1
Под песни метели, под грохот потока
Над бездной клубящихся вод
На скалах угрюмых высоко-высоко
Цветок одинокий цветет.
К нему нет дороги, и лишь вечерами
На гребне угрюмой скалы
Терзают добычу и машут крылами,
И клекчут сердито орлы.
Волшебную силу цветок сохраняет.
Тому, кто его оборвет,
Он счастья ключи золотые вручает
И горе в замену берет.
Но скалы чернеют угрюмо и строго,
Но мечется злобный поток…
Лишь смелым над пропастью ляжет дорога,
Лишь им улыбнется цветок-недотрога,
Волшебный, стыдливый цветок.
Молодой человек, только что прочитавший это стихотворение, опустил лист бумаги на колени и заявил с комической торжественностью:
– Итак, господа, теперь вам известно, где нужно искать свое счастье. Среди тысячи цветов необходимо найти именно тот, о котором говорится в только что прочитанных строках. Что касается меня, то я пущусь на его поиски сейчас же, как только этот прекрасный май перестанет поливать нас осенним дождем и пронизывать холодным ветром.
Действительно, несмотря на конец мая, погода стояла ненастная, что, впрочем, часто бывает в горах. Крупные капли дождя непрерывно барабанили в стекла окон, а низко нависшие тучи покрывали горы и лишь изредка позволяли видеть их смутные очертания. Однако чем неприветливее была погода, тем уютнее казалась гостиная на роскошной вилле, находившейся в самом живописном месте горной долины. Со вкусом обставленная комната, украшенная коврами, картинами, альбомами и разными безделушками, производила особенно приятное впечатление. По всей обстановке этой гостиной можно было заключить, что владельцы виллы – очень богатые люди.
Несмотря на весну в камине, вокруг которого разместилось небольшое общество, пылал яркий огонь. В широком, глубоком кресле полулежала молодая женщина с очень тонкой, хрупкой фигурой. На ее прекрасном лице, бледном до прозрачности, ясно выражалось страдание, какое бывает у больных, измученных долгой, тяжелой болезнью. Темные волосы слегка вились на висках и спускались вниз двумя толстыми, блестящими косами, которые были свернуты на затылке в виде большого жгута. В повороте головы, во всех движениях бледной молодой женщины, в ее утомленной позе чувствовался полнейший упадок сил. Грустно и устало смотрели ее большие глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Несмотря на болезненный вид, молодая женщина поражала своей какой-то особенной, чарующей прелестью. Она, несомненно, произвела сильное впечатление на молодого человека с длинными каштановыми волосами, стоявшего рядом с креслом больной красавицы и не спускавшего с нее восхищенного взгляда.
У противоположной стороны камина сидел пожилой господин с представительным видом чиновника, занимающего высокий пост. Он внимательно читал газету, по временам с чувством удовлетворения поглядывая на своего сына, только что прочитавшего стихотворение, и на его юную соседку с очаровательным детским личиком и ямочками на щеках, которая улыбаясь, смотрела на листочек исписанной бумаги.
– Это – твое собственное произведение, Генри? – спросила она.
– О, нет, нет, – поспешно ответил Генрих, – я только перевел на удобопонятный язык то народное поверье, которое распространено в этой местности. Мне его сообщил старый Амвросий на своеобразном горном наречии, а я перевел его, чтобы прочитать вам, госпожа Рефельд, и тебе. Что касается поэзии, то я покончил с ней навсегда, с тех пор, как Гвидо подверг беспощадной критике мое первое стихотворение, попавшееся ему на глаза.
– Вот как! А я и понятия не имела, что Генрих Кронек пишет стихи! – с легкой насмешкой заметила больная.
– Только один раз я совершил такое преступление, и наказание последовало сейчас же вслед за действием. Гвидо, на суд которого я представил свое несчастное произведение, так строго осудил его, что я немедленно же собственноручно сжег свое детище.
– И с тех пор Генри совершенно исцелился от своего недуга, – улыбаясь, проговорил Гвидо, не отходя от кресла госпожи Рефельд. – Сердись – не сердись, милый Генрих, но между друзьями должна быть полная искренность. Ты прекраснейший товарищ, незаменимый собеседник, обладаешь всевозможными качествами, но поэзия тебе не дается. Как ни старайся, у тебя не выйдет ничего, так как у тебя, к сожалению, нет ни малейшего таланта. Это говорю тебе я, Гвидо Гельмар!
