000
ОтложитьЧитал
Квантовая теория привела – что касается нашего предмета изложения – к новой связи между энергией и информацией. В примитивной форме эта связь прослеживается в теориях линейных звуковых помех в телефонной цепи или в усилителе. Наличие подобного фонового шума может показаться неизбежным, так как он зависит от дискретного характера токонесущих электронов, но все же этот шум обладает очевидной способностью к уничтожению информации. Потому цепь нуждается в определенном объеме коммуникативной мощности для того, чтобы сообщения не забивались собственной энергией. Гораздо более важным, чем этот пример, является тот факт, что сам свет имеет атомарное строение и что свет конкретной частоты излучается пучками, которые называются световыми квантами и располагают известным количеством энергии, зависящим от этой частоты. В итоге невозможно добиться излучения меньшей энергии, чем единичный световой квант. Передача информации не состоится без некоторого расхода энергии, потому не существует резких границ между энергетическим и информационным взаимодействием. Тем не менее для большинства практических целей световой квант является крайне малой величиной, а объем передачи энергии, необходимой для эффективного информационного взаимодействия, совершенно незначителен. Следовательно, при рассмотрении таких локальных процессов, как рост дерева или человеческого существа, прямо или косвенно зависящий от солнечного излучения, громадное локализованное уменьшение энтропии может быть связано с весьма умеренным расходом энергии. Таков один из основополагающих фактов биологии, прежде всего теории фотосинтеза, то есть такого химического процесса, посредством которого растение обретает возможность использовать солнечные лучи для образования крахмала и других необходимых для жизни сложных химических веществ из воды и углекислого газа в атмосфере.
Значит, вопрос о том, толковать второй закон термодинамики пессимистически или нет, зависит от значимости, которой мы наделяем Вселенную в целом, с одной стороны, и от значимости локальных «островков» уменьшающейся энтропии, с другой стороны. Вспомним, что мы сами создаем каждый подобные «островки» уменьшающейся энтропии и живем среди других таких островков. В результате обычное различие перспективы между ближайшим и отдаленным заставляет нас придавать гораздо большее значение областям уменьшения энтропии и возрастания порядка, а не Вселенной как таковой. Например, вполне может быть, что жизнь является чрезвычайно редким фактором во Вселенной, что она ограничена, возможно, пределами Солнечной системы или даже, если рассматривать жизнь как явление, сопоставимое с той жизнью, какой мы главным образом интересуемся, – только пределами Земли. Впрочем, мы живем на данной планете, и возможное отсутствие жизни где-либо еще во Вселенной нас не слишком заботит – уж конечно, оно не беспокоит нас пропорционально подавляющим размерам остальной части Вселенной.
Также вполне допустимо, что существование жизни ограничено определенными сроками, что до самых ранних геологических эпох ее попросту не было, а в будущем, возможно, наступит пора, когда Земля вновь превратится в безжизненную, раскаленную или остывшую планету. Для тех, кому известен чрезвычайно ограниченный диапазон физических условий, при которых могут происходить химические реакции, необходимые для жизни в известных нам формах, само собой разумеющимся кажется вывод, что счастливый случай, обеспечивший продолжение жизни на Земле в любой форме, даже если не сводить жизнь к чему-либо наподобие человеческой жизни, – что этот случай, это стечение обстоятельств обречено на неизбежный и ужасный конец. Правда, мы можем преуспеть в придании нашим ценностям такого смысла, чтобы этот преходящий случай существования жизни, наряду с еще более мимолетным случаем существования рода человеческого, мог трактоваться как обладающий всеобъемлющим позитивным значением, вопреки своему недолговечному характеру.
При этом мы в самом прямом смысле являемся потерпевшими кораблекрушение пассажирами на обреченной планете. Однако даже при кораблекрушении человеческая порядочность и человеческие ценности вовсе не обязательно исчезают, и мы должны использовать их в полной мере. Мы пойдем ко дну, но таким образом, который нам самим покажется достойным самоуважения.
