Посвящается Питу Гейну за дружескую поддержку и критические замечания.
Предисловие
«Творец и робот» – последняя книга основоположника кибернетики Норберта Винера, увидевшая свет в 1964 году, вскоре после смерти автора. Она создана на материале популярных лекций и представляет собой небольшой цикл социально-философских очерков, объединенных одной внутренней темой. Тема эта – в широком смысле – соотношение между творцом и его творением, между творческими силами человека и созданной его гением кибернетической машиной.
В «Творце и роботе» Винер рассматривает три узловые проблемы кибернетики, тесно связанные с перспективами развития человеческого общества. Это проблема обучающихся машин (гл. II), проблема самовоспроизведения машин (гл. III и IV) и проблема взаимоотношения человека и машины (гл. V, VI).
Морально-этические аспекты этих больших проблем, поставленных всем ходом переживаемой нами научно-технической революции, рассматриваются выдающимся ученым с передовых, гуманистических позиций.
Что несет человечеству «магия автоматизации», какое место принадлежит человеку в бурно развивающемся комплексе «человек – машина», моральная ответственность ученых и правительств, направляющих стремительный бег автоматизации, – вот вопросы, которые волнуют автора.
Ответы Винера в значительной мере отражают умонастроение передовой части ученых и интеллигенции Запада.
Рассматривая проблему взаимоотношения человека и машины, Винер считает наиболее перспективным путем развития их разумный симбиоз, а котором направляющей силой служат человеческие цели. «Человеку – человеческое, вычислительной машине – машинное», – предупреждает Винер. Идеи такого симбиоза иллюстрируются на примере биоэлектронных устройств, машинного перевода при участии человека-редактора и диагностических машин.
Вместе с тем Винер подчеркивает, что догматическое разграничение возможностей живого и неживого, чрезмерное противопоставление человеческого начала машинному столь же неправомерно, как и религиозное возвышение бога над человеком.
«Творец и робот» – книга, направленная против всяких религиозных и псевдонаучных догм, которые сковывают мощь человеческого разума и мешают развитию подлинной науки. Борьба с догматизмом – это как бы вторая сквозная тема книги, перекликающаяся со словами Галилея: «Только со смертью догмы начинается наука».
Весьма интересны мысли Винера об особенностях применения математики и кибернетики в социологии (гл. VII). Здесь Винер выступает против вульгарного, упрощенного применения математических методов в экономических и социальных науках.
Как и в предыдущих своих научно-публицистических работах, Винер в «Творце и роботе» решительно выступает против всякого античеловеческого применения кибернетики: против ее применения для «развязывания ядерной войны с ее апокалиптическими ужасами», против ее применения в целях сверхобогащения немногих и еще большего угнетения человека.
Наряду с этим следует заметить, что в книге встречаются и спорные суждения, что, естественно, объясняется новизной предмета. Некоторые из этих суждений вызывают возражения с позиций марксистской методологии (см. примечание на стр. 95). Одним из уязвимых пунктов позиции Винера является его стремление применить кибернетический подход к анализу общественных систем, отвлекаясь от их социальной структуры. Это неизбежно приводит автора к уравнительно-объективистским оценкам социальных сил Востока и Запада (см. его рассуждения о Большой кнопке на стр. 36, 70-71).
Отмечая все эти моменты, мы вместе с тем подчеркиваем и достоинства книги Винера. Несомненно, научная содержательность, глубокий, порой парадоксальный ход мысли, неожиданные литературно-философские отступления, образность и эмоциональная напряженность речи – все эти черты затронут думающего читателя, кем бы он ни был.
Вместе с тем книга Винера «Творец и робот» представляет интерес и для специалистов, занятых приложениями кибернетических методов в технике, биологии, медицине, лингвистике и экономике.
