всегда казалась Лесе странно успокаивающей.

Она любила замирать в складках одеяла, как только будильник начинал новый день, и представлять, что за ночь она чудесным образом сбежала от всех проблем. И стоит только открыть глаза, она в этом убедится. Глаз Леся не открывала, зная, что чудес в ее жизни не бывает. Когда в комнату заходила мама – чуть рассеянная, всегда опаздывающая, по капле теряющая молодость и красоту, – веки все-таки приходилось поднимать, чтобы увидеть перед собой линялый ворс ковра, а никак не волшебную страну, о которой так отчаянно она мечтала.

Лесе вспомнилось, как страдальчески вздергивались тонкие мамины брови, как она вскидывала руки, повторяя и повторяя:

– Леся, ты опоздаешь… Леся! Просыпайся, ты опоздаешь, Леся!

И как от голоса этого, мельтешения вечного к горлу подкатывало раздражение.

Воспоминание было едким, оно дрожало в голове, разливалось внутри тяжелой болью. Так темная вода плещется на дне кувшина, стоит наклонить его в сторону. Когда к раздражению прибавилась тошнота, Леся открыла глаза. Моргнула, прогоняя мутную пелену. Вокруг был лес. Деревья переплетались ветвями, склонялись к покрытой мхом земле, шелестели листвой. Леся моргнула еще раз, надеясь, что картинка исчезнет, как дурацкая передача от клика пультом. И медленно опустила веки.

Теперь в ней билось не раздражение, а страх. Полное, тотальное непонимание. Она медленно втянула воздух, задержала дыхание и так же медленно выдохнула. В голове промелькнул образ просторного светлого зала. Подтянутые фигуры, пестрые ткани, мягкие коврики. И голос – тягучий, обволакивающий голос, просящий вдыхать и выдыхать. Так неспешно, как неспешно хочется жить. Настолько, чтобы умирание, от которого никому никуда не деться, перестало пугать и тело, и разум.

– Просто дышите. В этом обретается главная мудрость, – напевно тянул голос, медленно растворяясь в памяти.

Леся попыталась ухватиться за это воспоминание, но оно уже исчезло, пропало, будто и не было. Голову словно заполнил густой кисель. Мерзкий, с комочками крахмала и химозным красителем. Леся могла вспомнить долгое мучнистое послевкусие, но где и когда ей приходилось пить эту гадость – нет. Кажется, в детском саду. Страх стал еще отчетливее.

В нос ударил влажный землистый аромат. Леся тяжело сглотнула, в пересохшем горле будто поскребли наждачной бумагой. Все тело ломило, как после высокой температуры. Кожа казалась воспаленной и тоненькой, того и гляди лопнет. Но источник боли прятался чуть повыше левого виска. Именно там она пульсировала, то утихая, то накатывая и разбегаясь мутными волнами.

Леся попыталась пошевелиться, но затекшая рука, на которой она лежала, не слушалась. Где-то высоко шумели кроны деревьев. Этот звук, похожий на шепот прибоя, убаюкивал. Свежий ветерок приятно холодил кожу. Пахло травой и землей. В бок упиралась острая веточка. Каждое ощущение было таким упоительно настоящим, что не верить в его реальность значило не верить и в свою собственную.

Но всего этого просто не могло быть.

Леся попыталась собрать мысли в единый комок, но они растекались густым киселем. Вспомнить, кто же заставлял ее пить розоватую жижу, когда это было и, собственно, было ли, не получалось. Чтобы не закричать, Леся до боли закусила губу. Если она и правда в лесу, заявлять о своем присутствии – плохая затея.

Леся сделала еще один вдох и снова открыла глаза. Всё те же деревья, все та же мрачная хвоя и зелень листвы. Лес равнодушно поглядывал на лежащую во мху, поскрипывая и шурша.

«Смешанный», – пронеслось в голове, и мысль отдалась тупой болью.

Леся заставила себя приподняться. Рука двигаться не хотела. Острые иголочки пронзали кожу, пробегали по ней и снова возвращались, когда Леся наконец сумела перевернуться и вытащить из-под себя безжизненную бледную кисть.

Пальцы слушались с трудом. Шипя сквозь зубы, она заставила их пошевелиться, потом сжала в кулак и медленно разжала. Оказалось, если сосредоточиться на чем-то одном, остальное уже не так важно. Но стоило руке обрести чувствительность, как саднящая боль у виска снова дала о себе знать. Леся потянулась к голове, пальцы нащупали что-то холодное и вязкое.

