Спецзона для бывших

© Наумов А. В., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

Вместо пролога

Старенький компьютер в редакции районной газеты небольшого сибирского городка достался мне в наследство от предшественника – журналиста «со стажем», которого не так давно проводили на заслуженный отдых. Человек он был, что называется, вполне заурядный, писавший немного и, кажется, весьма бестолково, как отзывались теперь о нем его же бывшие коллеги. Да и сам он, похоже, не питал на свой счет иллюзий, поскольку на рабочем столе в его компьютере была заведена всего одна папка с творческими материалами, да и те не отличались разнообразием – в папке были одни интервью. К тому же мой предшественник был искушенным педантом, поскольку все его материалы были озаглавлены не иначе как «Интервью-5», «Интервью-6» или «Интервью-7». И таких интервью в папке оказалось сорок два! Заканчивалась папка еще более оригинальным файлом «Послесловие автора», что меня, безусловно, заинтриговало. Поспешно открыв файл, я прочитал следующее: «Итак, все интервью закончены, обработаны, собраны в один текст, и я отчетливо теперь понимаю, что они никогда не будут опубликованы. Никогда. Потому что герои этой рукописи на самом деле антигерои. Они преступники, негодяи, злодеи, получившие по заслугам. Они отбывают длительные срока за особо тяжкие преступления в колонии строгого режима для бывших сотрудников силовых структур. Этих людей нельзя назвать обычными осужденными. В своей прошлой жизни они достигли определенного положения, социального статуса, достатка. И вдруг – зона. Нары в два яруса. Бирка на груди. И одинаковая для всех пайка в столовой. По этапу в спецзону прибывают заключенные со всей России. Ни в одной другой стране мира подобной колонии не существует. Таких заключенных везде содержат на общих основаниях с другими заключенными. И только в России за ними прочно закрепился статус: б/с – бывший сотрудник, или просто – бывший. А в средствах массовой информации к ним прочно прилипло еще одно определение: «оборотни в погонах». С конца 90-х годов тема таких «оборотней» в буквальном смысле будоражит российское общество. О них пишут в газетах, говорят по радио, снимают сюжеты на телеканалах. Проблему исследуют аналитики, приводятся различные точки зрения, кроме… точки зрения самих обвиняемых. Моя рукопись восполняет этот пробел. Впрочем, сомневаюсь, что нынешнее общество готово слушать осужденных… Так зачем же я писал эту книгу? Зачем лелеял мечту о массовых тиражах? И о рецензиях в прессе? Хотя, конечно, куда же без рецензий-то… И без массовых тиражей… Но теперь я уже не знаю, зачем вводил себя в заблуждение. Зачем лгал самому себе. Зачем писал «на корзину», в стол, про запас. Стоп! Возможно, я действительно писал в стол, для будущих поколений читателей. В таком случае, мне обязательно нужно пояснить им, далеким потомкам, при каких же обстоятельства родилась эта странная (для нашего времени) рукопись. Итак, начну обо всем по-порядку.

Все началось с обычного редакционного задания. Главный редактор поручил мне 4 сентября 20… года написать репортаж из местной колонии. Через КПП зоны я прошел 5 сентября под присмотром сопровождающего сотрудника. Когда мы вышли на плац, и я с оправданным любопытством начал оглядываться по сторонам, неожиданно громко раздался пронзительный вой сирены. Словно по команде, с разных сторон залаяли собаки. Мимо нас пробежали несколько сотрудников. Лица их были слегка озадачены, как бывают озадаченными лица людей, столкнувшихся с неизвестностью. Да и мой добровольный гид тоже заметно занервничал и быстро направился к одному из зданий. Я поспешил за ним. По крутой металлической лестнице, похожей на пожарный спуск, мы поднялись на второй этаж. Сотрудник толкнул дверь с кривой табличкой «Нарядная». И мы оказались в тесном и душном помещении.

Нарядчиком был здоровый и краснолицый зэк по фамилии Мурашов, о чем сообщала бирка на его груди. Сотрудник сказал ему:

– Значит так, Ефрем, проведи журналиста по зоне. Заведи в отряды. Если возникнут вопросы, то расскажи, поясни, короче, сам сообразишь, что можно говорить и чего нельзя. Кстати, можешь рассказать и свою историю. Потом прочитаешь про себя в местной газете. Ну, что, ты все понял?