До сих пор мы рассуждали пессимистически, причем наш пессимизм представлял собой не столько эмоциональный пессимизм обычного человека, сколько интеллектуальный пессимизм профессионального ученого. Мы уже убедились, что теория энтропии и соображения о неизбежной тепловой смерти Вселенной не должны оказывать такого гнетущего морального воздействия, которое они вызывают в первый момент. Впрочем, даже такой беглый взгляд в будущее чужд эмоциональной эйфории среднего человека, в особенности среднего американца. Лучшее, на что мы можем надеяться, рассуждая о прогрессе во Вселенной, которая в целом движется к гибели, – что картина наших устремлений к прогрессу под гнетом тяготящей необходимости может обладать очищающим душу ужасом греческой трагедии. Увы, мы живем в эпоху, которая невосприимчива к трагедиям.
Воспитание типичного американского ребенка, принадлежащего к верхушке среднего класса, нацелено на то, чтобы заботливо оберегать его от осознания смерти и обреченности. Он воспитывается в вере в Санта-Клауса, а когда узнает, что Санта – всего лишь выдумка, то горько плачет. Более того, он никогда полностью не примиряется с устранением этого божества из своего пантеона и проводит бо́льшую часть своей последующей жизни в поисках какой-либо эмоциональной замены.
Факт индивидуальной смерти и неизбежность катастрофы навязываются ему опытом последующих лет жизни. Но все-таки он старается низвести эти неблагоприятные факты до уровня случайности и сотворить на земле «рай», где нет места неприятному. Этот «рай на земле» для него заключается в вечном прогрессе и поступательном движении к радостям и успехам.
Наше поклонение прогрессу можно рассматривать с двух точек зрения – с фактической и этической, то есть с точки зрения, предлагающей критерии для одобрения и неодобрения. Сторонники прогресса, по сути, утверждают, что былые успехи эпохи Великих географических открытий, начало которой приблизительно совпадает с началом Нового времени, будут продолжаться и разрастутся до бесконечного по продолжительности периода изобретений, открытий новых технологий по управлению человеческой средой. Сторонники прогресса говорят, что это шествие будет длиться вечно, что для него нет видимого предела в будущем, которое не слишком удалено от настоящего времени и подлежит осмыслению. Те, кто отстаивает идею прогресса как этический принцип, трактуют этот безграничный и квазиспонтанный процесс изменений как «благое свершение» и как основу, которая гарантирует будущим поколениям «рай на земле». Да, можно верить в прогресс как в факт, не веря в него как в этический принцип, но в катехизисе многих американцев обе эти точки зрения нераздельны.
Большинство из нас слишком привержены идее прогресса, чтобы осознавать, что эта вера относится лишь к малой части письменной истории человечества и что эта вера радикально противоречит нашим собственным религиозным догматам и традициям. Ни для католиков с протестантами, ни для иудеев мир не является благим местом, где возможно пребывать в длительном счастье. Церковь назначает плату за добродетель, причем не в той монете, что имеет хождение среди «царей земных», а в виде долговых расписок под «место в раю».
В сущности, кальвинист тоже разделяет эту точку зрения, дополняя ее тоскливым осознанием того факта, что «избранные Господом», кому суждено выдержать страшные финальные испытания Судного дня, окажутся немногочисленными и должны быть отобраны по деспотическому произволу Божества. Никакая добродетель в сем мире и никакая моральная праведность не способны принести ни малейшей пользы. Многие добрые люди заведомо обречены. Блаженство, которого кальвинисты не ожидают найти для себя даже на небесах, они, разумеется, не мыслят обрести на земле.
Древнееврейские пророки отнюдь не радовались, провидя будущее человечества – даже будущее избранного народа сынов Израиля. Великое моралите Иова, пускай он одержал победу духа, пускай Бог обещал вернуть ему его стада, слуг и жен, нисколько не внушает уверенности в том, что такой сравнительно благополучный исход ожидает всех праведников; это произвол Божества.