– Знаменитый поэт! – в тон Гельмару насмешливо закончил Генрих. – Как видишь, я покорно склонил свою голову перед твоим авторитетным заявлением и с поэзией покончил навсегда. Ну, а как ты думаешь, Кетти, не отправиться ли нам вдвоем – тебе и мне – на поиски цветка счастья? Приключений у нас в пути будет немало, так как придется взбираться ввысь, к самому небу, но я буду твоим защитником, рыцарем без страха и упрека.
– О, я с удовольствием пойду за счастьем хоть на край света! – весело воскликнула молодая девушка.
– Не понимаю, Генрих, какого счастья тебе еще нужно? – вмешался в разговор Гельмар. – У тебя есть завидная способность всегда чувствовать себя довольным. Ты весело скользишь по поверхности жизни, никогда не заглядывая в ее глубину. Далеко не все обладают таким даром.
– Ты очень любезен, Гвидо, благодарю за лестное мнение о моем легкомыслии, – сухо заметил Генрих и, подойдя к госпоже Рефельд, передал ей написанное стихотворение.
Оба товарища были приблизительно одного возраста, но по внешности резко отличались друг от друга. У Гвидо Гельмара был вид настоящего поэта. Его лицо с тонкими, правильными чертами носило печать гражданской скорби; темные глаза были мечтательно устремлены вверх, а длинные вьющиеся волосы живописно падали на плечи. Гельмар был небольшого роста, что приводило его в отчаяние и заставляло принимать разные пластические позы, чтобы как-нибудь поднять свою незаметную фигурку. В настоящий момент Гвидо опирался одной рукой на спинку кресла, в котором полулежала Рефельд, а в другой вертел цветок, взятый из вазы.
Генрих Кронек был, наоборот, высок и строен. Он на целую голову перерос своего приятеля. Его живые, веселые глаза сверкали отвагой и юмором. Каштановые волосы иногда падали на его открытый, высокий лоб, и он быстрым движением головы откидывал их назад и проводил левой рукой по лбу. Правая рука молодого человека была перевязана черной повязкой, так как была ранена, но, очевидно, не доставляла особенно сильного страдания Генриху, потому что его лицо поражало здоровьем и свежестью.
– Меня удивляет, как быстро Генри усвоил местное наречие, – задумчиво сказала Кетти. – Всего две недели как он здесь, а все понимает и сам говорит. Мы с мамой прожили тут в прошлом году несколько месяцев и до сих пор не в состоянии объясняться со здешними жителями.
– Потому что вам не приходилось иметь с ними дела. Вы привозите из города всю прислугу и почти никогда не говорите с местными уроженцами. А я подружился со стариком Амвросием, благодаря чему все здешние крестьяне смотрят на меня, как на равного, и принимают с распростертыми объятиями.
– Ну, на твоем месте я избегал бы подобного знакомства, – вмешался в разговор пожилой господин, складывая газету. – Я вообще не понимаю, как может тебе доставлять удовольствие беседа с таким невежественным мужиком, как этот Амвросий? Для того чтобы повидаться с ним, ты взбираешься на горы со своей раненой рукой! Неужели тебе хочется, чтобы опять случилось какое-нибудь несчастье? Еще не успела зажить рука после падения при бешеной скачке на лошади, а ты опять готов сломать ее.
– Вы совершенно правы, генерал! Да, вследствие «бешеной скачки» с Генри и случаются несчастья! – многозначительно подтвердил Гельмар, бросая насмешливый взгляд на забинтованную руку приятеля.
– Не брани Амвросия, папа, – недовольным тоном заметил Генрих. – Тебе непременно нужно познакомиться с ним; это такой оригинальный тип, какого можно встретить только в этих диких краях, среди высоких гор.
– Оставь меня в покое со своими «оригинальными типами», – проворчал сановник. – Третьего дня мне уже пришлось познакомиться с подобным «оригинальным типом», и я настолько удовлетворен им, что не желаю больше никаких местных знакомств.