Краснолицый кивнул. Сотрудник вышел. Сирена перестала выть. За окном нарядной кто-то громко и гнусаво захохотал. Опять послышался топот ног, потом глухой удар и чье-то невнятное бормотание. Наконец, все стихло.

– Так-так, значит, вы журналист, – неприятно осклабился Мурашов. – Семь лет сижу в этой зоне, и за семь лет – вы первый журналист в колонии. Как вы сюда попали?

Пожав плечами, я пробормотал:

– Через КПП.

Нарядчик опять осклабился.

– И о чем же собираетесь писать?

– О жизни в колонии.

Из горла нарядчика вдруг вырвался неприятный короткий смешок. В углу нарядной стояла ширма, за которой все время что-то двигалось. После смеха нарядчика ширма опять зашевелилась. Взмахнув руками, нарядчик вдруг резко ткнул пальцем в какую-то книгу на своем рабочем столе:

– Вот здесь уже давно все написано.

Указанное издание оказалось словарем уголовной лексики с подписью на внутренней стороне обложки: «Ефрему Леонидовичу для расширения и без того широкого кругозора в этой области».

– В свое время эту занятную книжку мне подарил прокурор области, – пояснил нарядчик. – Разве мог я тогда предположить, что уголовный жаргон придется изучать не по книге. А на строгом режиме. Сменив костюм на робу с биркой.

Как оказалось, Мурашов занимал должность помощника прокурора в одной из районных прокуратур в Забайкалье. Однажды к нему пришли «лица в штатском» и предложили поехать вместе с ними.

– Они показали мне свои красные корочки, проводили в машину и отвезли в следственный изолятор.

Неделю его держали в одиночке, а когда решили перевести в общую камеру, приготовили «сюрприз».

– В камере находилось двадцать два человека. Среди них замечаю несколько знакомых лиц, начинаю перебирать в памяти, где же раньше встречал их… Как вдруг – гром среди ясного неба! – отчетливо сознаю, что троих заключенных в свое время я сам отправил в тюрьму, – сказав это, Ефрем морщится, словно от зубной боли. – Все трое – бывшие милиционеры, которых я самолично арестовывал. Ситуация?! Ну, думаю, двум смертям не бывать…

Первое, что он услышал, было:

– Раздевайся!

Замешкавшись, он стал блуждать взглядом по сокамерникам. Пытаясь разглядеть в их лицах серьезность намерений. Как вдруг услышал новый приказ:

– Трусы тоже не забудь снять!

Потом один из заключенных подбежал к нему и стал внимательно оглядывать с головы до ног.

– Все чисто, вшей нет, – подытожил осматривавший.

Новичку разрешили одеться.

…Скомкав мысли, Ефрем смотрит в окно, за которым – гнетущий пейзаж колонии. Серые стены, подпирающие такие же серые крыши. Полоска асфальта вдоль выбеленного забора.

– Кто знает, как поступит в той или иной ситуации, – медленно произносит он, отворачиваясь от окна. – Вон Леха в первый день чуть драться не полез… Алексей! Расскажи журналисту про свой первый тюремный день.

За ширмой опять началось движение. А потом раздался приглушенный голос:

– Чего рассказать-то?

– Да ты выйди сюда, Алеша, – позвал Мурашов.

У бывшего спецназовца Алексея есть орден Мужества, привезенный с чеченской войны. Сообщив об этом факте, Мурашов счел нужным пояснить:

– Судья сказала ему на суде: «Ты привык убивать на войне! Ты стал убивать и потом, вернувшись домой!» Верно, Алексей, привык ты убивать-то? – последние слова Мурашов произнес с особенной интонацией, очевидно, намекавшей на какой-то прежний разговор.

– Но это же не так, – из-за ширмы выглядывает высокий и скуластый парень, подходит к столу, и в подтверждение слов припечатывает к столу тяжелый кулак. – Не так все было…

– У всех не так, – миролюбиво поддакивает Ефрем.

Его напарнику сидеть в зоне двадцать лет. Отвлекая от мыслей, клином осевших в мозгах, Ефрем переводит разговор на другую тему.

– Ты лучше вспомни, как тебя встретили в СИЗО. Вшей искали?

– Искали.

– Ну?

– Чего «ну»?

– Как искали?

– Да никак.

Мурашов уже начал выходить из терпения.