В неверном свете, пробивавшемся сквозь листву, кровь казалась почти черной. Но это точно была она. Леся медленно поднесла пальцы к губам. Во рту сразу стало солоно. Воспоминания завертелись, словно клубок ускользающей из пальцев пряжи: вот она с головой окунается в синюю-синюю воду, и соль тут же начинает скрипеть на зубах, а рядом кто-то смеется. Она поморщилась, пробуя ухватиться за образ, раскрутить его дальше, понять, что за море это было, когда его волны принимали Лесю в себя и кто вытаскивал ее на берег.

Но все ускользнуло, и соленая вода снова превратилась в мерзкий кисель.

«Клубничный», – воспоминание вспыхнуло, как молния в ночном небе.

Кисель был клубничный. Вязкий, с крахмальными комками, пить его заставляли в садике с табличкой «Василек» возле красной двери. Водила Лесю туда бабушка, единственная работающая бабушка во всей группе – деятельная, с морщинистыми руками. И так, из одних рук в другие, Леся каждый день попадала в плен манной каши, киселя и послеобеденного сна. Садик она, конечно, ненавидела. Но молчала, чтобы не расстраивать маму. Та обещала, что будет забирать ее пораньше, но каждый раз опаздывала. И всю дорогу домой молча тащила за руку через облезлый сквер, отделяющий сад от их девятиэтажки.

Картинки обрушились на Лесю, словно лавина. И мама в желтом плаще, и кисель, едко пахнущий клубничным ароматизатором, и сквер этот с прелой листвой и скрипучим песком.

Она застонала и прижала ладонь ко лбу. На коже остались кровавые отпечатки. Голова болела отчаянно; солнечный свет, пробивавшийся через кроны деревьев, тускнел. Леся бессильно опустилась на землю. Стало холодно. По плечам побежали мурашки. Нужно было попытаться встать, оглядеться, понять, как она оказалась здесь и что теперь делать, но Леся никак не могла заставить себя пошевелиться.

Медленно погружаясь в сон, она словно опускалась глубоко под воду. Не чувствуя, как мертвенная синева заливает губы и как твердеет в корку запекшаяся на виске кровь. Ветер скользнул по влажной коже, запутался в растрепанных волосах, приподнял подол длинной рубашки, и без того слишком большой, будто снятой с чужого плеча. Но и его холодные прикосновения не отрезвили. Леся плотнее прижалась грудью ко мху, втянула сосновый запах опавшей хвои и позволила сознанию неспешно ускользнуть еще дальше.

– Пошла! – Голос, сотканный из завываний ветра, заставил ее распахнуть глаза.

Небо успело стать непроглядно-черным. Лесю обступал ночной, взволнованный бурей лес. Она рывком поднялась с земли: слабые ноги задрожали, перед глазами все поплыло.

– Пошла! – Порыв ветра наклонил тонкий молодой ствол березки, ветки зашуршали совсем близко, будто желая до нее дотянуться.

Леся рванулась в сторону, в голове затрепетало пламя боли.

– Пошла! – Ветер неистовствовал, шумели кроны, переплетались ветвями, подгоняли окаменевшую от страха Лесю.

Дурацкая рубашка, пропитанная влажностью мха, облепила ноги. Леся наклонилась, чтобы одернуть ее, удивилась было, откуда вообще взялась у нее эта грубая ткань странного кроя, но боль полыхнула, заполняя собою все пустоты, прогоняя мысли. Порыв холодного ветра ударил Лесю в грудь, пыль, которой он щедро осыпал ее с головы до ног, запорошила глаза. Не видя ничего вокруг, Леся подхватила подол рубашки и побежала не разбирая дороги.

Ветер гнал ее, завывая в беспокойных кронах. Леся вытянула вперед руки и все пыталась вспомнить, с какой стороны растет на деревьях мох, словно бы направление ее испуганного, бездумного бегства могло что-то исправить.

Голова отзывалась болью на каждое движение, но Леся не останавливалась. Ей казалось, что ветер гонит ее вперед, точно зная конечную цель. И когда он внезапно исчез, Леся тут же остановилась сама, тяжело переводя дыхание.

Лес вокруг безмолвствовал. Деревья больше не шумели, злой ветер стих. И шепот, который Леся слышала сразу со всех сторон, пропал вместе с ним. Теперь в плотном ароматном воздухе можно было различить тихий стрекот зарослей. Над ними с уханьем пролетела птица. Леся успела разглядеть, как блеснули в темноте ее большие глаза.

