Пушкин в воспоминаниях современников – друзей, врагов, знакомых…

© Вересаев В., 2017

© ООО «ТД Алгоритм», 2017

В Москве
^{(сентябрь 1826 – май 1827)}

Рождение будущего поэта Москва встретила беспрерывным праздничным звоном своих «сорока сороков». Правда, салют был приветствием не новорожденному Александру Пушкину – 26 мая 1799 года до второй столицы дошла весть о появлении на свет внучки императора Павла Марии. Но история умеет по-своему отмечать важные даты: в России, в Москве явился в мир величайший поэт.

Древняя столица Руси была к этому времени большим полуевропейским городом, разбросанным, людным и пестрым, с маленькими домишками и барскими усадьбами в центре, с гулкими бревенчатыми и тихими немощеными мостовыми. В переулках Басманной части и Чистых прудов незаметно закладывались основы характера будущего поэта, его строя чувств. Здесь он впервые узнал русскую речь, ставшую потом его судьбой, услышал стихи, увидел живых поэтов и открыл для себя таинственный мир книг. Здесь он в первый раз соприкоснулся с историей. Москва стала для его таланта огромной колыбелью, не сравнимым ни с чем городом его детства.

«До одиннадцатилетнего возраста он воспитывался в родительском доме, – рассказывал Лев Сергеевич Пушкин, младший брат поэта. – Страсть к поэзии проявилась в нем с первыми понятиями: на восьмом году возраста, умея уже читать и писать, он сочинял па французском языке маленькие комедии и эпиграммы на своих учителей… В 1811 году открылся Царскосельский лицей, и отец Пушкина поручил своему брату Василию Львовичу отвезть его в Петербург для помещения в сие заведение…» Город детства остался позади.

Жизненная дорога повела сначала в сады Царского Села, где пролетело над ним шесть томительных и незабываемо-счастливых лет, совпавших в истории России с грозой 12-го года. Затем – в бесшабашно-праздничный Петербург послепобедных лет; тут он впервые знакомится со славой. «Тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его “Деревня”, “Ода на свободу”, “Ура! В Россию скачет…” и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов», – вспоминал впоследствии Пущин. Отныне судьба поэта навсегда соединена с судьбой тех, кто окажется скоро на холодной Сенатской площади…

А.С. Пушкин. Художник О.А. Кипренский, 1827 г.

 
‹…› Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит ‹…›
 

(А.С. Пушкин, «Кипренскому». 1827 г.)

Первая ссылка. Новые впечатления, люди. Любовь. Новые стихии – горы, море, полуденный воздух, степи; новые народы и страны: Украина, Кавказ, Молдавия, Крым. Но несмотря на прелесть бездыханных южных ночей, на чудеса моря и неба, Пушкин чувствует себя изгнанником. Сердце его тоскует. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе!»

Новый удар изгоняет его еще дальше от Москвы, хотя и приближает к ней географически. По распоряжению верховной власти поэт отправляется «на постоянное жительство в имение его отца сельцо Михайловское». Спасение от печальных обстоятельств, от больших и малых невзгод нелегкого существования Пушкин находит в творчестве. В Михайловском написаны центральные главы «Евгения Онегина», завершены «Цыганы», написан «Граф Нулин», множество лирических пьес. Здесь начат и окончен «Борис Годунов». «Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная» – такова была, если воспользоваться словами самого Пушкина, тема этой трагедии. 14 декабря, немногим более чем через месяц после окончания «Годунова», в Петербурге разыгралась реальная общественно-политическая трагедия – восстание его друзей и единомышленников было жестоко подавлено верными правительству силами. «…В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои», – в апреле 1826 года сообщает Пушкину В.А. Жуковский о ходе следствия над восставшими. 13 июля того же года вожди восстания были казнены. Пушкин узнает об этом двенадцать дней спустя. А еще через месяц с небольшим он, «по высочайшему государя императора повелению», получает срочный вызов в Москву. В Москву… Что ждет его там?