– Ты не темни, Алексей, ты же мне рассказывал. Значит, когда тебя втолкнули в камеру и закрыли за тобой дверь, ты услышал разговор двух зеков. Верно? О чем они говорили?

– Один сказал другому: «Пробей новичка!»

– Камера была большая?

– Нары в три ряда…

– Что было дальше? – не унимается Мурашов.

– От стены отошел какой-то человек. И пошел на меня.

– Ну а ты что?

– Я подумал, что сейчас будут насиловать. И принял боксерскую стойку.

– Во как! – Ефрем с неподдельным восхищением посмотрел на бывшего спецназовца, потом повернулся в мою сторону. – Ну откуда же ему было знать, что на блатном жаргоне слово «пробить» означает «проверить»?

– На меня тут же закричали: «Ты чего, мужик?», – пояснил Алексей. – Понятное дело, что драться со мной никто не собирался.

– Так это ты только сейчас понял? – с иронией переспросил Мурашов, и даже присвистнул. – Плохи твои дела, Леха, плохи. Для такого тормоза, как ты, время в колонии покажется вечностью.

– Угомонись, Леонидович…

– Я-то угомонился, а вот ты, – и Мурашов на мгновенье задумался, – сходи-ка, Леша, на свежий воздух, мне с человеком поговорить надо.

Перед тем, как пойти во двор колонии, Алексей счел нужным завершить свой немногословный рассказ:

– Тот человек, что приказал проверить меня, потом сказал: «Оставь его», то есть меня в покое приказал оставить. Вот и вся проверка.

– Но учтите, – повернувшись ко мне, пояснил Мурашов, – если в камере сомневаются, что новичок без вшей, его тут же стригут, кхе-кхе… с головы до пят.

Алексей вышел из помещения. В тот же момент на рабочем столе Ефрема зазвонил телефон.

– Нарядная. Нарядчик Мурашов.

Ефрем недолго слушает абонента, произносит «Сейчас, узнаю», перебирает бумаги на столе, опять откликается в телефонную трубку.

Закончив разговор, он поднимает голову и неожиданно спрашивает:

– Хотите, расскажу, за что меня посадили? У меня трое детей от первого брака, на них идут алименты. И я задумался: как жить? где брать средства? Как прокурорскому работнику, мне нельзя было подрабатывать, кроме преподавательской деятельности. И тогда я решил продавать свои мозги. Я стал обеспечивать правовую основу коммерческих фирм – составлять для них документы, имеющие юридическую силу. Этим самым я, возможно, нарушил служебную дисциплину, поскольку таким образом подрабатывал, но я не нарушал своими действиями Уголовный Кодекс. В суде мне говорили: «Ваши расходы превышают доходы». Я соглашался и отвечал, что готов объяснить, почему так происходит. И объяснял, но… Суды наши работают по принципу: «Покажи человека, и я подберу ему статью».

В очередной раз глянув в окно, мой собеседник сам себя прерывает:

– На обед пошли.

За окном тянется процессия осужденных. В общей колонне их робы сливаются в одну черную массу, двигающуюся живой рекой.

Я смотрю на часы.

– Не волнуйтесь, мне торопиться некуда. Я никуда не пойду, – говорит Мурашов. – Я обедаю здесь, в нарядной, мне разрешают. Сам готовлю, вот плитка. У меня, знаете ли, желудок… И что они там, в столовой, приготовят – это еще вопрос, гм… вопрос жизни и смерти, кхе-кхе… подсыплют чего-нибудь…

– Подсыплют? В самом деле?

– Да нет, это я так сказал.

– Слово не воробей…

– Согласен.

– Вас пытались отравить?

– Меня пытались убить. Здесь, в зоне. Специально этапом заслали сюда человека…

Сделав паузу, он продолжил:

– Вы знаете, на второй день, когда я попал в следственный изолятор, мне сообщили, кто из криминальных авторитетов контролирует СИЗО. И мне сказали: «Смотрящий за централом в курсе твоего дела». В том смысле, что криминальная среда не будет мне мстить как бывшему сотруднику правоохранительной системы. А мстить стали совсем другие структуры…

Живая река за окном потекла в обратном направлении – первые отобедавшие осужденные возвращались в свои отряды.

Глянув в окно, нарядчик воскликнул:

– Ну, что, пойдем. В десятый отряд. Если хотите.