Коммунист, подобно поборнику прогресса, стремится создать рай на земле, не ищет личного вознаграждения, которое обретается в загробном существовании личности. Тем не менее он верит, что этот «рай на земле» появится сам собой, без борьбы. Он равно скептически воспринимает посулы «Больших Леденцовых гор[20] в будущем» и «блаженства на небесах» после смерти. Ислам, само название которого означает смирение перед волей Божества[21], тоже не более восприимчив к идеалу прогресса. О буддизме с его упованием на нирвану и на освобождение от пребывания в колесе перерождений мне сказать нечего: эта религия категорически враждебна идее прогресса, что можно утверждать и для всех родственных буддизму религий Индии.
Помимо утешающей пассивной веры в прогресс, которую многие американцы разделяли в конце XIX столетия, существует и другая вера, если угодно, более мужественная, более активная. Для среднего американца прогресс означает победу в освоении Запада. За нею скрываются экономическая анархия фронтира, энергичная проза Оуэна Уистера[22] и действия Теодора Рузвельта[23]. Исторически, конечно, фронтир был совершенно неповторимым локальным явлением. На протяжении многих лет развитие Соединенных Штатов Америки подразумевало освоение пустых территорий, границы которых смещались все дальше на запад. Тем не менее многие из тех, кто выражал поэтический восторг по этому поводу, одновременно восхваляли прошлое. Уже перепись 1890 года зафиксировала окончание существования в подлинных условиях фронтира. Географические рамки огромных запасов неиспользованных и необнаруженных ресурсов страны были очерчены ясно.
Обычному человеку тяжело постичь историческую перспективу, в ходе которой прогресс мог бы свестись к подобающему ему размаху. Ружья, которыми было вооружено большинство участников Гражданской войны в Америке, представляли собой лишь небольшое усовершенствование оружия, применявшегося под Ватерлоо, а то, в свою очередь, мало чем отличалось от «смуглой Бесс»[24] на вооружении солдат герцога Мальборо в Нидерландах. При этом ручное огнестрельное оружие существовало с XV столетия или даже ранее, а пушка появилась еще на столетие раньше. Представляется спорным, что гладкоствольный мушкет сколько-нибудь превосходил в дальнобойности лучшие из длинных луков; известно наверняка, что он не мог сравниться с ними в точности или скорости стрельбы. Между тем длинный лук использовался едва ли не с каменного века и почти не подвергался усовершенствованиям[25].
Другой пример: хотя нельзя утверждать, будто искусство кораблестроения когда-либо находилось в застое, деревянный военный корабль накануне тех дней, когда он покинул морские просторы навсегда, строился в основном по тем же образцам, которые по своей сути не менялись с начала XVII столетия – и даже обладал рядом признаков, что указывали на многовековую историю конструкции. Матрос с каравелл Христофора Колумба оказался бы умелым моряком на борту кораблей Фаррагута[26]. Даже матрос с судна, что доставил святого Павла на Мальту, вполне проявил бы себя на полубаке какого-либо парохода Джозефа Конрада[27]. Римский пастух с дакийской границы оказался бы толковым вакеро, что гонят длиннорогих быков с равнин Техаса к конечной станции железной дороги, хотя, без сомнения, несказанно бы изумился увиденному на этой станции. Вавилонскому управляющему храмовым поместьем не пришлось бы обучаться ни бухгалтерскому учету, ни тому, как руководить рабами на первых плантациях южных штатов Америки. Если коротко, период, в течение которого основные условия жизни огромного большинства людей подвергались повторяющимся революционным изменениям, начался лишь с эпохи Возрождения и великих морских путешествий; более того, вплоть до XIX столетия нельзя было заметить тех ускоренных темпов развития, которые мы сегодня принимаем как сами собой разумеющиеся.
В этих условиях бессмысленно искать где-либо в ранней истории параллели с успешными изобретениями паровой машины, парохода, локомотива, современной плавки металлов, телеграфа и трансокеанского кабеля, с внедрением электрической энергии, с изобретением динамита и современного управляемого снаряда, самолета, электронной лампы и атомной бомбы. Изобретения в металлургии, возвестившие о начале бронзового века, не были ни столь плотно сосредоточенными по времени, ни столь разнообразными, чтобы служить хорошим контрпримером. Классические экономисты могут сколько угодно убеждать нас, что перед нами не более чем изменения в степени и что изменения, различающиеся по своей степени, не опровергают исторических параллелей. Скажу только, что различие между лечебной и смертельной дозами стрихнина тоже является различием в степени.
