000
ОтложитьЧитал
13
Дом банкира Марлова располагался в старой части Берлина и был одной из тех старых и богатых построек, которые почти полвека украшали город и сохранили все свои характерные особенности. Контора помещалась на первом этаже, на втором была расположена квартира банкира, а на третьем находились его парадные комнаты. Внутреннее устройство дома вполне соответствовало его внешнему виду; изящная роскошь повсюду свидетельствовала о богатстве владельца, но нигде это не резало глаза, не выставлялось напоказ. Сразу чувствовалось, что хозяин дома не принадлежит к современным биржевым тузам, любящим похвастать внешним блеском. Серьезный и строгий дух старого коммерсанта, некогда основавшего торговый дом Марловых, как будто до сих пор витал в покоях его наследника-внука.
Было начало декабря. Марлов находился у своей дочери, на половине которой вообще бывал очень редко, и по его лицу сразу было видно, что речь идет о деле первостепенной важности. Эдита сидела у окна, а ее отец с заметным волнением ходил взад и вперед по комнате.
– Короче говоря, дело становится все серьезнее и серьезнее, хотя Рональд и отрицает это, не желая сдаваться, – закончил он свою длинную речь. – Впрочем, ты сама говорила с ним… Что он тебе сказал?
Эдита ответила довольно уклончиво:
– Феликс теперь почти всегда в таком настроении, что к нему даже и не подступиться. Я понимаю это и по возможности щажу его; но ты, папа, по-видимому, не делаешь этого, так как он вышел от тебя крайне раздраженный.
– В деловых разговорах не приходится считаться с этим, – возразил Марлов. – Я без обиняков сказал, что ему не следует поступать очертя голову и жечь за собой мосты. У него уже нет больше той власти, какая была три месяца тому назад. Никакая сила не заглушит того, о чем стали в последнее время во весь голос говорить в Штейнфельде. Служащие и рабочие не боятся больше за свое существование, чувствуя себя под защитой общественного мнения, и заговорили совершенно открыто. А он ведь и слышать не хочет ни о чем и не обращает внимания на мои предостережения. Ну и Бог с ним! Штейнфельд – его собственность, и мне нет больше никакого дела до всего этого.
– Никакого дела? – повторила Эдита, не то удивленно, не то испуганно взглянув на отца.
– Никакого. План создания акционерного общества стал невозможным. Неужели, по-твоему, теперь кто-либо рискнет вложить свои деньги в Штейнфельд?
– Но ты ведь сам хотел вложить их, папа, а ты – опытный финансист и должен здраво судить о подобных делах. Ведь в свое время ты, не задумываясь, одобрил этот план.
Банкир понял упрек и, вдруг остановившись, ответил очень неуверенным тоном:
– Тогда были другие обстоятельства. Одного я не знал, о другом судил, пожалуй, слишком снисходительно. Такое грандиозное предприятие как Штейнфельд нельзя подводить под общий уровень; по отношению к нему допустимо и даже необходимо многое такое, чего нельзя применить в небольшом деле. Чересчур тяжело провести здесь настоящие границы. Но, благодаря впечатлению, которое производит на меня это предприятие теперь, я, безусловно, откажусь от него даже в том случае, если бы образование акционерного общества и стало возможным. К счастью, невозможность осуществления этого плана сама собой облегчает мне отказ Рональду.
Эдита молчала, хотя хорошо понимала отца. Может быть, Марлов и не знал или не хотел знать многого, чтобы не быть вынужденным отказаться от участия в деле, сулившем ему огромные барыши. Но как только на эту затею ополчилось общественное мнение, коммерческое благоразумие заставило его быть осторожным и вовремя устраниться. Этот хладнокровный делец всегда знал, что делает, и сумел прилично прикрыть свое отступление, но его дочь в эти минуты почувствовала, какая глубокая пропасть лежала между ней и отцом. Разумеется, он оставался все тем же дельцом, она же сильно изменилась… с последней весны.
– На будущей неделе начинается процесс, – снова заговорил Марлов. – Конечно, у Рональда не оставалось выбора; нельзя было не реагировать на обвинения, содержащиеся в брошюре. Он вынужден был обвинить автора в клевете, несмотря на всю опасность этого… Ты все еще настаиваешь на своем желании присутствовать на процессе?
– Да, – решительно произнесла Эдита. – Я не могу и не хочу устраняться от того, от чего зависит столь многое для нас.