Десятый отряд – простойный, или невыводной: обитателям десятого отряда не разрешают работать. Здесь сидят за особо тяжкие преступления, осужденные на большие сроки.

– Слушай, – обращается Мурашов к дневальному, – нужно кого-нибудь поразговорчивее… вот, журналисту показать – пусть побеседует, расскажет о своем деле…

Нарядчику можно ходить по территории всей зоны. Среди других осужденных, лишенных такой привилегии, он чувствует себя хозяином положения.

– Поразговорчивее? Сейчас найдем… кого-нибудь… найду, конечно, найду, – торопливо повторяет дневальный, – а вы пока проходите сюда, в помещение, проходите…

Мы заходим в тесный квадрат помещения для служебного пользования. Стол, табурет, лавка. На стенах – картинки с полуобнаженными красотками.

– Чай будете пить? – суетится дневальный.

Я отказываюсь, Мурашов неопределенно хмыкает.

– А? Нет? – продолжает дневальный. – Ну, тогда я вам другое предложу, погодите немножко…

Он скрывается в дверях, но уже через минуту опять появляется на пороге, в руках – две кружки.

– Угощайтесь, пожалуйста.

Мурашов молча берет кружку, я снова отказываюсь.

– Да это же сок! – восклицает дневальный.

Стакан сока в зоне – роскошь большая, тем более в невыводном отряде. Брикет сока – это покупка в ларьке. На деньги, которые можно снимать с личного счета. Простойная бригада не работает, деньги на личный счет не идут…

Брикетик сока могли прислать только в посылке из дома.

Я смотрю на Мурашова. Он пьет сок с таким невозмутимым видом, словно этот стакан – своеобразная дань нарядчику.

– А знаете, за что я на самом деле попал в колонию? – вдруг спрашивает меня Мурашов. – Обвинили меня в получении взятки! Которой я не получал…

Но договорить Мурашов не успевает.

– Вызывали? – в помещение заходит мужчина лет тридцати.

Руки вытянуты вдоль туловища. На голове «американское» кепи с большим козырьком.

Предлагаю ему присесть и рассказать историю своего преступления.

– А что тут рассказывать, до судимости я жил в Красноярском крае…

– Ты погоди, Паша, – вмешивается Мурашов. – Лучше сразу поясни человеку: раскаиваешься?

– В чем?

– В своем преступлении.

Павел молча смотрит на Мурашова.

– Где вы работали? – спрашиваю я.

– В Управлении по борьбе с организованной преступностью.

…История Павла похожа на киношный детектив. Его арестовали вместе с членами банды, в которой он был «своим среди чужих» – внедренным агентом УБОПа.

– У меня было оружие, за которое мне впоследствии вменили статью – за незаконное хранение. Арестовали меня сотрудники УВД. Я говорил им: «Позвоните в УБОП, я сам сотрудник, работал по заданию». А мне в ответ: «Оружие было?» – «Было» – «Незарегистрированное?» – «Нет, конечно» – «Ну, вот и сиди». Хотя абсурд… кто же в банде пойдет оружие регистрировать!

– И это все ваше преступление?

– Нет, это было только началом моих злоключений. Девять месяцев меня продержали в СИЗО. Экспертиза показала, что мое оружие в преступлениях, совершенных бандой, не участвовал

о. Я не стрелял из него. Меня выпускают на подписку 4 невыезде. И тут оказывается, что из УБОПа меня уже давно уволили…

Пополнив армию безработных, бывший оперативник стал искать способ быстро поправить свое материальное положение.

– На подписку меня отпустили в сентябре, а суд был назначен на ноябрь. Мне нужны были деньги, чтобы кормить жену и малолетнего ребенка. И я стал искать способ разбогатеть. В один прекрасный день я знакомлюсь с человеком, который кажется мне во всех отношениях достойным доверия. Вдвоем мы разрабатываем план наших действий, которые в скором времени претворяем в жизнь. Мы попадаем в квартиру одного коммерсанта, жену которого знал мой подельник, берем их деньги и уходим.

– А хозяева где были?

– Муж – в своей фирме, а жена – дома.

– И она спокойно отдала деньги?

– Да нет, конечно, она… сопротивлялась.

– Что было дальше?

– Я взял нож и зарезал ее.

– Вот так запросто убил человека?