«Неясыть», – услужливо подсказала память.

Высокий мужчина держит Лесю за руку. То ли он правда почти огромного роста, то ли сама Леся, глядящая на него снизу вверх, еще совсем маленькая.

– Смотри, – говорит мужчина; крупные зубы блестят в полутьме. – Там, за кустами! Видишь? Неясыть.

– Это сова. – Леся вспомнила, как смех щекотал ей горло, но она сдерживала его, боясь испугать крупную птицу, что таращилась, не моргая, из колючей тьмы.

– Правильно, сова. – Он тянет руку и гладит Лесю по голове. – Сова неясыть.

От его прикосновения, сильного, но осторожного, стало так спокойно, что темнота леса чуть отступила. Но воспоминание всколыхнулось липкой волной киселя, захлестнувшей и хмурую сову, и мужчину с крупными зубами и тяжелой ладонью.

Леся застонала, машинально прижимая пальцы к источнику боли. Запекшаяся корка тут же лопнула, рана снова открылась, кровь заструилась по виску и дрожащим пальцам. Лесю замутило, лес качнулся перед глазами, и вот она уже осела на холодный мох, не чувствуя мигом ослабевших ног.

«Волки чуют запах крови за несколько километров». – Грузная учительница в твидовом костюме стучит по доске указкой.

Леся вспомнила, как томительно скучно было на уроках биологии, если их вела Наталья Додоновна – кажется, так ее звали. Как клонило в сон от ее монотонного голоса. Как Витя Петров подбрасывал девчонкам свернутые записочки, а те делали вид, что им это безразлично. Но краснели до корней волос.

Память всколыхнулась, смывая волной киселя Наталью Додоновну и острое чувство первого, совершенно безотчетного возбуждения, покрывавшего кожу мурашками, стоило бумажной записке упасть на ее, Лесину, парту.

Почему попытки вспомнить хоть что-то, кроме образов прошлых лет, вызывают тошноту и невыносимую ломоту во всем теле, Леся понимала смутно. Рана на виске пульсировала. Сил подняться не было. Леся попыталась крикнуть, но из пересохших губ вырвался только хрип.

– Если потеряешься в лесу, что нужно кричать? – В переливах света, мелькавшего между листвой, лица было не рассмотреть – только спутанную бороду и блестящие зубы.

– Ау…

Леся тут же вспомнила и слово, и радость нахождения рядом с тем, кто ему учил.

– Ау! – вырвалось у нее за мгновение до того, как образ растворился в клубничной жиже. – Ау! Ау! – кричала она, надрывая и без того пылающее болью горло. – Ау! Помогите! Кто-нибудь! Ау!

Живая темнота ночного леса покорно впитала ее крик, зашумела, закачалась в ответ, и снова воцарилась тишина.

– Ау… – принимая поражение, прошептала Леся.

Сознание ускользало подобно воспоминаниям, которые яркими всполохами загорались в нем и тут же гасли. А без них и сама Леся истончалась, теряла всякую вещность.

«Клубничный», – еще раз напомнил Лесе затухающий разум, а после наступила тьма.

* * *

Первым, что она почувствовала, придя в себя, был чей-то взгляд. Легкой щекоткой он пробегал по коже – чуть ощутимо, но не давая ни мгновения продыху. Леся осторожно приоткрыла глаза.

Яркий свет ослепил ее. В широко распахнутые окна било солнце. В крохотной комнате было тепло и сухо, воздух пах нагретым деревом и какими-то травами – чуть горько, но успокаивающе.

Леся попыталась приподняться, но притихшая боль тут же ощерилась, впиваясь в плоть. Леся потянулась к ране, мысленно содрогаясь от отвращения, но вместо спекшейся крови пальцы нащупали плотную ткань, которая надежной повязкой охватывала голову.

Кто-то нашел Лесю в лесу. Кто-то откликнулся на ее отчаянный крик. Кто-то принес ее в теплый сухой дом и сделал все, чтобы рана не воспалилась. Кто-то спас ее.

А теперь этот кто-то следил за ней, не сводя любопытных глаз.

Леся замерла, прислушиваясь. Под ногами невидимого наблюдателя скрипела деревянная половица. Он сопел и ерзал, прижимаясь всем телом к двери, а та легонько подавалась вперед, делая щелочку все шире. Одним рывком Леся повернулась навстречу шорохам и тихо рассмеялась от облегчения.