– Для нас… да, да! – протяжно повторил банкир, испытующе взглянув на дочь. – Как раз из-за этого я и прошу тебя отказаться от своего намерения. При подобных судебных разбирательствах часто затрагиваются очень неприятные вопросы. Настолько ли ты уверена в своем самообладании, что сумеешь присутствовать на процессе как посторонняя слушательница? Или для тебя безразлично, если именно теперь догадаются о твоих отношениях с Рональдом?
– Вовсе не о чем и догадываться. Во время последнего нашего свидания в Гернсбахе я предлагала Феликсу официально объявить о нашей помолвке, но он не принял этой жертвы…
– Господи, что за нелепая мысль! – прервал ее Марлов. – Теперь, когда на Рональда отовсюду сыплются обвинения, ты хочешь объявить себя его невестой? К счастью, он сам, по крайней мере, был настолько благоразумен, чтобы повременить с этим. Не может же он требовать теперь…
– Того, что потребует впоследствии, и будет вправе требовать, – закончила за него Эдита.
Марлов, по-видимому, хотел, было, что-то возразить, но передумал и, опустившись на стул рядом с дочерью, вполголоса произнес:
– Дитя мое, ты и не подозреваешь, как именно обстоит дело. Я не хотел тревожить тебя, но приходится ознакомить тебя с истинным положением вещей. Рональд был чрезвычайно… неосторожен в ведении своих дел; он позволял себе вещи, которых ему не простят, да и нельзя простить. Все это связано не с одним только Штейнфельдом, но последний оказался для него роковым. Частичные разоблачения там уже доказали, что дела под угрозой и что образование акционерного общества было предпринято им лишь с целью покрыть свои убытки. Из-за этого он потерял доверие общества, поддерживавшее как его, так и все его предприятия. Конечно, все зашаталось. А тут еще этот Раймар выступил в качестве его противника… Ты не знаешь, Эдита, что это значит?
– Нет, знаю! – тихо проговорила она.
– Я сразу понял, что обвинения серьезны, – продолжал Марлов, – но не предвидел, что они будут известны всей стране. Все газеты занялись предстоящим процессом; только и слышишь повсюду имена Рональда и Раймара, как будто на свете не существует ничего более интересного.
– Раймар выступал вчера в суде во время допроса… я читала об этом сегодня утром в газетах.
Эдита произнесла это робко и нерешительно, словно не осмеливаясь прямо спросить об этом отца.
– По одним газетам судить нельзя, – возразил банкир нахмурившись. – Нужно было лично видеть и слышать, как говорил и держался этот человек, чтобы понять его небывалый успех. Обаяние Раймара производит на всех какое-то странное впечатление, невольно привлекая своей речью не только друзей, но и врагов. Уже вчера его проводили восторженной овацией, а ведь это заседание было как бы прелюдией к процессу. Разумеется, он лично будет защищать себя, и будет очень плохо, если он, как и вчера, всех увлечет своей речью…
– Очень плохо? Что это значит, папа?
– То, что Раймара приговорят к ничтожному штрафу, а не то так и вовсе оправдают. Это будет признанием его победы, а вместе с тем и обвинительным приговором Рональду.
Эдита страшно побледнела, и ее губы судорожно сжались. Отец крепко сжал ее руку и дрогнувшим голосом продолжал:
– Бедное дитя, мои слова беспощадны, я знаю это, но предпочитаю не играть в жмурки. Ты должна быть готова ко всему.
– Я уже давно готова. Рональд всем своим поведением выдает себя, как бы говоря, что в этом деле для него заключается гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?». Во всяком случае, это не повлияет на нашу помолвку.
– Да ведь помолвка не равносильна браку! – многозначительно и медленно проговорил Марлов, – и если бы ты серьезно пожелала…
– Нет, я не желаю! – вырывая руку, нетерпеливо воскликнула Эдита.
– Ты любишь Рональда?
– Тебе следовало спросить меня об этом тогда, когда ты передавал мне его предложение. Ты упустил тогда это из виду, ну так теперь избавь меня от ответа!
Марлов тяжело вздохнул и сказал:
– Теперь мы ничего не можем решить, пока не окончится процесс… Вильма уже приехала?
– Вчера вечером; сегодня утром я получила от нее несколько строк и заеду к ней потом. Ты ведь знаешь, почему она не пожелала быть нашей гостьей?
– Уж не потому ли, что ее жених – ближайший друг Раймара? – банкир пожал плечами. – Совершенно излишняя осторожность. Вильма с нашего согласия посвятила его в это, но никто больше не знает нашей тайны. Майор мог спокойно расположиться у нас.
– Но Феликс узнал бы об этом и очень рассердился бы.