Итак, история науки и научная социология опираются на представление о том, что различные специфические события, которые рассматриваются, обладают достаточным сходством для того, чтобы социальные механизмы одного периода считались релевантными для другого периода. Впрочем, не подлежит сомнению, что с начала современной истории масштаб событий как таковой существенно изменился, и вследствие этого политические, расовые и экономические понятия, унаследованные от более ранних исторических эпох, не так-то просто переносить в настоящее. Почти столь же очевидно, что современный период истории, начинающийся с эпохи Великих географических открытий, сам весьма неоднороден.
В эпоху географических открытий Европа впервые узнала о существовании обширных малонаселенных территорий, способных принять население, превосходящее численностью население самой Европы; узнала о существовании земель, богатых неисследованными ресурсами, не только золотом и серебром, но и прочими коммерческими товарами. Эти ресурсы мнились неисчерпаемыми, и в самом деле – учитывая темпы развития общества 1500-х годов, – истощение ресурсов и заполнение людьми новых территорий виделись очень отдаленной перспективой. Срок в 450 лет – это гораздо дольше, чем тот отрезок времени, на который предпочитает заглядывать в будущее большинство людей.
Впрочем, открытие новых земель поощряло отношение, отчасти напоминавшее поведение участников безумного чаепития из «Алисы в Стране чудес». Когда Шляпник и Мартовский Заяц выпивали чай и съедали свои пирожные, они, что с их точки зрения было вполне естественно, пересаживались на соседние стулья. Когда Алиса полюбопытствовала, что произойдет, когда они снова возвратятся на свои первоначальные места, Мартовский Заяц мгновенно перевел беседу на другую тему. Людям, для которых минувший отрезок истории был короче 5000 лет и которые ожидали, что «миленния», или день Страшного суда, может наступить гораздо раньше, такое поведение Шляпника представлялось наиболее благоразумным. С течением времени выяснилось, что накрытый стол Америки не является неистощимым, а еще – что скорость перемещения со стула на стул фактически возрастала и, вероятно, будет расти впредь.
Многие из нас не осознают того факта, что последние 400 лет суть весьма специфический период мировой истории. Скорость, с какой происходили изменения в эти столетия, не имеет прецедентов в былой истории, как и сама природа этих изменений. Отчасти это результат нарастания коммуникации, но также следствие возросшего господства человека над природой (на крошечной планете вроде Земли это может обернуться в конце концов длительной рабской зависимостью от природы). Ведь чем больше мы берем от мира, тем меньше ему оставляем, и в конечном счете нам придется оплачивать наши долги, причем в тот самый миг, который может оказаться исключительно неподходящим с точки зрения обеспечения нашего выживания. Мы являемся рабами наших технических улучшений и не в состоянии возвратить нынешнюю ферму в Нью-Гемпшире к натуральному хозяйству 1800-х годов – с тем же успехом мы могли бы, скажем, попытаться добавить еще один локоть к руке или, что даже точнее, изъять существующий. Мы настолько радикально изменили нашу среду, что теперь должны изменить себя, чтобы выжить в этой новой среде. Мы больше не можем жить в старой среде. Прогресс не только порождает новые возможности для будущего, но и ставит новые ограничения. Кажется, будто сам прогресс и наша схватка с возрастанием энтропии должны неизбежно оборваться на пути к гибели, с которого мы стараемся сойти. Но это пессимистическое воззрение обусловлено только нашими слепотой и бездействием; я убежден, что, стоит нам осознать новые потребности, вызванные новыми условиями жизни, и научиться пользоваться оказавшимися в нашем распоряжении новыми средствами удовлетворения этих потребностей, пройдет, возможно, очень много времени, прежде чем исчезнут наша цивилизация и вся человеческая раса (а они неизбежно исчезнут, ибо любой из нас рождается на свет для того, чтобы умереть). Впрочем, перспектива полной гибели не должна повергать в беспросветное уныние, и это одинаково верно для цивилизации, для человеческой расы и для любых индивидуумов, ее представляющих. Не исключено, что мы найдем в себе мужество без страха встретить гибель нашей цивилизации, как находим мужество принять неизбежность личной смерти. Простая вера в прогресс диктуется не силой, но смирением, то есть слабостью.