В дверном проеме маячило круглое мальчишеское лицо. Курносый, с яркими веснушками и щербинкой между зубами, ребенок заглядывал в комнату. Но стоило его прозрачным, словно утреннее небо, глазам встретиться с глазами Леси, как любопытство сменилось страхом.

– Эй, – прохрипела Леся.

Мальчик тут же побледнел и попятился.

– Эй, иди сюда! – попросила его Леся, постаравшись улыбнуться.

Но получилось плохо. Мальчик вскрикнул, развернулся и побежал, мигом скрывшись в полутьме коридора, только мелькнула белая рубашка с вышивкой по воротнику да голые пятки застучали по деревянному полу.

Леся со стоном опустилась на подушку. Ее слегка подташнивало, словно она только сошла с карусели. Это странное ощущение, когда твердая земля вдруг уходит из-под ног, а тело за ней не успевает, оставляя голову пустой и гулкой, а желудок – повисшим в невесомости, всегда было для нее упоительно приятным.

Ей тут же вспомнилось, как долго приходилось уговаривать бабушку, канючить и дуться, чтобы субботним утром сесть в автобус и с тремя пересадками добраться-таки до парка аттракционов. А там есть сладкую вату, облизывая липкие пальцы, и выбирать, на каких качелях прокатиться.

– Только два раза, – строго предупреждала бабушка. – А то опять плохо будет…

«Плохо» в бабушкином понимании было все, что вызывало у Леси приступы звонкого смеха и легкую тошноту. А значит, весь этот парк был плохим. С его облаками сахара, ростовыми куклами и блестящими качелями.

Леся точно знала, когда была на аттракционах в последний раз. Ветреный апрель, шестой класс, узкое в плечах пальтишко с розовыми лацканами. Но что за качели она выбрала тогда и почему никто больше не возил ее в парк, вспомнить не получалось. Только голова пульсировала от боли да таяли в киселе обрывки воспоминаний.

Леся сделала глубокий вдох, позволяя теплому воздуху комнаты наполнить грудь. Это было все, на что еще хватало сил. Тяжелая голова медленно вжималась в подушку, как камень, брошенный в болото. Руки безвольно лежали на цветастом, сшитом из лоскутков одеяле, а само тело под ним и вовсе не ощущалось. Лесе не было больно, да и страшно не было тоже. Однако равнодушный покой, захлестнувший все ее существо, никак не вязался с чужим домом и невозможностью вспомнить хоть что-то путное, кроме своего имени.

Она задремала, но прикосновение холодной ладони к лицу вырвало ее из вязкого полусна. Над кроватью склонилась женщина с длинной косой. Седые пряди блестели на солнце, как серебряные нитки, попавшие в медную пряжу. Она решительными движениями ощупывала Лесин лоб, проверяя, есть ли жар.

– Кто вы?

Серые глаза сверкнули, осмотр не прервался. Прикосновения чужих пальцев отзывались мурашками. Леся попыталась вырваться, но женщина прижала ее к кровати.

– Да не трогайте вы меня!..

Жалкий хрип из сорванного горла мучительницу не впечатлил. Она потянулась к Лесиной повязке, взялась за край. Мгновение – и ткань упала на покрывало. Леся успела разглядеть, как расплывается по внутренним слоям повязки алое пятно. Ее замутило еще сильнее.

Женщина наклонилась к столику у окна, зачерпнула из чашки что-то остро пахнущее травами и смазала всю левую сторону Лесиной головы. Волосы у виска покрылись толстым слоем жира. Леся охнула, зашипела сквозь сжатые зубы и упала на подушки. Рану жгло, будто ее щедро полили спиртом.

– Твою мать! – выплюнула Леся, пытаясь стереть мазь. – Мне же больно! Что это вообще?

– Закрой свой грязный рот, – процедила женщина.

Она вытащила из кармана фартука чистую ткань и принялась перевязывать рану, не обращая внимания на попытки Леси вырваться.

– Мне нужен врач! – твердила та. – Позвоните в скорую, спасателям… Я не знаю, кому-нибудь. У меня голова разбита!

– Я вижу.

Равнодушие и сила этих натруженных рук пугали Лесю больше прочего.

– Ну так сделайте что-нибудь!