«Я предполагаю, что мой неожиданный отъезд с фельдъегерем поразил вас так же, как меня, – писал Пушкин 4 сентября 1826 года П. А. Осиновой, своей соседке по Михайловскому. – …Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8 числа текущего месяца…»

 
Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
 

* * *

Путь до Москвы совершен был Пушкиным уже не с такой молниеобразной скоростью, с какой делал его фельдъегерь в одиночку. Они употребили на него всего четыре дня, и если принять в соображение, что официальный спутник поэта уже второй раз летел без сна несколько ночей по кочкам и рытвинам, то физический закал людей его рода должен показаться действительно богатырским. Фельдъегеря звали Вальшем.

8 сентября они прибыли в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов, и последний, оставив Пушкина при дежурстве, тотчас же известил о его прибытии начальника главного штаба барона Дибича. Распоряжение последнего, сделанное на самой записке дежурного генерала и показанное Пушкину, гласило следующее: «Нужное, 8 сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Чудов или Николаевский дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь-император, которому Пушкин и был тотчас же представлен, – в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и, кажется, даже не совсем здоровый.

П. В. Анненков. Пушкин в александровскую эпоху.

СПб., 1874, стр. 323.

Небритый, в пуху, измятый, был он представлен к дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец и введен в кабинет государя. К удивлению Ал. С-ча, царь встретил поэта словами: «Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства». – «Ваше величество, – ответил Пушкин, – я давно ничего не пишу противного правительству, а после “Кинжала” и вообще ничего не писал». – «Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?» – продолжал государь. – «Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!» – «Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер?» – продолжал государь. «Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь!» – «Я позволяю вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором», – кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами. «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем».

Н. И. Лорер со слов Л.С. Пушкина. Записки декабриста Н.И. Лорера. М., Гос. соц. – экон. издательство, 1931, стр. 200.

Всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, который сказал мне: «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?». Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?» – «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!» – «Довольно ты подурачился, – возразил император, – надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором».

Пушкин в передаче А. Г. Хомутовой.

Рус. арх… 1867, стр. 1066 (фр.).

Однажды, за небольшим обедом у государя, при котором я и находился, было говорено о Пушкине. «Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного… Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил я его между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, – отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей, и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку с обещанием сделаться другим».

Граф М. А. Корф. Записки. рус. стар. 1900, т. 101, стр. 574.

По рассказу Арк. Ос. Россета, император Николай на аудиенции, данной Пушкину в Москве, спросил его между прочим: «Что же ты теперь пишешь?» – «Почти ничего, ваше величество: цензура очень строга». – «Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура?» – «Цензура не пропускает и самых невинных вещей: она действует крайне нерассудительно». – «Ну, так я сам буду твоим цензором, – сказал государь. – Присылай мне все, что напишешь».

Я. К. Грот, 288.

Лишь только учредилась жандармская часть, некто донес ей в Москве, что у офицера Молчанова находятся возмутительные стихи, будто Пушкина, в честь мятежников 14 декабря. Молчанова схватили, засадили, допросили, от кого он их получил. Он указал на Алексеева. Как за ним, так и за Пушкиным, который все еще находился ссыльным в псковской деревне, отправили гонцов. Это послужило к пользе последнего. Государь пожелал сам видеть у себя в кабинете поэта, мнимого бунтовщика, показал ему стихи и спросил, кем они написаны. Тот, не обинуясь, сознался, что им. Но они были писаны за пять лет до преступления, которое будто бы они восхваляют, и даже напечатаны под названием Андрей Шенье. В них Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных безумцев, которые погубили гениального человека. Небольшую только часть его стихотворения цензура не пропустила, и этот непропущенный лоскуток, который хорошенько не поняли малограмотные офицерики, послужил обвинительным актом против них. Среди бесчисленных забот государь, вероятно, не захотел взять труд прочитать стихи; без того при малейшем внимании увидел бы он, что в них не было ничего общего с предметом, на который будто они были писаны. Пушкин умел ему это объяснить, и его умная, откровенная, почтительно-смелая речь полюбилась государю. Ему дозволено жить, где он хочет, и печатать, что хочет. Государь взялся быть его цензором с условием, чтобы он не употреблял во зло дарованную ему совершенную свободу.