– Вы знаете, Эвелина, – обратился он к госпоже Рефельд, – я был у доктора Эбергарда, который поселился невдалеке от вас. Я слышал о нем в столице, как о крупной величине в медицинском мире, и хотел воспользоваться его соседством для того, чтобы он посетил вас и высказал свое мнение относительно вашей болезни. Однако он принял меня так, что мне не удалось даже произнести ваше имя. Он набросился на меня, как полоумный, и начал кричать, чтобы его оставили в покое. «Я уже давно отказался от практики, – заявил он, – и послал к черту всех больных. Имею же и я право когда-нибудь отдохнуть! Обратитесь к местному врачу, а у меня нет ни времени, ни желания ходить к вашим больным!» Продолжая осыпать меня подобными любезностями, он захлопнул дверь перед моим носом. Можете себе представить, в каком я был восторге от этого знакомства!
Гнев старого Кронека был так комичен, что все засмеялись; даже больная не могла удержаться от улыбки.
– Я уже слышала о докторе Эбергарде и о его странных привычках, – тихо проговорила она. – Он – совершенный чудак.
– Из самой неприятной категории чудаков, – подтвердил генерал. – Может быть спокоен, я не подойду больше к нему даже на расстояние пушечного выстрела.
– Ах, дядя, но представьте себе, что это чудовище может помочь моей мамочке, – воскликнула Кетти. – Если вам не удалось уговорить его, то я сама отправлюсь к этому доктору Эбергарду и не отстану от него до тех пор, пока он не даст обещания прийти к нам.
С последними словами молодая девушка подошла к Эвелине и обвила руками ее шею. Странно было видеть в этих двух женщинах мать и дочь, так как разница в их возрасте была слишком незначительна. Эвелине можно было дать по виду не более двадцати трех лет, а ее падчерице недавно исполнилось шестнадцать.
– Нет, дитя мое, не делай этого, – возразила больная, ласково поглаживая рукой вьющиеся волосы Кетти, – ты будешь так же грубо принята доктором, как и твой дядя. Да и к чему мне этот Эбергард? Мне никто не в состоянии помочь!
– О, мама, не говори так! – с нежным упреком воскликнула девушка, опускаясь на колени перед мачехой.
– Разве вы чувствуете себя хуже? – мягким, мелодичным голосом спросил Гвидо Гельмар, склоняясь над больной. – Я боюсь, что вы слишком рано покинули юг. Май почти всегда бывает холоден и ненастен в горах, а такой нежный организм как ваш требует много тепла и солнечного света.
– Кому не нужен солнечный свет! – с легкой грустью заметила Эвелина, – но жизнь не всегда дает людям то, что им нужно и что составило бы их счастье!
– Конечно! – меланхолически подтвердил Гвидо. – Что такое жизнь вообще? Одно страдание! А счастье – лишь красивая мечта! – мрачно прибавил он, впиваясь страстным взглядом в лицо госпожи Рефельд.
– Жаль, что я не художник, – иронически воскликнул Генрих. – Можно было бы нарисовать очень трогательную группу. Кетти у ног больной и Гвидо, изрекающий такие горькие истины, так и просятся на полотно.
Гельмар сердито сдвинул брови, а в глазах Эвелины промелькнуло недовольство.
– По-видимому, все то, что трогает других, вам кажется лишь смешным, Генрих? – сухо заметила она.
– Нисколько! Стихи Гвидо, например, очень трогательны, но я не позволю себе назвать их смешными!
– Пожалуйста, не стесняйся, – со снисходительной улыбкой пожав плечами, проговорил Гельмар. – Я знаю, милый Генри, что иногда у тебя появляется желание изображать из себя критика, и тогда ты с особенным удовольствием принимаешься разбирать мои произведения, не считаясь с тем, что когда-то детьми мы играли вместе, а потом были товарищами по университету.
– Неужели ты не находишь стихи господина Гельмара прекрасными? – с наивным удивлением спросила Кетти.
– Нет, они очень красивы, но у меня органическое отвращение к «нежно поблекшим розам», к «умирающим в блаженных звуках соловьям», к погибающим в воде «белым лебедям, опускающимся на дно озера со смертельной раной в груди», и так далее. Гвидо больше всего любит такие мрачные мотивы; это его специальность.
Гельмар закусил губу. Откровенность, которую он только что ставил непременным условием дружбы, на этот раз, по-видимому, была ему неприятна. Однако его самолюбие было удовлетворено, когда все присутствующие возмутились словами Генриха.