– Я делаю. Ты умирала в лесу, а мой сын нашел тебя. – Женщина проверила, держится ли повязка, и отступила на шаг; зашуршало длинное платье. – Он забрал тебя у леса. А я – у смерти. Теперь ты в двойном долгу перед родом.

На мгновение Лесе показалось, что она ослышалась.

– Вам нужны деньги? – догадалась она. – Без проблем! Только позвоните в скорую. У меня с собой нет ничего… Но я найду… – Она запнулась. – Найду родных, и они будут рады заплатить вам за все, что вы сделали для меня…

Женщина насмешливо скривила губы и сразу стала похожа на хищную птицу.

– Мы заплатим, сколько вы скажете… – залепетала Леся. – Сколько вам нужно? А? Просто скажите…

Ухмылка женщины стала похожа на оскал, а вся она – на голодного зверя.

– Как вас зовут? – Леся из последних сил удерживала себя на грани сознания: перед глазами все расплывалось, как невысохшая акварельная картинка, попавшая под дождь.

– Аксинья, – наконец ответила женщина; ее глаза недобро блеснули. – И мне не нужны твои грязные монетки. Нашла ценность, глупая ты курица… – И зашлась глубоким грудным смехом. – Спи, девка, после поговорим.

– Нет, постойте!.. – начала было Леся, но язык ее больше не слушался.

Она хотела сказать что-то еще – начать уговаривать, угрожать, визжать и биться, только бы не вязнуть во власти тяжелого серого взгляда, – но слова ускользали. Мысли разбегались, а голова стала гулкой и пустой.

Демьян

В чаще токовал глухарь. Скрытый хвоей, он все звал и звал к себе в объятия далекую птицу, чтобы разделить с ней одиночество леса. Зов его – ритмичный, цокающий – эхом разносился среди деревьев, но оставался безответным. Май – время встреч и знакомств – давно прошел, оставив в памяти медовый запах первоцветов. Птицы разбились на пары, свили гнезда, а теперь опасливо сидели по своим обиталищам, ожидая, когда новая жизнь проклюнется через тонкую скорлупу. Некому было ответить тоскующему глухарю, кроме эха.

– Запоздал чего-то ты, парень, – буркнул Демьян, прикасаясь ладонью к шершавому стволу ближайшей сосны, и тут же забыл про незадачливую птицу.

Дерево полнилось беспокойством. Жизнь бурлила в нем, от корней уходя к самой макушке и снова возвращаясь к корням. А через них и дальше, туда, где под толщей земли скрывалась истинная суть этих мест. Лес был встревожен, лес был опечален, лес требовал объяснений.

– Ну-ну, тише вы… – Демьян осторожно провел пальцами по коре.

Кроны деревьев недовольно зашумели.

Демьян поморщился, вытер рукавом заношенной куртки вспотевший лоб и твердо произнес, обращаясь к сосне:

– Так было нужно.

Лес зашумел еще сильнее, взволнованно затрещали ветки. Где-то в отдалении рухнуло старое дерево. Глухарь оборвал песню, поднялся на крыло и полетел, задевая грузным телом кусты. Ветер завыл совсем уж зло, принеся тяжелый дух непроходимой чащи. С мягким всхлипом земля обратилась в топь.

– Тише, я сказал! – Ладонь хлопнула по стволу. – Лето на дворе, не пора еще вам дары принимать. Я и без того за девчонку эту заплатил, что еще? Чего гневаетесь? Тише тише… Это же я, лесовой ваш… Тише…

Рядом упала сухая ветка. Увесистая, острая на конце. Но ветер начал стихать. Демьян медленно отвел руку и попятился от сосны. Та мрачно высилась над ним: спокойная снаружи, гневающаяся внутри.

Стараясь не поворачиваться к ней спиной, лесовой отступил чуть дальше, снял с пояса теплую тушку зайца и осторожно положил к корням. Замер, сам не зная, то ли кивнуть на прощание, то ли поклониться, и скользнул в сторону, скрылся в чаще.

Мертвый заяц остался лежать во влажном мху, слепо глядя перед собой остекленевшими глазками-бусинками. Его пушистое тельце медленно погружалось в болотную гниль. Дар был принят. Шаткое равновесие восстановилось. На этот раз.

Олеся

Когда сознание, прорвавшись через кисель, все-таки вернулось, Леся попыталась встать, но потолок закружился перед глазами, так и норовя рухнуть, погрести ее под собой. Накатила тошнота. Леся прижала ладонь ко рту, но успела только свеситься с края кровати, и ее вывернуло на пол.