– Да почему запросто? Она очень сильно кричала, и меня это просто раздражало. Поэтому я решил покончить с ней побыстрее.

– Ты погоди, Паша, не торопись, – вдруг вклинился в разговор Мурашов. – За «просто убил» двадцать лет не дают. Следовательно, ты убил с особой жестокостью.

– Ну, да, сначала отрезал язык, чтобы не кричала, потом – уши…

Мурашов даже присвистнул:

– А уши-то зачем?

– Да шутка это. Просто убил. И точка на этом.

– Как же вас поймали? – спрашиваю я.

– Попались мы по глупости подельника. Он должен был кому-то отдать большой долг. Тот человек работал в милиции, и когда подельник пришел к нему, то вернул долг, дурак, крупными купюрами – теми самыми, что мы украли. А его приятель возьми да пошути, дескать, какие большие деньги, такие же купюры недавно исчезли из такой-то квартиры… Напарник тут же побелел, затрясся весь, словом, сам себя выдал. Его взяли на понт, а он клюнул. Ну в самом деле, откуда они могли бы знать, какие купюры исчезли. Мы вообще, кстати, имитировали в квартире убийство жены ее собственным мужем. Они часто ссорились, он нередко ей угрожал, мы все это знали… и я сказал подельнику: «Бери только деньги. Чтобы ни одна вещь из квартиры не исчезла!» Но он, идиот, стянул еще кольцо, снял с трупа. Потом кольцо нашли у него дома, и это стало уликой при обвинении… А тогда, сразу после кражи, оперативники первым делом задержали мужа, допросили как надо, и он тут же, в кабинете оперов, «чистосердечно» признался в убийстве собственной жены. Правда он чего-то там пытался говорить о деньгах, что пропали, но о них вспомнили уже потом, позднее… когда через несколько дней появился мой напарник в кабинете у знакомого милиционера с деньгами. Мужа выпускают из СИЗО как несостоявшегося убийцу, а нас – на его место, в камеру. Потом был суд, и мне по совокупности двух уголовных дел – ведь я совершил кражу и убийство, будучи на подписке, – так вот, дают по совокупности двадцать два года лишения свободы. Три года я уже отсидел. Если повезет, на волю выйду, когда мне будет почти пятьдесят лет.

Павел берет свою кепку, мнет ее, прижимает к груди и неожиданно говорит:

– А вообще-то я ни в чем не раскаиваюсь. Коснись сейчас, я бы, не задумываясь, все повторил. Знаете, сколько мы взяли денег? Там хватило бы на пол-«Мерседеса». И главное, что я все просчитал – мы не должны были попасться… подельник, дурак, сдал.

Сделав паузу, Павел с шумом втянул в себя воздух, обвел помещение злым, помутневшим взглядом, и вдруг выдал:

– А посадить в тюрьму можно любого человека. Даже вас! Вот вы сейчас сидите здесь, беседуете, а я потом пойду и скажу, что вы пронесли в зону наркотики. И вам «докажут», что это так.

Еще раз оглядев помещение, он продолжил тему:

– Это жизнь. Раньше в милиции как работали? Мозгами. А сейчас? Кулаками!

Сжав пальцы в кулаки, он посмотрел на эти аргументы доказательной базы.

Молчавший до сих пор Мурашов усмехнулся, провел ладонью по голове, приглаживая волосы, и проговорил, глядя на Павла:

– В 1991 году приняли закон, запрещающий получать пенсию работающим пенсионерам. Взамен в милицию пришел всякий сброд, которому доверили закон.

– Вот именно, – поддакнул бывший оперативник, – раньше ветераном считали того, кто прослужил десять лет, а сегодня уже через два года стажа сотрудника называют старослужащим.

– Не в этом дело, Паша, – решительно продолжил нарядчик. – Раньше человек шел на работу и думал, как ему принести пользу обществу, а сегодня подходит с иной меркой: какую выгоду он сможет иметь от своей должности.

И уже взглянув в мою сторону, Мурашов пояснил:

– Вот у нас тут сидит один бывший следователь, он брал взятки «Крузерами», и еще поучает, чем нужно брать – не деньгами, а сразу машинами, словом, новый русский следователь… И таких много.

Разжав кулаки, Павел многозначительно произнес:

– Сотрудники правоохранительной системы – это тоже преступники. Которые еще не попались.