– Ты заходишь слишком далеко, Генрих! – недовольным тоном заметил Кронек. Это возмутительно! – проворчала Кетти, надувая губки.
Эвелина недовольным взглядом окинула Генриха и тихо произнесла:
– Мы все знаем, что вы – безбожный насмешник, Генрих, но я думала, что талант вашего друга не может быть для вас предметом издевательства!
– Господи, какая буря поднялась из-за моего откровенного мнения, – смеясь, воскликнул Генрих. – Весь свет преклоняется перед признанным поэтом и проклинает дерзкого, осмелившегося сказать слово против него. Униженно прошу прощения и обещаю, что больше этого не будет.
Однако молодому человеку не удалось превратить все дело в шутку. Гельмар был, по-видимому, серьезно оскорблен, и все общество чувствовало себя в каком-то неловком положении. К счастью, как раз в эту минуту дверь из столовой открылась, и вошедший лакей доложил, что кушать подано. Все облегченно вздохнули и поднялись со своих мест. Гвидо поспешил предложить руку хозяйке дома; казалось, что он считал это своим неотъемлемым правом. Да и действительно, едва ли кто-нибудь другой мог бы вести ее более заботливо и нежно, чем это делал он. Кетти, с непринужденностью близкой родственницы, повисла на руке Генриха, а старик Кронек шел позади всех, бросая недовольный взгляд на сына, который своей несдержанностью несколько раз ставил себя в неловкое положение. Кронеки уже две недели гостили на вилле Рефельдов, и в течение этого времени горячий молодой человек доставил отцу немало неприятностей.
Тайный советник Кронек приходился покойному Рефельду двоюродным братом. Хотя родственники жили в разных городах и встречались сравнительно редко, они поддерживали отношения постоянной деятельной перепиской. Кронек поступил на государственную службу и, пока медленно продвигался со ступеньки на ступеньку, его двоюродный брат нажил большое состояние коммерческими делами и последние годы своей жизни жил исключительно на проценты со своего капитала.
Он женился уже в зрелые годы и прожил с женой десять лет. Затем она умерла, оставив мужу девятилетнюю дочь. Для воспитания осиротелой Кетти Рефельд пригласил в дом молодую девушку, дальнюю родственницу жены, а через год Эвелина стала женой и полновластной хозяйкой Рефельда и его дома. С любовью Кетти, привязавшейся к ней с первого же дня, Эвелина приобрела и расположение отца, так что тот не задумываясь, предложил ей руку и сердце. Восемнадцатилетняя девушка, конечно, была малоподходящей женой для человека, убеленного сединами, поэтому Эвелина не сразу согласилась на предложение Рефельда. Однако любовь и жалость к маленькой сиротке одержали верх над всеми другими соображениями и, в конце концов, заставили ее принять предложение старика.
Этот брак длился недолго. Через три года Эвелина овдовела, пробыв в течение последнего года в полном смысле слова сиделкой у своего мужа. Слабый организм молодой женщины не вынес долгих бессонных ночей – у нее началась и стала быстро развиваться болезнь легких. Зиму Эвелина проводила обычно на юге, но особенного улучшения в ее здоровье не замечалось. Теперь она вернулась прямо из Италии, где прожила со своей падчерицей несколько месяцев, и чувствовала себя хуже, чем когда бы то ни было.
Приезд тайного советника вместе с сыном объяснялся не только желанием навестить больную родственницу, но имел и другую цель. Покойный Рефельд страстно желал, чтобы его дочь вышла замуж за своего кузена Кронека. Отец Генриха вполне разделял это желание двоюродного брата и привез сына для того, чтобы тот познакомился с молоденькой кузиной и произвел на нее хорошее впечатление. Генрих и Кетти быстро подружились. Они целый день болтали и смеялись, шутя, ссорились и мирились. Трудно было бы найти более подходящую парочку!
Обед окончился; Генрих стоял у окна своей комнаты, находившейся на втором этаже виллы. Хотя туман был настолько силен, что сквозь него ничего нельзя было рассмотреть, молодой человек не отрывал взора от стекол окна, продолжая стоять спиной к отцу, который читал ему длиннейшую нотацию.