За дверью послышались легкие шаги. Но вместо недавней мучительницы с медными волосами в комнату проскользнула молоденькая девушка в свободном платье. На секунду Леся встретилась с ней глазами – серые, глубокие, точь-в-точь такие же, как у хищной птицы, назвавшейся Аксиньей.

– Меня тут… – сипло начала Леся, но сбилась. – Извини…

Девушка ничего не ответила, только шагнула к кровати, присела на корточки и принялась вытирать лужу. Ровный пробор ее длинных русых волос теперь маячил перед носом Леси.

– Мне очень неудобно, правда… – пробормотала она, чувствуя, как краснеет.

– Ты хворая, так бывает. Не думай, – чуть слышно ответила девушка и еще ниже склонилась над полом.

И тут же перед глазами встала совсем другая картина. Высокие потолки больничной палаты, тошнота и стыд, пробегающий по спине ознобом. Лесю рвет в пластмассовый тазик, а бабушка гладит ее по волосам. Коротким, остриженным кое-как. Бабушкина ладонь дрожит, и от этого дрожит и сама Леся. Бабушкин страх множится в ней, оглушая.

Желчная горечь наполняет рот. Бабушка, куда более старенькая и осунувшаяся, чем в предыдущих воспоминаниях, тянется к стакану с водой – он стоит на окрашенном в зеленое шкафчике. Леся дергается от новой судороги, толкает бабушкин локоть. Стакан падает на пол и разбивается. Пол блестит от осколков и воды, Леся видит, как бегают по ним солнечные зайчики. Тянется пальцами – тонкими, длинными, худыми. Бабушка что-то говорит ей, но поздно. Осколок уже впился в кожу, по бледной коже струится кровь. Леся не может отвести от нее глаз, пока бабушка не промокает ранку салфеткой.

Лесю снова рвет в тазик, но красота алого на белом остается в памяти.

«Вот так же будет, когда я все закончу», – рассеянно думает она, и мысль эта остается с ней, когда все остальное заполняет кисель беспамятства.

Девушка тем временем уже вытерла лужицу и проворно поднялась, отступая от кровати.

– Пить хочешь? – спросила она, стараясь не встречаться с Лесей взглядом.

– Да, спасибо.

Шершавая чашка была приятной на ощупь. Леся сжала ее в пальцах, таких же длинных и бледных, как в странном воспоминании. Она точно помнила палату, и деревья за окнами, и тазик, и тошноту. Но где находилась больница, а главное, почему сама она находилась в ней, ускользало.

– Ты пей. – Девушка продолжала стоять в паре робких шагов от кровати. – Матушка сказала, тебе пить нужно больше. Чтобы с водичкой и жизнь вернулась.

– Матушка? – переспросила Леся, делая первый глоток.

Вода оказалась холодной и очень вкусной. С легким привкусом незнакомых трав.

– Матушка Аксинья.

– Так она… – Леся вспомнила тяжелый взгляд серых глаз, цепкие прикосновения рук, властных и сильных. – Она твоя мама?

– Нет, – чуть заметно улыбнулась девушка. – Она мне теткой приходится. – И замолчала, словно побоялась сболтнуть лишнее.

– Почему же тогда «матушка»? – Леся допила воду и опустилась на подушки. Ей стало совсем сонно.

Девушка сделала два легких шага и подхватила чашку из слабых Лесиных пальцев.

– Она всей земле этой мама… – Шепот потонул в убаюкивающей волне, которая набежала на Лесю мягким течением. – И мне, и Степушке, и Демьяну, и Лежке, и Фекле… Всем она мама. И тебе теперь тоже. Поспи еще.

– Да что со мной?.. – в который раз попыталась спросить Леся, только язык ее не слушался.

– Хворая ты, – донесся до нее голос. – Спи, сон на второй седмице самый сладкий… Спи, сестрица, спи…

И Леся уснула. А когда проснулась в следующий раз, то дурнота исчезла. И голова перестала гудеть, и сила вдруг наполнила ее, хоть вскакивай с постели да беги. Бегать Леся не стала, но с кровати осторожно поднялась. Попробовала силы, покачнулась на носках. Тело стало гибким и свободным. Только плотная повязка слегка стесняла ощущение полной и всеобъемлющей легкости.