Мурашов неопределенно хмыкнул:

– Погоны к плечам не гвоздями прибиты… А? Как думаешь, Паша? Тяжело тебе в зоне отбывать срок?

– Все познается в сравнении, Леонидович. Я – осужденный, а наши охранники – свободные люди. Давай о них поговорим… Чем они лучше зэков? В чем они свободнее? Ладно, я – встаю с подъемом, ложусь по отбою, я так делаю по приговору суда. А он, охранник, после смены идет домой, ну, пообщался с семьей, а что дальше… дальше – ночь, утром – опять зона, он тоже живет по расписанию. Я это к тому говорю, что сотрудник колонии такой же несвободный человек как зэк. Если повезет, я когда-нибудь выйду отсюда, а он – никогда…

– Ты не перегибай, Павел, – досадливо оборвал нарядчик. – Одно дело – сидеть в зоне, другое – работать в ней. Тебе за то, что сидишь, платят? Нет. А ему платят… Вопрос же в том, что зарплата не такая большая и не всегда регулярная. Вывод? Сотрудник зоны может быть неудовлетворен своим социальным положением. А это значит, что от своей должности он тоже может искать выгоду, о чем я уже говорил. Он идет к осужденному и просит, например, отремонтировать ему обувь. Понятно, что в зоне есть обувной цех, зэку нетрудно выполнить – он соглашается, ремонтирует. Офицеры тащат обувь из дома, не сознавая, что они уже попадают в зависимость от осужденных, не напрямую, а косвенно. Выступают в роли просителей. Зэку это льстит, он понимает, что может воспользоваться этим, тоже о чем-нибудь попросить. А тому неудобно отказать, это уже неуставные отношения. Тьфу, ты, прости, Господи, за державу обидно! Когда сотрудник колонии идет за зэком и несет его баулы. И такое бывает! Но вот о чем я подумал: при хорошей и регулярной зарплате разве пошел бы сотрудник в зависимость к зэку?

На пороге показался дневальный.

– Ну, что, поговорили? Кого-нибудь еще пригласить? – немного замешкавшись, он предложил очередного кандидата на собеседование. – У нас тут сидит бывший преподаватель из Ленинграда. Одно время работал в Америке. Потом вернулся в Россию и устроился в милицию. Интересный человек, дает осужденным частные уроки английского языка… могу позвать?

– Если тот согласится, – подсказал нарядчик.

Через несколько минут в помещение зашел тщедушной внешности, совсем невысокий молодой человек и сразу ввел меня в курс дела.

– Девятнадцать лет сроку. За убийство. Убил чиновника городской мэрии, я его… затоптал!

– В каком смысле?

– Мы изрядно выпили – я работал в мэрии переводчиком – он просто валялся, пьяный, на полу, я его запинал до смерти.

– Зачем?

– А у меня негативное отношение ко всем этим сексуальным меньшинствам, их надо вешать на первом суку. Он был одним из них.

– Почему же вы с ним пили? Если так ненавидели.

– Это уже другой вопрос. Там пить больше не с кем.

– Где, в мэрии?

– И в мэрии тоже. Я работал одновременно в мэрии и университете, преподавал американскую литературу, так половина студентов у меня были педерастами, детки богатых родителей… они даже ездят на каникулы в Швецию и регистрируют там свои однополые браки.

– Неужели в Санкт-Петербурге так много «голубых»?

– Очень много, считайте, полгорода.

– И что, всех нужно убивать?

– Я же говорю – был пьян. На суде у меня был адвокат из международной амнистии. Мои друзья из Америки…

– Из Америки?

– Да, я четыре месяца преподавал в Бостоне шекспироведение.

– И что дальше?

– Я вот и говорю, что мои друзья из Америки приехали на суд, пытались защищать меня. Оказалось, бесполезно. Девятнадцать лет за убийство «голубого»! Впрочем, меня не волнует, что посадили. Срок большой – вот что волнует. Я был не готов к такому сроку. Вот если бы раньше меня посадили, я бы не удивился.

– Почему?