М. Аронэ
Предисловие автора
Несколько лет назад в книге «Кибернетика и общество»[1] я рассмотрел некоторые этические и социологические следствия, вытекающие из моей предыдущей работы «Кибернетика»[2], посвященной вопросам управления и связи в машинах и живых организмах. В тот период кибернетика была относительно новой идеей и ни ее научное, ни социальное значение не было еще вполне ясно. Сейчас – почти пятнадцать лет спустя – кибернетика уже оказала определенное социальное и научное воздействие, и за это время в мире произошло немало такого, что оправдывает появление новой книги.
Безработица, порождаемая автоматизацией, не является более предметом предположений – она стала одной из животрепещущих проблем современного общества.
Круг идей кибернетики из планов и упований на будущее превратился ныне в рабочий аппарат, применяемый в технике, биологии, медицине и социологии; он претерпел при этом большое внутреннее развитие.
Я прочел не один цикл лекций, стремясь обрисовать влияние этого круга идей на общество, этику и религию, и я полагаю, что пришло время попытаться дать синтез своих взглядов в этой области и рассмотреть подробнее социальные последствия кибернетики. Настоящая книга посвящена некоторым аспектам этих последствий, позволяющим мне (хоть я и сохраняю идеи и многие примеры из книги «Кибернетика и общество») рассмотреть предмет глубже и полнее.
Здесь я хотел бы отметить большую помощь, которую мне оказали своей критикой друзья с обоих берегов Атлантики, и в частности г-н Пит Гейн из Рунгстэд-Кюста в Дании, д-р Лоренс Франк из Бельмонта, шт. Массачусетс, и проф. Карл Дейч из Йельского университета, а также многие другие. Кроме того, я хочу поблагодарить моего секретаря, г-жу Еву-Марию Риттер, за ее помощь в подготовке рукописи.
Я имел возможность развить свои идеи в курсе лекций, прочитанных в январе 1962 года в Польском университете и на семинаре, организованном летом 1962 года на Международном философском коллоквиуме в Руайемоне, близ Парижа. Хотя настоящая книга и содержит материал из моих высказываний в обоих местах, он был полностью пересмотрен и переработан.
С благодарностью многим, оказавшим помощь в этой работе.
Норберт ВИНЕР
Сэндвич, Нью-Гэмпшир,
30 августа 1963 года
I
В этой книге я намереваюсь обсудить не всю проблему отношения религии и науки, а лишь определенные вопросы, связанные с той областью знания, которая представляет для меня наибольший интерес, – с наукой об управлении и связи. Мне кажется, что вопросы эти располагаются вблизи того рубежа, где наука сталкивается с религией. Я хотел бы при этом избежать логических парадоксов, которые являются следствием крайних (хотя и привычных) претензий религии на истолкование абсолютов. Если мы будем рассматривать познание только с позиций Всеведения, власть – только с позиций Всемогущества, а культ – только с позиций Единобожия, то мы запутаемся в метафизических хитросплетениях еще до того, как приступим к действительному исследованию отношений между религией и наукой.
Тем не менее существует много положений, касающихся знания, власти и культа, которые приходят в столкновение с последними данными науки. Мы могли бы свободно обсудить эти положения, не обращаясь к упомянутым абсолютным понятиям, окутанным столь сложными эмоциями и таким пиететом, что нет никакой возможности к ним подступиться, не возбуждая страстей. Но знание, власть, культ – это определенные факты действительности, и факты эти доступны человеческому исследованию совершенно независимо от принятой теологии. Как реальные факты, эти явления поддаются изучению, при котором мы можем воспользоваться нашими сведениями о знании, власти и культе из других областей, более доступных для методов естественных наук. И нам незачем требовать от изучающего, чтобы он сразу же полностью воспринял точку зрения «credo quia incredibile est»[3].