Леся тихонечко засмеялась и рванула на себя край ткани. Та легко скользнула на пол. Леся пригладила волосы – никогда еще она не ощущала их такими пышными. Взмахнула головой, и локоны – русые, чуть отдающие медью – свободно рассыпались по плечам.

Где-то далеко, в отголосках памяти, вспыхнуло непонимание. Как же так? Русой она не была лет с тринадцати, когда первый раз покрасилась. Кажется, в темный. Или нет. В рыжий. Или это было потом? Или не было вообще? А что тогда было?..

Радость, было наполнившая ее беззаботным ликованием, тут же потускнела. Леся присела на краешек кровати, опустив руки на подол длинной рубашки. Небеленая ткань, жесткая, но приятная телу, легко мялась. Леся попыталась вспомнить, почему выбрала именно ее. Но тут же поняла, что не помнит, как одевалась раньше.

И вообще ничего не помнит. Стоило отряхнуть воспоминания от пыли, как голова снова отяжелела, наполняясь болью. Пальцы не могли нащупать рану, но Леся точно знала: она была. И кровь была, и страх, и бег по шумящему лесу, подгоняющему вперед.

Только осколки, на которые так легко крошилась память, не получалось собрать воедино. А тишина, окутывавшая дом, сбивала с толку. Леся поднялась и осторожно подошла к двери. Снаружи было темно и пусто.

Она шагнула через порог и, хватаясь вспотевшей ладонью за стену, прошлась по коридорчику. Нога тут же задела пустую кадку. Та шумно завалилась набок. Леся замерла, ожидая услышать тяжелые шаги, но в доме, кажется, никого не было.

Ни испуганной девушки, ни ее суровой матушки.

Коридор быстро закончился двумя дверями. Одна – тяжелая, обитая звериной шкурой – оказалась запертой. Вторая легко распахнулась. Леся зажмурилась от хлынувшего на нее солнечного света.

За порогом начиналась крытая терраска, деревянная, как все кругом. Дом стоял на широкой поляне, а ее со всех сторон обнимал лапами лес. Даже стоя в дверях, Леся могла разглядеть, как он вырастает, словно стена, густой и высокий. Будто кем-то прочерчена граница, разделяющая место человека и владения лесных жителей. В мрачном облике леса скрывалось что-то настолько жуткое, что Леся попятилась в темноту коридора.

Она вернулась в комнату и принялась мерить ее шагами, а та давила деревянными стенами, незнакомыми запахами и солнцем, бьющим в распахнутые окна. Никто не держал Лесю взаперти. Дверь свободно скрипела на легком сквозняке, открывай да беги. Только куда бежать?

Кругом лес. Один только непроходимый лес.

Из открытого окошка послышались голоса, и Леся испуганно осела на кровать. Она успела забраться под одеяло и закрыть глаза, прежде чем говорившие приблизились к дому.

– Я же говорила, спит еще озеро… Нет ему дела до наших бед. – Голос был женским, но Аксинье не принадлежал.

– Рано пока нам сдаваться, понятно, Глаша? – А вот это уже была она, эти стальные нотки Леся ни с чем бы не перепутала. – Девку только привели. Еще не очухалась, а ты уже все решила… Поглядим.

– А она сама-то какая? – Названная Глашей кашлянула, но любопытства это не скрыло.

– Хворая. – Аксинья тяжело вздохнула. – Хворых нам лес и посылает. Где ж других найти? Хорошо хоть эту Демочка привел…

– Пообвыкся уже?

– А куда ему деваться? Род позвал – он пришел. Я знала, что так будет. Сколько ни гуляй, если кровь в тебе кипит, то она сильнее…

– Уж в нем-то кровь всегда кипела! – Глаша визгливо засмеялась.

– Ты, сестрица, язык бы свой прикусила. – Сталь в голосе Аксиньи стала ледяной. – Вспомни, кто он теперь, Демьян-то наш, и прикуси.

Женщины помолчали и разошлись. Шаги одной быстро стихли во дворе, вторая же прошлась по терраске вдоль коридора и заглянула в комнату. Окаменевшая от ужаса Леся осталась лежать без движения. Аксинья еще немного постояла над ней, прислушиваясь к дыханию, развернулась и вышла, заперев за собой дверь.

Демьян

Стремительно темнело. Идти по тропинке между двух болот было сложнее всего. Демьян то ускорял шаг, то проваливался почти по колено в гниль, подобравшуюся к самому краю людской тропы.