– Потому что раньше я работал в милиции, был оперуполномоченным. И тогда, в милиции, я был готов сесть в тюрьму в любое время. Потому что у меня было три убийства при задержании, каждый раз заводили дело… На мне было уже три трупа, и я готов был сесть. А в этот раз – нет. Случайно все вышло. Неожиданно для меня самого, стечение обстоятельств… Впрочем, я не считаю, что сделал что-то сильно плохое. Жалко другого – время, которое теперь идет впустую. А я хочу работать, преподавать, мне интересно живое общение, я даже написал заявление в школу при колонии, что могу вести уроки английского языка. Оказывается, нельзя. Из РОНО пришла бумага: осужденный не имеет права на преподавательскую деятельность. Странно… в законе на этот счет оговорок нет. Тем более что в суде меня не лишили права на преподавание в будущем. Обращаются осужденные, консультирую их, даю задания. У меня уже тут частным образом образовалась группа по изучению английского. А вообще, знаете, что в зоне главное – быть самим собой. Займешь свою нишу, и тебя никто не тронет. Когда я сидел в СИЗО, ожидал от зоны чего-то ужасного. Оказывается, жить можно.

У меня больше нет вопросов к шекспироведу. Он выходит из помещения.

За стеной играет музыка. Все громче и громче. Кто-то пытается под нее что-то спеть.

– Это в Красном уголке начал свою репетицию вокально-инструментальный ансамбль колонии, – сообщил Мурашов.

И немного подумав, счел нужным пояснить:

– В ансамбле одни большесрочники. Все из десятого отряда. Каждому сидеть в зоне свыше двадцати лет. Свой ансамбль они так и назвали: «Кому за двадцать»! Хотите, зайдем к ним?

Красный уголок отряда оказался достаточно просторным помещением, половину которого занимало не меньше десятка лавок. На второй половине комнаты хозяйничали участники самодеятельного ансамбля. Две гитары, баян. Перевернутая кастрюля взамен ударной установки. И самодельный барабан – обычный тарный ящик, обтянутый целлофаном.

– Чтобы звук сделать, мы в этот ящик опустили динамик, который подсоединили к усилителю, – охотно раскрывает «секрет» чудо-инструмента один из музыкантов-осужденных.

– А что исполняете?

– Самые разные песни: из репертуара Шафутинского, группы «Любэ», что-нибудь патриотическое…

– Патриотическое? В колонии?

Мой вопрос явно задевает осужденного, который не лезет за ответом в карман:

– А вы знаете, все мы люди, все мы человеки. Сегодня я убил, а завтра, может быть, совершу благородный поступок. Я это сделаю…

Замечаю среди «музыкантов» знакомое лицо. С этим осужденным я уже сталкивался в нарядной. Это орденоносец Алексей, который оказался солистом ансамбля.

Направляемся вместе с нарядчиком в коридор. По дороге он вполголоса говорит:

– Сейчас я вам что-то расскажу…

Оставляя убийц в отряде, выходим с Мурашовым на плац – небольшой двор перед дежурной частью. Глядя под ноги, нарядчик возвращается к прежней теме:

– Я вам не досказал, за что меня посадили.

– Вы уже говорили – за взятку.

– Да не-ет, это совсем другая история…

Растягивая в задумчивости слова, бывший помпрокурора проводит ладонью по лбу, как бы проверяя температуру.

– Только в зоне я узнал, за что попал в колонию. Из-за одного коммерсанта, которого сотрудники ФСБ припутали на связях с чеченскими боевиками. Коммерсант отказался сотрудничать с ФСБ, и тогда с него потребовали откупные, которые он отказался заплатить.

– Ну а вы тут при чем?

– У меня были вторая жена и приемная дочь, которой в 1997 году исполнилось двадцать лет. Этот коммерсант был ее женихом. Ему сказали: не заплатишь деньги – посадим в тюрьму отца твоей невесты. Он не заплатил, меня посадили, а потом он пришел к моей жене и покаялся. Оказалась темная история. Сам он чеченец. В Чечне у него остались жена и двое детей. Он уехал в Сибирь, завел свое дело. Познакомился с моей дочерью. Моей жене он, кстати, сказал, что хотел собрать откупные для ФСБ, и даже обратился к чеченской диаспоре в Чите с просьбой собрать такую-то сумму денег…

– И что же диаспора?