Можно сказать, что, выбирая свой отправной пункт вне сферы религии, я сразу же лишаю себя возможности обсуждать отношения между религией и наукой, хотя это и подразумевается общим замыслом настоящего очерка. Поэтому лучше с самого начала точно определить свою тему, указать рамки, из которых я не намерен выходить, и отмежеваться от намерений, чуждых той специфической задаче, которую я поставил перед собой. Я уже говорил, что в течение ряда лет работал над проблемами связи и управления в машинах и живых организмах, над новыми инженерными и физиологическими методами, связанными с этими идеями, и над изучением последствий этих методов для дел человеческих. Знание тесно переплетается со связью, власть – с управлением, а оценка человеческих дел – с этикой и со всей нормативной стороной религии. Поэтому, изучая заново отношения между наукой и религией, уместно пересмотреть наше представление об этих предметах в свете последних достижений теории и практики. Возможно, что это еще не будет изучением самой науки и ее отношения к религии в собственном смысле, однако, вне всякого сомнения, это послужит необходимым введением к такому изучению.
Если мы хотим получить что-либо от подобного исследования, мы должны освободиться от наслоившихся предрассудков, которыми мы как будто защищаем свое благоговение перед святыми и великими вещами, а на деле обыкновенно стремимся избавиться от чувства неполноценности, которое испытываем, встречаясь с неприятной действительностью и опасными сопоставлениями.
Если этот наш очерк должен что-то значить, то он должен быть реальным анализом реальных проблем. Дух, в котором его надлежит провести, – это дух операционной, а не ритуального плача над усопшим. Щепетильность здесь неуместна, ибо она граничила бы с кощунством. Мы уподобились бы модным медикам прошлого века, которые у постели больного прятали хирургические иглы под шелковыми лацканами своих черных сюртуков.
Каково бы ни было содержание религии, в ней часто заключено нечто, напоминающее запертую гостиную фермерского дома Новой Англии, с опущенными шторами, восковыми цветами под стеклянным колпаком над камином, позолоченными камышами, обрамляющими незаконченный портрет дедушки на мольберте, и фисгармонией из черного дерева, на которой играют лишь на свадьбах и похоронах. Или иначе, мы находим здесь некий моральный эквивалент неаполитанского катафалка – той великолепной черной кареты с зеркальными стеклами, с конями под черными султанами, которая как бы переносит достоинство почившего в потусторонний мир или, во всяком случае, вселяет надежду сохранить его. Мы должны резко отделять рассмотрение столь серьезного предмета, как религия, от любого анализа духовных ценностей меньшей значимости, чем сама религия.
Я говорил уже о наслоившихся предрассудках, препятствующих обсуждению проблем той важной переходной области, где наука сталкивается с религией: мы-де не можем ставить в своих рассуждениях Бога и Человека на одну доску – это кощунство. Подобно Декарту, мы должны блюсти достоинство Человека, основываясь в своих рассуждениях на точке зрения, совершенно отличной от той, с которой мы оцениваем низших животных.
Теория эволюции и происхождения видов – это осквернение человеческих достоинств, и, как уже обнаружили ранние сторонники Дарвина, в мире, с подозрением относящемся к науке, ученому крайне опасно поддерживать подобные идеи. Более того – даже в мире науки опасно выступать против установленной табели о рангах. Ни в коей мере непозволительно ставить на одну доску живые существа и машины! Живые существа – это живые существа во всех своих частях, машины же сделаны из металлов и других неорганических веществ и не обладают тонкой структурой, отражающей их целевые или квазицелевые функции. Физика – или что обычно понимается под ней – не знает ничего о цели; возникновение же жизни представляет собой нечто совершенно иное.
Если мы будем придерживаться всех этих табу, то мы, возможно, приобретем громкую славу консервативных и трезво мыслящих людей, но при этом, увы, очень мало сделаем для дальнейшего прогресса знания. Неотъемлемой чертой ученого, равно как умного, честного писателя, как и умного, честного представителя духовенства, должно быть стремление подвергнуть экспериментальной проверке еретические или запретные мнения, даже если в конечном итоге их придется отвергнуть. Более того, это неприятие новых взглядов не должно быть бездоказательным с первых шагов, и в то же время оно не должно сводиться к бесплодным умственным упражнениям, когда с самого начала становится очевидным, что это не более чем игра, в которой одна из сторон демонстрирует свою мнимую непредубежденность. Это ответственное дело, и браться за него следует со всей серьезностью. Оно приобретает смысл только тогда, когда связано с реальным риском впасть в ересь, и если эта ересь влечет за собой риск духовного проклятия, то на этот риск нужно идти честно и смело! Говоря словами кальвиниста: «Готов ли ты быть проклятым ради вящей славы господа?»