– Ни учение, ни служба, ни хорошие примеры, ни наставления не могли исправить тебя, – говорил разгневанный родитель. Легкомыслие у тебя как будто в крови, я ничего не могу с тобой поделать. Весь свет вправе думать, что мое воспитание сделало из тебя ни к чему непригодного человека, а этого я не могу перенести. В последний раз говорю тебе, Генрих, что моему терпению наступил конец!
Старик остановился, чтобы перевести дыхание, и в комнате воцарилась тягостная тишина.
– В сущности, ты совершенно прав, папа, – неожиданно раздался голос Генриха, повернувшегося к отцу лицом.
– Ах, так ты сознаешься в этом? – несколько удивленно проговорил тайный советник, не ожидавший, что сын так быстро согласится с ним. – В таком случае скажи мне, пожалуйста, что с тобой будет?
– Господь знает! – спокойно ответил Генрих. – Во всяком случае, из меня никогда не выйдет такого образцового тайного советника, какой стоит сейчас передо мной. К этому у меня, к сожалению, нет никакого призвания.
– То есть, вернее, желания. Ты работаешь только из-под палки; отсидишь назначенные часы в министерстве, а затем забываешь, и думать о службе. Так никто не делает карьеры. Ты занимаешь самое маленькое место в министерстве, получаешь ничтожное жалованье, которого тебе не хватает даже на карманные расходы, не стараешься продвинуться выше. Ты знаешь, что у меня тоже нет никакого состояния. Что бы ты делал, если бы мне и покойному Рефельду не пришла в голову счастливая мысль женить тебя на Кетти?
– Делал бы то, что делают многие другие, а именно собственными силами проложил бы себе дорогу!
– Ты собственными силами проложил бы себе дорогу? – с оскорбительным удивлением повторил отец. – Нет, мой милый, ты не из тех людей, которые могут пробиться без посторонней помощи. Благодари Бога, что у тебя есть отец, который вовремя позаботился о твоем будущем. Все свои надежды я возлагаю на этот брак. Может быть, Кетти и удастся сделать из тебя благоразумного человека, так как ты любишь ее и она, по-видимому, отвечает тебе взаимностью.
– Во всяком случае, мы – большие приятели! – небрежно заметил Генрих. – Только оставим этот разговор о браке, папа. До будущего года ты обещал предоставить мне полную свободу и не говорить со мной о женитьбе, а теперь снова надоедаешь мне со своей невестой, помолвкой…
– Что за выражения! – прервал сына Кронек, в отчаянии поднимая руки. – Что подумала бы Эвелина, если бы услышала это. Когда мы приехали сюда, она сказала мне следующее: «Мое единственное желание еще увидеть перед смертью дорогую Кетти в сильных, надежных руках человека, который может быть для нее защитой на всю жизнь».
– Нечего сказать, хороший она нашла «оплот» для своей дочери в моем лице! – смеясь, заметил Генрих.
Терпение тайного советника, наконец, лопнуло.
– Да неужели ты не можешь ни на минуту быть серьезным? – сердито воскликнул он. – Трогательная материнская забота вызывает лишь смех с твоей стороны.
– Папа, я не понимаю, почему ты сердишься? Я ведь повторяю твои же слова. Ты каждый день называешь меня никуда не годным человеком, бездельником; как же можно отдавать в руки такого человека всю жизнь, все будущее молодой девушки?
Тайный советник глубоко вздохнул и воскликнул:
– Бог знает, как мне тяжело будет отвечать на том свете перед моим покойным братом и Эвелиной за то, что судьбу их дочери я отдал в такие ненадежные руки!
Лицо молодого человека слегка вспыхнуло, и он несколько раздраженным тоном ответил:
– Ты говоришь обо мне так, точно я – тот блудный сын, о котором упоминается в библии. В чем, в сущности, заключаются мои преступления? Несколько бессонных ночей, несколько совершенных глупостей, свойственных молодости, и, наконец, небольшие долги, в которых я покаялся и просил у тебя прощения. Вот и все мои преступления.
– Неужели этого мало? – с ужасом воскликнул Кронек. – Ты так говоришь об этом, точно это пустяки. Предсказываю тебе, Генрих, что ты окончательно погибнешь. Ты на пути к этому, и даже сам Гельмар…
– Гвидо? – быстро прервал отца молодой человек, и его голос задрожал от негодования. – Значит, он разделяет твое лестное мнение обо мне?