– Кому какое дело, что я принимаю у себя жениха моей племянницы? – резко возразил Марлов. – К тому же майор Гартмут в высшей степени симпатичен, и Вильма не могла сделать лучшего выбора. Я не обращаю внимания на то, доволен ли Рональд или нет, и очень рад его посещениям.
Действительно, Марлов ежедневно принимал у себя близкого друга Раймара, как будто нарочно подготовляя благоприятную почву для бурной сцены с будущим зятем. Ведь это явилось бы весьма удобным предлогом для разрыва, желаемого им теперь, во что бы то ни стало. Он твердо решил, что брак его дочери не должен состояться, и исполнение этого решения являлось теперь лишь вопросом времени. После сегодняшнего разговора с Эдитой он надеялся, что его «благоразумная дочь» также согласится с его решением.
Вильма Мейендорф приехала в Берлин вместе с дочерью. Через полтора месяца должно было состояться ее бракосочетание с майором, и это обстоятельство, равно как и переселение на новое местожительство, было связано с целым рядом покупок и приготовлений. Майор Гартмут, разумеется, хотел присутствовать на процессе, в котором его друг играл главную роль, и уговорил невесту избрать для своей поездки именно это время. К тому же со дня помолвки они ни разу не виделись, да и теперь ему был дан отпуск всего на несколько дней.
Эрнст Раймар, собиравшийся лично защищаться на суде, уже недели две находился в Берлине. С ним приехал и старый нотариус Трейман. В качестве добровольного корреспондента гейльсбергской газеты он посылал восторженные статьи о ходе процесса. Каждое утро за кофе гейльсбергцы читали газету, в которой черным по белому было напечатано, что «их нотариус» стал в Берлине знаменитостью.
Вильма под благовидным предлогом отказалась остановиться у своих родственников и поселилась в гостинице, майор же воспользовался гостеприимством друга. Проведя целое утро до самого обеда у своей невесты, он вернулся домой и застал там Треймана. Последний почувствовал настоятельную необходимость снова высказаться и, поскорее завладев вниманием майора, начал разбирать вчерашнюю речь племянника, притом с таким жаром и такими подробностями, что Гартмуту стало, наконец, невмоготу.
– Ну да, – прервал он словоохотливого собеседника, – это был большой успех, но ведь это только, в сущности, небольшая стычка, настоящее же сражение разыграется лишь на будущей неделе. В понедельник начинается разбор дела. Вы уже запаслись местечком на трибунах? Несомненно, можно ожидать большого наплыва публики.
– На трибунах? – презрительно произнес Трейман. – Там место вам, господин майор, а мое… на скамьях для прессы.
– Неужели там предоставили место для гейльсбергской газеты? – воскликнул озадаченный майор. – Ведь в этом, как я слышал, получили отказ даже многие корреспонденты больших газет.
– Мне тоже стоило немалого труда добиться этого, – не без чувства гордости заявил старый нотариус. – Меня встретили здесь не очень-то ласково, а один субъект даже довольно грубо спросил: «Гейльсберг? Что это за штука?» Но я не остался в долгу и ответил: «Господа! Гейльсберг – исторический город. Гейльсберг – родина и местожительство известного Эрнста Раймара, имя которого, быть может, знакомо и вам, а я – его дядя? Надеюсь, что вы окажете уважение моему племяннику и дадите место органу печати его родного города, представителем которого является один из его близких родственников».
– Великолепная речь! – воскликнул майор, – но относительно «родного города» я не согласен, ведь Эрнст – берлинец. Впрочем, это неважно, раз цель достигнута.
– Конечно! – торжественно заявил старик. – Со мной сразу заговорили вежливее, дали желаемое место и тут же интервьюировали.
Гартмут недовольно покачал головой.
– Вы, кажется, всем и каждому позволяете интервьюировать себя. Ведь вы знаете, что Эрнст этого не любит; он сам крайне сдержан, а вы отвечаете на вопросы первого встречного.
– Первого встречного! – иронически произнес Трейман. – Ого! Это был ни более, ни менее как корреспондент «Таймса».
– Но ведь он мог обратиться лично к Эрнсту.
– Он попробовал сделать это, но Эрнст, по обыкновению, был совершенно недоступен. Услышав в канцелярии суда мои переговоры о предоставлении места, этот господин тотчас же представился мне в качестве корреспондента всемирной газеты и очень вежливо попросил высказать некоторые личные взгляды, которые он намерен приобщить к своей статье. «С удовольствием, уважаемый коллега, – ответил я, – с величайшим удовольствием! Эрнст Раймар, как я уже изволил говорить, – мой племянник и вырос у меня на глазах. От меня вы можете получить наилучшие сведения». Я уже телеграфировал сегодня утром в нашу гейльсбергскую газету смысл этого интервью, обещая своевременно сообщить полное его содержание.