Вот почему нам необходим честный и пытливый критицизм, и в частности в дискуссиях на религиозные темы, где уклонение от истины вызывается ложным пониманием превосходных степеней. Я уже упоминал о затруднениях, возникающих при обсуждении таких понятий, как Всемогущество, Всеведение и т.п. Эти затруднения возникают в самых причудливых формах, например, когда какой-нибудь безбожник, случайно попавший на религиозное собрание, спрашивает: «Может ли Бог создать камень, который он не смог бы поднять?» Если он не может, то его могущество ограниченно или, по крайней мере, можно полагать, что существует предел его могуществу; если он может, то это снова означает, что его могущество ограниченно.
Легко выйти из этого затруднения, сказав, что это лишь каламбур, однако это нечто большее. Этот парадокс – один из многих парадоксов, связанных с понятием бесконечности в ее разнообразных формах. С одной стороны, малейшая манипуляция с математическим понятием бесконечности связана с понятием о делении нуля на нуль или бесконечности на бесконечность, или произведении бесконечности на нуль, или вычитании бесконечности из бесконечности. Эти выражения называются в математике неопределенностями, и принципиальная трудность, скрытая в них, заключается в том, что бесконечность не совпадает с обычным понятием о числе или количестве, так что символ ∞/∞ означает для математика лишь предел отношения x/y, когда x и y стремятся оба к бесконечности. Этот предел может быть равным 1, если y = x; он может равняться 0, если y = x2, или ∞, если y = 1/x, и т.д.
Существует также другой вид бесконечности, который возникает при счете. Можно показать, что понятие бесконечности такого рода тоже приводит к парадоксам. Сколько чисел в классе всех чисел? Можно показать, что вопрос поставлен неправильно и что, как бы ни определялось число, число всех чисел больше любого числа. Это один из парадоксов Фреге – Рассела, связанный со сложностями теории типов.
Суть вопроса в том, что понятия Всемогущества и Всеведения в действительности являются не превосходными степенями, а лишь неопределенными формами выражения очень большой власти и очень больших знаний. Они выражают чувство благоговения, но не представляют собой утверждения, которое можно было бы защищать с метафизических позиций. Если Бог превосходит человеческий разум и не может быть понят присущими человеку формами мышления – а это позиция, которую по крайней мере можно защищать – то с точки зрения разума нечестно сводить на нет интеллектуальные силы человека втискивая Бога в такие формы, которые должны иметь весьма определенное рациональное содержание. Таким образом, когда мы обнаруживаем ситуации, обусловленные определенными обстоятельствами, проливающими, по-видимому, свет на некоторые общие положения религиозных сочинений, мне кажется, неразумно сбрасывать их со счетов только потому, что они не имеют абсолютного, бесконечного и всеобъемлющего характера, который обыкновенно придается религиозным догмам.
Это утверждение дает ключ к пониманию целей настоящей книги. Я хотел бы рассмотреть некоторые положения, обсуждавшиеся в религиозных сочинениях в теологическом аспекте, но аналогичные во многом другим положениям, которые являются предметом науки, и в частности новой науки – кибернетики, изучающей закономерности связи и управления в машинах и живых организмах. Я предлагаю использовать ограниченные в известной мере аналогии кибернетических ситуаций, чтобы пролить свет на некоторые религиозные положения.
Осуществляя это, я, безусловно, вынужден буду как-то втиснуть религиозные положения в рамки своего кибернетического подхода. Я в полной мере отдаю себе отчет в том, какое насилие я должен при этом совершить. Моим оправданием может служить только то, что скальпель анатома сделал анатомию наукой и что скальпель анатома – это инструмент, который позволяет исследовать предмет, увы, лишь при помощи насилия.