Глава III. Отсутствие гибкости и обучение: две формы коммуникативного поведения
Некоторые типы машин и некоторые живые организмы – в особенности высшие виды живых организмов – способны, как мы видели, изменять свое поведение на основе прошлого опыта ради достижения специфических антиэнтропийных целей. У этих высших форм коммуникативных организмов среда, трактуемая как прошлый опыт индивидуума, может видоизменять образцы их поведения, превращая последние в такие, которые, в том или ином отношении, окажутся более эффективными в будущем взаимодействии с внешней средой. Иными словами, организм не тождественен «часовой» монаде Лейбница с ее предустановленной вселенской гармонией; на самом деле он стремится к обретению нового равновесия со Вселенной и с ее будущими контингенциями. Настоящее организма отличается от его прошлого, а будущее отличается от настоящего. В живом организме, как и во Вселенной в целом, точное повторение абсолютно невозможно.
Работы доктора У. Росса Эшби, вероятно, являются величайшим современным вкладом в этот вопрос в той мере, в какой речь идет об аналогиях между живыми организмами и машинами. Обучение, подобно более примитивным формам обратной связи, есть процесс, воспринимающий будущее и прошлое по-разному. Сама концепция предположительно целеустремленного организма, будь то механический, биологический или социальный организм, схожа с идеей стрелы, летящей в определенном направлении в потоке времени, а не с идеей линейного отрезка, обращенного в обе стороны, то есть как бы идущего в любом направлении. Существо, которое обучается, – это не мифическая амфисбена[28] древних, с головами спереди и сзади, ему не все равно, куда двигаться. Нет, такое существо движется от известного прошлого в неведомое будущее, и это будущее не равнозначно этому прошлому.
Приведу еще один пример обратной связи, который поможет разъяснить эту функцию применительно к обучению. Когда огромные залы управления шлюзов Панамского канала заняты работой, они представляют собой центры двусторонней связи. Отсюда исходят сообщения, управляющие движением буксиров, открыванием и закрыванием затворов и ворот, а еще в зале управления полным-полно датчиков и индикаторов, которые не просто извещают, что буксиры, затворы шлюзов и ворота получили свои инструкции, но показывают, насколько эффективно те выполняют полученные команды. В противном случае диспетчер вполне мог бы предположить, что буксиры остановились, и отдать приказ на шлюзование громадного линкора – или вызвать какую-то другую аналогичную катастрофу.
Этот принцип управления применим не только к шлюзам Панамского канала, но и к государствам, армиям и отдельным людям. В годы американской революции приказы из Англии, уже отданные, вследствие небрежности не дошли по назначению, британский корпус из Канады не выступил на соединение под Саратогой с другим, из Нью-Йорка, и английский генерал Бургойн потерпел сокрушительное поражение, которого, возможно, удалось бы избежать при продуманной двусторонней коммуникации. Следовательно, администраторы – будь то в правительстве, в университетах или в корпорациях – должны принимать участие в двусторонних коммуникациях, а не просто отдавать распоряжения нижестоящим. Иначе высшие руководители могут обнаружить, что их политика зиждется на совершенно неправильном истолковании фактов, которыми располагают подчиненные. Что касается лекторов, для них нет более тяжкой задачи, чем выступать перед равнодушной аудиторией. Цель аплодисментов в театре – это весьма важно – состоит в том, чтобы создать в сознании актеров некий образ двусторонней коммуникации.