Восторг старика при мысли о том, что в качестве дядюшки знаменитого племянника он и сам стал почти знаменитостью, был так наивен и жалок, что у майора даже не хватило духу высмеять его; он только как бы между прочим заметил:
– Ваше преклонение перед Эрнстом становится просто опасным. А вдруг ваш любимец Макс обидится! Кстати, где он теперь? У нас он появился всего-навсего один только раз, и то за деньгами. Остальное время он отсутствует, что мы, хотя и с трудом, переносим.
На лице Треймана выразилось некоторое смущение; он помедлил с ответом и, наконец, признался:
– Это из-за вас! Макс говорит, что вы обидели его, и чувство собственного достоинства запрещает ему переступать порог дома, где вы обитаете.
– Однако ради денег он решился переступить этот запретный порог, – смеясь, произнес Гартмут, – это, вероятно, исключение. Что же касается чувства собственного достоинства у Макса, то это просто зависть. Он никак не может примириться с тем, что Эрнст повсюду на первом плане, между тем как его особой никто не интересуется.
– Вы думаете? – едва слышно спросил старик. – Мне это тоже уже приходило на ум. Он слышать не хочет ни о брате, ни о его успехах, а недавно даже резко сказал мне: «Да перестань же, наконец, твердить об Эрнсте!.. это становится скучным!»
Макс явно терял свою власть над дядей.
Пришел Эрнст, и старик, прервав разговор с майором, бросился ему навстречу.
– Наконец-то ты, Эрнст! Я вот уже целый час жду тебя здесь! У меня по горло дел, но я не мог еще раз не поздравить тебя в связи с твоей вчерашней речью. Я уже раз сделал это, но…
– Даже два раза, дядя, – прервал его Эрнст.
Однако это не помогло. Восхищенный дядя поздравил его в третий раз, провел довольно лестную параллель между ним и Цицероном и обстоятельно сообщил все подробности относительно «интервью». Вспомнив о последнем, он решил, что ему немедленно нужно приступить к его изложению для своей газеты, и, сияя от счастья, простился.
– Тебя можно поздравить с новой победой, – смеясь, произнес майор, как только они остались одни, – дядя Трейман от тебя в восторге. Впрочем, не стоит об этом говорить. Видишь ли, я зашел домой затем, чтобы спросить, свободен ли ты сегодня вечером. Вильма хочет видеть тебя. Можно на тебя рассчитывать?
– Только ненадолго, ведь уже довольно поздно, – ответил Эрнст. – Ты же знаешь, у меня нет ни одной минуты свободного времени.
– Да, тебя просто рвут на части! Впрочем, это тебе только на пользу; несомненно, для тебя нужна борьба, чтобы ты мог как следует развернуться, и чем сильнее и опаснее она, тем больше крепнут твои силы.
Эта фраза Гартмута была вполне справедлива. Человек, стоявший перед ним с высоко поднятой головой и блестящими глазами, был далеко не прежний Эрнст Раймар. Слегка пожав плечами, он произнес:
– Выбора у меня нет, я должен бороться. Рональд вооружил все свое войско; его пресса, и многочисленные приверженцы прямо ополчились против меня. Неужели ты думаешь, что я согласился бы говорить до судебного разбирательства, если бы не был вынужден защищаться?
– И отлично сделал! Но я боялся, что тебе в лицо бросят злополучные воспоминания о случае с твоим отцом, для того чтобы покачнуть твердую почву, на которой ты стоишь.
Эрнст молчал, видимо, не желая говорить об этом. Однако майор настойчиво продолжал:
– Странно, Рональд не брезгует никакими средствами и вдруг умалчивает об этом, хотя знает, что наверняка может уязвить тебя! Он как будто дал слово не затрагивать этого пункта.
– Да, именно его он и дал, – холодно произнес Раймар. – Во время нашей встречи в Гейльсберге я предупредил его, чтобы он не касался этого вопроса, если не хочет вызвать меня на крайности, и он послушался моего совета. Рональд взвешивает свои поступки!
– Неужели ты и в самом деле мог так воздействовать на него? – спросил изумленный майор.
– В этой ситуации – да.
– Эрнст, ты что-то скрываешь от меня, – укоризненно качая головой, заметил майор.
– Не настаивай, Арнольд! Ведь дело касается уже не фактов, а внутренних переживаний, и потому все должно остаться тайной для всех.