– Отказали. Ему ответили: «Кто тебе эта девушка? Жена? Нет! Невеста? Тоже нет». Когда моя жена рассказала все это дочери, с той случилась истерика. Потом жена приезжала ко мне на свидание и тоже все пересказала. Я, конечно, сразу не поверил, только вот… Ну действительно, при чем тут Чечня, какие-то бешеные деньги, эфэсбэшники – и все это каким-то образом крутилось вокруг меня. Потом я стал сопоставлять факты. Арестовали меня ФСБ-шники. Дело вел следователь ФСБ. На одном из допросов он даже назвал срок, на который меня посадят, и этот срок впоследствии совпал с решением суда. А потом произошло нечто такое… такое, что заставило меня поверить во всю эту темную историю.

Понизив голос, он продолжил:

– Я вам расскажу совсем о другом случае, на первый взгляд мало относящимся к моему делу. Я уже сидел в этой колонии больше года, как однажды сюда пришел новый этап. И один человек с этого этапа, находясь еще в карантине, просит: «Позовите Мурашова». Прихожу, вижу: совсем незнакомый парень. А он едва ли не прощения у меня просит: «Это я, Ефрем Леонидович, вашу дочь в тюрьму посадил». Как – посадил? В какую тюрьму? Я-то ничего не знаю, живя в зоне. И вот парень рассказывает, что больше года назад он вел дело моей 14-летней дочери от первого брака. Она с матерью живет под Пензой, откуда я уехал после развода. Этап прибыл с запада, сам парень – пензенский, служил в ФСБ. Дочь арестовали за подозрение в убийстве. Называет день ареста, который совпадает с моим днем ареста в Чите. Совпадение? Два ареста – отца и дочери – в один день в разных концах России! И в том, и в другом случаях аресты проводили эфэсбэшники. Ну что делать, поговорили мы с ним по душам. Спрашиваю, за что попал в зону. Отвечает, что три года служил в милиции, попал под увольнение, устроился в ФСБ, через год уволили за взятку. Одним словом, он сделал свое грязное дело, потом об него вытерли ноги – и выкинули.

Вздохнув, Ефрем опять потрогал лоб.

– Вот с того времени я и не хожу в столовую… всякое может быть, – глядя под ноги, он продолжил. – Не знаю, конечно, может, они рассчитывали, что я его убью. Ведь он тоже попал в эту зону не случайно! Может, они думали избавиться таким образом от свидетеля, а меня – на новый срок…

Надолго замолчав, он, казалось, погрузился в свои мысли.

– Послушайте, – спросил я, – почему вы рассказываете мне все это?

– Почему? Если молчать, как говорят здесь «гнать» – держать мысли в себе, переживать, думать о неприятностях, то на это здоровья не хватит. Пища в зоне низкокалорийная, витаминов нет. И так на здоровье скажется. Да еще переживать, нервничать? Ни за что! О плохом в зоне нельзя думать – станет еще хуже. Можно впасть в такую депрессию, из которой потом не выйдешь. Я вам так скажу: тюрьма, конечно, это вещь нежелательная. Но если оказался здесь, то не для того, чтобы остаться, а чтобы достойно отбыть срок. Здесь свои законы.

Стоит ли говорить, что такая откровенность меня сильно впечатлила. Признаться, я всегда считал, что у любого осужденного есть что скрывать. А тут, как мне показалось, человек вел себя вполне открыто, и наверняка ничего не скрывал. Или почти наверняка. Или же скрывал, но настолько искусно, что трудно было догадаться, где он слукавил. Одним словом, я вдруг сделал открытие, что даже в среде осужденных могут встречаться хорошие рассказчики. Интервью с которыми может оказаться не менее интересным, чем диалог с какой-нибудь эстрадной знаменитостью. Короче, назавтра я сообщил редактору, что для подготовки полноценной статьи о зоне мне нужно несколько дней. Немного поколебавшись, он согласился, что эта тема во всех смыслах деликатная, а следовательно, не терпящая никаких ошибок, домыслов, недомолвок. И подойти к ней нужно, конечно, без спешки. Внимательно выслушивая, как говорится, все «за» и «против». То есть рассказывать о колонии должны были исключительно сами заключенные. Вот так я и вышел на эти интервью. Руководство колонии пошло навстречу редакции и само предложило кандидатуры будущих рассказчиков. Ну а моей задачей было разговорить их, выведя каждого осужденного хотя бы на частичную откровенность. Поэтому я сразу определился, что не буду называть их настоящие имена и фамилии. Однако все их высказывания решил приводить без адаптации под каноны литературного текста».