Ф. Ф. Вигель. Записки, VII, III.

Государь принял Пушкина с великодушной благосклонностью, легко напомнил о прежних поступках и давал ему наставления, как любящий отец. Поэт и здесь вышел поэтом; ободренный снисходительностью государя, он делался более и более свободен в разговоре; наконец дошло до того, что он, незаметно для себя самого, приперся к столу, который был позади его, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: «С поэтом нельзя быть милостивым!».

М. М. Попов, чиновник III Отделения.

Рус. стар., 1874, № 8, 691.

Когда Пушкина перевезли из псковской деревни в Москву, прямо в кабинет государя, было очень холодно. В кабинете топился камин. Пушкин обратился спиною к камину и говорил с государем, обогревая себе ноги; но вышел оттуда со слезами на глазах и был до конца признателен государю.

П.В. Нащокин по записи П.И. Бартенева.

Рассказы о П-не, 32.

По приезде в Москву Пушкин введен прямо в кабинет государя; дверь замкнулась, и когда снова отворилась, Пушкин вышел со слезами на глазах, бодрым, веселым, счастливым. Государь его принял как отец сына, все ему простил, все забыл, обещал покровительство свое.

Н.М. Смирнов. Памятные заметки. Рус. арх. 1882, 1, 231.

Так обольстил, по рассказу Мицкевича, Николай I Пушкина. Помните ли этот рассказ, когда Николай призвал к себе Пушкина и сказал ему: «Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться».

«Колокол» Герцена, 1 марта 1860 г., лист 64, стр. 534.

Александр был представлен, говорил более часу и осыпан милостивым вниманием: вот что мне пишут видевшие его в Москве.

Бар. А. А. Дельвиг – П. А. Осиновой, 15 сент. 1826 г.

Р. а. 1864, III, стр. 141.

Говорят, что его величество дал Пушкину отдельную аудиенцию, длившуюся более двух часов.

Локателли, секретный агент, донесение фон-Фоку.

Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором, 30 (фр.).

Выезжая из Пскова, Пушкин написал своему близкому другу и школьному товарищу Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося его прислать ему денег, с тем, чтобы употребить их на кутежи и на шампанское. – Этот господин известен за мудрствователя (philosophiste), в полном смысле этого слова, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как и к добродетелям, наконец, деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священного. Этот честолюбец, пожираемый жаждою вожделений, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить, при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием, и что он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему.

М. Я. фон Фок, в донесении графу Бенкендорфу, 17 сент. 1826 г. Б. Л. Модзалевский. П-н под тайным надзором, 30.

Рассказ о каких-то очень подозрительных стихах, потерянных Пушкиным на лестнице кремлевского дворца, сохранился в кругу его знакомых, уверявших, будто бы они слышали о том от самого Ал. С-ча. Государь выразил (будто бы) желание узнать, нет ли при Пушкине какого-нибудь стихотворения. Пушкин вынул из кармана бумаги, захваченные им второпях при отъезде из Михайловского, не нашел между ними никакого стихотворения. Выходя из дворца и спускаясь по лестнице, Пушкин заметил на ступеньке лоскут бумажки, поднял и узнал в нем свои стихи к друзьям, сосланным в Сибирь… Эту бумажку он выронил, вынимая из кармана платок. Возвратясь в гостиницу, он тотчас же сжег это стихотворение. Близкий приятель Пушкина, С. А. Соболевский, повторил впоследствии этот рассказ, но с некоторыми только вариантами. По его словам, потеря листка со стихами сделана; листок отыскался не во дворце, а в собственной квартире Соболевского, куда Пушкин приехал из дворца; самый листок заключал «Пророка», с первоначальным, впоследствии измененным, текстом последней строфы:

 
Восстань, восстань, пророк России!
Позорной ризой облекись,
Иди – и с вервием на выи и пр.
 

П. А. Ефремов, А. С. Пушкин.

Рус. стар., 1880, т. 27, стр. 133.