– Нет, наоборот, он на твоей стороне и со свойственной ему любезностью извиняет твои недостатки; а ты ему платишь за такое отношение самой черной неблагодарностью. Ты насмехаешься над ним и его поэзией. Неужели ты не понимаешь, что Генрих Кронек – полное ничтожество в сравнении с ним. Гельмар – признанный всеми поэт. Ты должен гордиться дружбой с ним. Он оказывает тебе большую честь, удостаивая своим расположением.
– Его расположение ко мне так велико, что он даже счел нужным сопровождать меня сюда, – с презрительной улыбкой ответил Генрих. – Услышав, что мы собираемся ехать к Рефельдам, он тоже возымел желание отправиться в горы. Затем он без моего приглашения приехал навестить меня и принял предложение Эвелины погостить на ее вилле. Теперь он даже и не заикается об отъезде. Между ним и хозяйкой дома вдруг обнаружилось «родство душ». Они обмениваются мечтательными взглядами, вместе вздыхают над осыпавшимися розами и умершими соловьями. Госпожа Рефельд тает перед романтическим ухаживанием поэта, который не отходит от дамы своего сердца. Эта вечная сентиментальность, вздохи и нежные взоры меня крайне раздражают.
Тайный советник с удивлением смотрел на сына, щеки которого пылали ярким румянцем. Молодой человек так разгорячился, что даже топнул ногой от злости.
– Если это даже и так, то тебе-то какое дело? – спросил старик.
– Да, конечно, мне-то какое дело! – подтвердил Генрих и, закусив губу, подошел к окну.
– Я понимаю, что тебя могло бы рассердить поведение Гвидо, если бы он так открыто ухаживал за Кетти, – продолжал отец, – но какое тебе дело до Эвелины? Если ей, действительно, нравится Гельмар, то можно только порадоваться за нее. Это последний солнечный луч в страдальческой жизни больной. Ты ведь прекрасно знаешь, что дни бедняжки сочтены. Нежное ухаживанье поэта скрасит ей эти дни. Кстати, должен сказать тебе, что твое поведение по отношению к Эвелине мне тоже не нравится. Почему ты всегда говоришь с ней таким холодным тоном? Ты умышленно не называешь ее иначе как «сударыня», точно малознакомую даму! Для чего ты это делаешь?
– Как же прикажешь называть ее? Не тетей, надеюсь? – насмешливо спросил Генрих.
– А почему бы и не так? Она, конечно, моложе тебя на три года, но это ничего не значит. Эвелина – вдова твоего дяди и в недалеком будущем станет твоей тещей.
– Моей тещей! – воскликнул Генрих с таким гневом, точно неожиданно получил пощечину.
Тайный советник испуганно попятился назад и сокрушенно покачал головой; он сомневался, в полном ли разуме его сын.
– Да ведь это уже давно решено, – проговорил он, наконец. – Ты был согласен жениться на своей кузине, для этого мы и приехали сюда… Что с тобой?
Генрих вдруг громко, но принужденно расхохотался.
– Ничего! Меня только смешит заблуждение твое и госпожи Рефельд. Вы думаете, что такой ребенок как Кетти может на меня повлиять и исправить. Она-то уж никоим образом не может руководить мной. Одним словом, папа, я раздумал и не хочу жениться. Моя свобода для меня дороже всего!
Этот беспечный ответ вывел Кронека из себя. Он снова начал читать сыну длиннейшую нотацию, пересыпанную упреками и угрозами; но она никак не подействовала на Генриха, который продолжал стоять у окна и отбивал пальцами по стеклу какой-то марш.
– Что с вами, ваше превосходительство? Отчего вы так сердитесь? – вдруг раздался ласковый, мелодичный голос, и в дверях показалась красивая голова Гвидо Гельмара. – Чем так провинился мой бедный Генри, что вы низвергаете громы, подобно Юпитеру! Я очень прошу смилостивиться над моим другом.
– Благодарю тебя за вмешательство, но не нуждаюсь в нем, – холодно ответил Генрих. – Мы с отцом как-нибудь сведем свои счеты без твоего посредничества.
Однако слова поэта произвели, по-видимому, некоторое впечатление на тайного советника, так как он сразу успокоился и сильно понизил тон.
– Я снова вынужден был сделать выговор своему сыну, – обратился он почтительным тоном к Гельмару, – ведь вы знаете его легкомыслие, Гвидо? Он остается неисправим.