Вопрос об обратной связи в обществе вызывает очень большой социологический и антропологический интерес. Формы коммуникации в человеческих сообществах широко разнятся. Например, среди эскимосов как будто нет вождей, а субординация крайне незначительна, и потому основой социального взаимодействия у них выступает всего-навсего общее желание выжить в чрезвычайно неблагоприятных климатических условиях, отягченных скудостью пищи. Имеются также социально расслоенные общества, к примеру, находимые в Индии, где возможности коммуникации между двумя индивидуумами строго ограничены и определяются их происхождением и положением в обществе. Существуют сообщества под властью деспотов: там любые отношения между двумя подданными являются вторичными в сравнении с отношением между подданным и господином. Наконец встречаются иерархические феодальные общества сеньоров и вассалов, где используются весьма специфические методы социальной коммуникации.
Большинство населения США предпочитает жить в сравнительно свободных социальных группах, где препятствия для коммуникации между индивидуумами и классами не слишком велики. Я вовсе не хочу сказать, что в Соединенных Штатах Америки достигнут идеал коммуникации. Пока убежденность в расовом превосходстве белых не перестанет быть символом веры для значительной части населения страны, этот идеал будет оставаться почти достижимым. Но все же даже такая видоизмененная и бесформенная демократия выглядит чересчур анархической для многих из тех, кто превыше всего ценит эффективность. Эти почитатели эффективности желали бы от каждого человека движения по социальной орбите, определенной еще в детстве, и исполнения функции, к которой он привязан, как средневековый крестьянин к наделу земли. В американском социальном ландшафте считается постыдным обладать подобными устремлениями и отрицать возможности по причине неизведанности будущего. Потому многие из тех, кто наиболее привержен этому упорядоченному состоянию закрепленных навеки за людьми функций, наверняка растеряются и смутятся, если их заставят признать это публично. Ведь они способны лишь выражать свои очевидные предпочтения исключительно действиями. Впрочем, эти действия во многом говорят сами за себя. Бизнесмен, отделяющий себя от сотрудников хором подпевал, или глава крупной лаборатории, который ставит каждому своему подчиненному конкретную задачу, но лишает тех привилегии самостоятельного мышления, не позволяя мыслить шире выполнения непосредственной задачи и оценить ее положение в широком контексте, – все они показывают, что демократия, которой воздается дань уважения, на самом деле не является тем общественным строем, при котором они хотели бы жить. Регулярное и упорядоченное общество с предписанными функциями, к которому они тяготеют, побуждает вспомнить автоматы Лейбница и не допускает необратимого движения к контингенциальному будущему (а это движение есть подлинное условие настоящей человеческой жизни).
В сообществах муравьев каждый работник выполняет свою конкретную функцию. Здесь можно обнаружить специализированную касту солдат. Отдельные, занимающие особое положение индивиды выполняют функции правителей (короля и королевы)[29]. Если человек захочет взять структуру этого общества за образец, мы будем жить в фашистском государстве, идеал которого – индивидуум, с рождения предназначенный для определенного рода занятий: руководители – всегда руководители, солдаты – всегда солдаты, крестьянин – всегда не более чем крестьянин, а рабочий обречен оставаться рабочим.
В данной главе утверждается, что стремление фашизма к построению человеческого государства по образу и подобию муравьиного сообщества вытекает из глубокого непонимания как природы муравьев, так и природы человека. Хотелось бы отметить, что само физическое развитие насекомого обусловливает его бессмысленность и неспособность к обучению, что насекомое действует шаблонно и не может изменять свое поведение сколько-нибудь значительно. Еще хотелось бы показать, что эти физиологические условия превращают насекомое в дешевый предмет массового производства, имеющий не больше индивидуальной ценности, чем одноразовая бумажная тарелка, которую выбрасывают после использования. С другой стороны, я хотел бы показать, что человеческая личность, способная к длительному обучению и накоплению знаний, на что может потребоваться почти половина ее жизни, физически приспособлена, в противоположность муравью, к реализации этой цели. Разнообразие и потенциал внутренне присущи сенсорному аппарату человека – более того, они являются ключевыми для понимания наиболее благородных человеческих поступков, поскольку разнообразие и потенциал суть неотъемлемые части самой структуры человеческого организма.