– Согласен, если только это поможет тебе забыть о прошлом. Ты всегда так боялся этих воспоминаний, но, надеюсь, теперь сам видишь, что они рассеиваются как дым, как только ты пристальнее заглянешь им в глаза. Несколько голосов, вначале настроенных было против тебя, потонули в общей волне восторга.
– Да, до тех пор, пока будет длиться борьба, – грустно произнес Раймар, – а потом… Это не имеет значения! Я знаю, что не смею сворачивать с пути и должен идти прямо к цели, но ведь это не всегда легко.
– Ради Бога, не предавайся своему гейльсбергскому настроению! – возразил майор. – Приходи-ка лучше сегодня к нам пораньше да посмотри на настоящее человеческое счастье. Мы будем иметь честь показать его «великому Цицерону», в которые возвел тебя дядя Трейман, и оно рассеет твои грустные мысли.
– Непременно приду, – улыбнулся Эрнст. – Я от души радуюсь твоему счастью, Арнольд.
– Последуй лучше моему примеру! – смеясь, воскликнул майор. – Но мне пора. Вильма ждет меня обедать. До свидания!..
На улице майор снова столкнулся с Трейманом. Однако бедный старик не сиял, как полчаса перед этим, а шел понурясь и с печальной миной; в своей растерянности он чуть не наткнулся на майора.
– Что случилось? – воскликнул последний. – У вас такой обиженный вид!
– Меня и в самом деле обидели. Только что я встретил Макса… и с кем бы вы думали? Он шел с человеком… с человеком…
– Ну, конечно, с человеком, – подхватил Гартмут, – и я не вижу в этом ничего необычайного.
– Да ведь это был редактор «Нейштадтского листка»! – сердито перебил его Трейман. – Этот верный телохранитель штейнфельдского паши готов идти за него в огонь и в воду и в каждом номере газеты выливает ушаты помоев на Гейльсберг и Эрнста… и еще поднял тогда на смех мои предсказания.
– Тот самый, что так оскорбил вас?
– Тот самый! И вот с ним-то под руку идет по улице мой племянник. Я, конечно, стал выговаривать Максу… и знаете ли, что он мне ответил? Этот господин, дескать, прибыл сюда тоже в качестве корреспондента, что он – славный малый, и хотя из лагеря противника, но это не мешает им вместе весело проводить время. И они, по-видимому, старательно делают это, так как ни тот, ни другой не были трезвы. Я прочел Максу хорошую нотацию, и он как будто полностью проникся справедливостью моих слов, но мне кажется… Нотариус не договорил и мрачно потупился.
– Что он, несмотря на это, все же будет продолжать «весело проводить время» в обществе этого проклятого редактора, – заключил Гартмут. – Мне даже кажется, что за бутылкой вина Макс готов выпить на брудершафт даже с самим Рональдом…
Между тем они подошли к гостинице, где жила Вильма и где остановился также и Трейман, и, когда поднимались по лестнице, последний снова заговорил неуверенным голосом:
– Господин майор, в последние дни я стал раздумывать над завещанием, составленным мной несколько лет тому назад. Макс – мой главный наследник, Эрнст же получает лишь незначительную часть. Он ведь обеспечен своей деятельностью и вполне согласен с моими распоряжениями, потому что Макс ничего не имеет и только начинает свою карьеру. Однако если у него такие знакомства, то он наверняка погибнет.
– Да, тогда с этим нейштадтским редактором он прокутит все наследство, – согласился майор. – Они будут переходить из кабака в кабак и промотают все до гроша.
– Да мои кости перевернутся в гробу! – поспешно воскликнул Трейман.
В эту минуту на втором этаже открылась дверь, и из нее показалась малютка Лизбета со своей матерью.
– А вот и папа! – весело воскликнула девочка.
– Разумеется, это я! – подтвердил Арнольд, покидая своего спутника.
Старый холостяк видел, как он обнял свою невесту, а затем Лизбету, и ему стало грустно, потому что вид молодой женщины вдруг снова напомнил ему о Максе.
Кратковременное пребывание в Берлине открыло глаза старому нотариусу на многое, о чем он раньше даже и не подозревал. Мрачная картина, набросанная Гартмутом, не выходила из его головы. Он видел, как Макс, его наследник, вместе с его смертельным врагом, нейштадтским редактором, проматывает его состояние, и чувствовал, что это обстоятельство не даст ему покоя даже в гробу. Он понуро продолжал свой путь, но вдруг резко выпрямился и почти вслух проговорил:
– Однако я ведь еще не умер! А пока я жив, Макс не особенно покутит… даю слово!
И с этой утешительной мыслью он поднялся к себе наверх.