– Поэтому меня хотят отдать в исправительное заведение, именуемое супружеством, – насмешливо заметил Генрих. – Из этого ничего не выйдет, папа, уверяю тебя. Я чувствую себя недостойным быть мужем Кетти и потому руками и ногами отталкиваю твое предложение.
Старик снова хотел разразиться негодованием, но Гвидо успокаивающим жестом положил ему руку на плечо и, обратившись к другу, наставительным тоном проговорил:
– Ты совершенно неправ, Генри, и я вполне разделяю мнение твоего отца. Ты никогда не мог бы сделать лучший выбор, чем тот, который тебе предлагает генерал. Кетти Рефельд – прелестное существо и, кроме того, очень богатая невеста. Она, кажется, унаследовала половину отцовского состояния?
– Нет, не половину, но значительную часть, – ответил Кронек, – это тоже порядочная сумма. Главная наследница моего покойного двоюродного брата – его жена. Вероятно, в знак благодарности за то, что она с таким самопожертвованием ухаживала за ним, муж Эвелины большую часть своего состояния оставил ей.
– Госпожа Рефельд имеет право распоряжаться этим имуществом по своему усмотрению? – снова спросил поэт.
– А тебя очень интересует этот вопрос? – резко проговорил Генрих.
– Конечно, – непринужденно ответил Гельмар. – Меня интересует все, что касается тебя, а от этого вопроса зависит твое будущее!
– Да, Эвелина может распоряжаться своими деньгами как ей угодно, – проговорил тайный советник, – в духовном завещании так это и сказано. Конечно, для бедняжки это имеет мало значения, так как дни ее сочтены. Катенька будет единственной наследницей всего. Видит Бог, что я не желал бы для Генриха этого богатства, если бы его ценой можно было купить жизнь бедной Эвелине. Кто мог подумать, что такую молодую женщину настигнет эта ужасная болезнь! В последнее время она развивается у Эвелины чрезвычайно быстро. Я испугался, когда увидел свою кузину. Может быть, можно было бы приостановить быстрый ход болезни – на это я и рассчитывал, когда пошел приглашать доктора Эбергарда, но спасти бедную женщину невозможно, на это нет ни малейшей надежды.
Красивые темные глаза Гельмара омрачились глубокой печалью.
– Трагическая судьба! – проникновенным голосом произнес он. – Как бесконечно трогателен вид этого прелестного цветка, находящегося у края могилы и поднимающего головку, чтобы увянуть под горячим солнечным лучом!
Кронек с благоговением внимал словам поэта. Выражение «Прелестный цветок, находящийся у края могилы», казалось ему верхом поэтичности. К сожалению, для его сына не было ничего святого в мире.
– Милый Гвидо, – насмешливо проговорил Генрих, – твои поэтические образы очень красивы, но в них мало смысла. Как это цветок «вянет на солнце»? Я этого не понимаю. Обычно цветы на солнце распускаются, а не увядают.
– Какая бессердечность, – с негодованием воскликнул Гельмар. – Госпожа Рефельд права – ты во всем находишь предмет для издевательства. Я думаю, что ты в состоянии смеяться даже при виде умирающего.
– Возможно. Но я не в состоянии при виде умирающего считать его деньги! – резко и многозначительно ответил Генрих.
У Гвидо, по-видимому, не было желания ссориться со своим другом. Он только пожал плечами и обратился к тайному советнику:
– Уйдемте отсюда, генерал, с Генри сегодня нельзя договориться, он в дурном настроении, и я в таких случаях избегаю с ним беседы.
Он дружески взял под руку старика и вывел его из комнаты.
– Как вы всегда рассудительны и благоразумны, Гвидо, – проговорил тайный советник, спускаясь с поэтом по лестнице. – Как бы я был счастлив, если бы мой сын был похож на вас! Я часто ставлю вас ему в пример, но все напрасно. Для него непонятна такая идеальная натура как ваша. Я иногда удивляюсь вашему терпению с Генрихом.
– Это не так страшно, генерал, – снисходительно смеясь, ответил Гельмар. – Конечно, у Генри есть недостатки и даже очень крупные, но что из этого? Между друзьями это в счет не идет. Я люблю вашего сына со всеми его слабостями.
Отец благодарными глазами смотрел на поэта.