Да, вполне возможно избавить себя от того колоссального преимущества, которое мы имеем над муравьями, и построить из человеческого материала фашистское «муравьиное» государство, но я совершенно уверен, что это будет означать деградацию самой природы человека, а с экономической точки зрения окажется растратой огромных человеческих ресурсов, которыми владеют люди.
Боюсь, я убежден в том, что сообщество людей гораздо более полезно, чем сообщество муравьев; если человека ограничить и обречь на постоянное выполнение одних и тех же функций, он не станет даже хорошим муравьем, не говоря уже о том, что не сделается хорошим человеком. Те, кто желал бы организовать нас для выполнения каждым постоянных функций и строгого соблюдения персональных ограничений, принуждают человеческую расу двигаться вперед темпом меньше, чем в половину сил. Они отбрасывают почти все человеческие возможности и, устанавливая число способов, какими возможно адаптировать себя к будущим контингенциям, уменьшают наши шансы на разумно длительное существование на планете.
Теперь давайте обратимся к рассмотрению ограничений в анатомии и физиологии муравьев, превративших муравьиное сообщество в то весьма специфическое явление, которым оно выступает. Происхождение этих ограничений глубоко укоренено в анатомии и физиологии отдельного насекомого. Как известно, насекомое и человек дышат воздухом и олицетворяют собой конечный результат длительного развития – от беспечной жизни водяных существ к предъявляющей гораздо более жесткие требования жизни существ наземных. Этот переход от воды к суше, где бы он ни произошел, подразумевал радикальное улучшение процессов дыхания и кровообращения, преобразование механических свойств организма (с точки зрения опоры) и органов чувств.
Механическое укрепление тел наземных существ происходило по нескольким независимым направлениям. Что касается большинства моллюсков, а также ряда других групп живых существ, пускай не родственных моллюскам, но принявших моллюскообразную в целом форму, часть внешнего покрова выделяет неживую массу известковой ткани – раковину. Она разрастается, причем рост начинается с первых ступеней жизни существа и завершается только со смертью. Спиральные и извитые формы таких групп объясняются лишь данным процессом наращения.
Если раковина призвана служить достаточной защитой существа и если это существо вырастает до значительных размеров на последующих ступенях жизни, то эта раковина должна оказаться весьма ощутимой ношей, подходящей только для тех наземных существ, которые передвигаются медленно и ведут бездеятельную жизнь улитки. У других существ, таскающих на себе раковину, эта оболочка легче и меньше давит, зато и предоставляет куда менее надежную защиту. Раковинная структура с ее тяжелой механической нагрузкой получила крайне малое распространение среди наземных существ.
Сам человек олицетворяет другое направление развития – направление, которое наблюдается у всех позвоночных и хотя бы намечено у таких высокоразвитых беспозвоночных, как краб-подкова и осьминог. У всех этих живых существ ряд внутренних элементов соединительных тканей отвердевают уже не в фиброзной форме, а скорее в форме очень плотного желе. Такие части тела называются хрящами, они служат для прикрепления мощных мышц, необходимых существу для активной жизни. У высших позвоночных этот первичный хрящевой скелет выступает этакими временными «строительными лесами» для создания скелета из гораздо более прочного материала, то есть из костей, которые еще удобнее для прикрепления мощных мышц. Данные скелеты, костные или хрящевые, содержат большое количество ткани, которая не является в строгом смысле слова живой, однако всю эту массу межклеточной ткани пронизывают живая структура клеток, клеточные мембраны и питающие их кровеносные сосуды.
У позвоночных возникли не только внутренние скелеты, но и другие признаки, позволяющие вести активную жизнь. Система дыхания, будь то в виде жабр или легких, прекрасно приспособилась к активному обмену кислородом между внешней средой и кровью, а последняя функционирует намного более эффективно, чем кровь обычного беспозвоночного, так как содержит в кровяных тельцах собственный переносящий кислород дыхательный пигмент. Через замкнутую систему сосудов, а не через незамкнутую систему иррегулярных пазух, кровь прогоняется при помощи сердца, обладающего сравнительно высокой эффективностью.