А. В. Веневитинов (брат Д. В. Веневитинова) рассказывал мне, что Пушкин, выезжая из деревни с фельдъегерем, положил себе в карман стихотворение «Пророк», которое, в первоначальном виде, оканчивалось следующею строфою:

 
Восстань, восстань, пророк России,
Позорной ризой облекись
И с вервьем вкруг смиренной выи
К царю…………………………….. явись!
 

Являясь в кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость в случае неблагоприятного исхода его объяснений с государем вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение. Счастливая судьба сберегла для России певца «Онегина», и благосклонный прием государя заставил Пушкина забыть о своем прежнем намерении. Выходя из кабинета вместе с Пушкиным, государь сказал, ласково указывая на него своим приближенным: «Теперь он мой!».

А. П. Пятковский. Пушкин в кремлевском дворце.

Рус. стар., т. 27, стр. 674.

Окончание «Пророка»:

 
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием вкруг шеи (выи? – рукой, кажется Соболевского)
К У. Г. явись
 

(от Погодина, то же сообщил и Хомяков).

П.И. Бартенев. Рассказы о Пушкине, 31.

По догадке M. А. Цявловского, буквы «У. Г.» не значат ли «убийце гнусному», как назвал Пушкин Николая I за казнь пяти декабристов? Там же, 94.

«Пророк» – бесспорно, великолепнейшее произведение русской поэзии – получил свое значение, как вы знаете, по милости цензуры (смешно, а правда).

Примеч. Бартенева. Первоначально пушкинский «Пророк» кончался четырьмя стихами политического содержания («Восстань, восстань…» и т. д.). После свидания с импер. Николаем Павловичем 8 сент. 1826 г. Пушкин прекрасно заменил эту строфу нынешнею.

А. С. Хомяков – И. С. Аксакову, Соч. А.С. Хомякова, VIII, М., 1904, стр. 366.

Во время коронации государь послал за Пушкиным нарочного курьера (обо всем этом сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал какое-то сочинение в возмутительном духе и теперь, воображая, что его везут не на добро, дорогой обдумывал это сочинение; а между тем, известно, какой прием ему сделал император; тотчас после этого Пушкин уничтожил свое возмутительное сочинение и более не поминал о нем.

С. П. Шевырев. Воспоминания. Л. Майков, 329.

Пушкин приехал в Москву в коляске с фельдъегерем и прямо во дворец. В этот же день на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, королевско-французского посла, государь подозвал к себе Блудова и сказал ему: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?». На вопросительное недоумение Блудова Николай Павлович назвал Пушкина.

П. И. Бартенев. Рус. арх., 1865, стр. 96 и 389.

Из дворца Пушкин прямо приехал к своему дяде Василию Львовичу Пушкину, который жил в своем доме на Басманной.

П. И. Бартенев. Рус. арх., 1865, стр. 390 – 391.

В самое то время, когда царская фамилия и весь двор, пребывавшие тогда в Москве по случаю коронации, съезжались на бал к французскому чрезвычайному послу, маршалу Мармону, в великолепный дом кн. Куракина на Старой Басманной, наш поэт направился в дом жившего по соседству (близ Новой Басманной) дяди своего Василия Львовича, оставивши пока свой багаж в гостинице дома Часовникова (ныне Дубицкого), на Тверской. Один из самых близких приятелей Пушкина (С. А. Соболевский), узнавши на бале у французского посла от тетки его Е. Л. Солнцевой о неожиданном его приезде, отправился к нему для скорейшего свидания в полной бальной форме, в мундире и башмаках.

М. Н. Лонгинов. Сочинения, т. 1. М., 1915, стр. 165.

Один из давних приятелей поэта тотчас же из дому кн. Куракина на Старой Басманной, где был бал у маршала Мармона, отправился в дом Василия Львовича и застал Пушкина за ужином. Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему на завтрашнее утро съездить к известному «американцу» графу Толстому с вызовом на поединок. К счастью, дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противники помирились.

П. И. Бартенев. Рус. арх., 1865, стр. 390.

Возвращенный Пушкин тотчас явился к княгине В.Ф. Вяземской. Из его рассказа о свидании с царем княгиня помнит заключительные слова: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин». К последним праздникам коронации возвратился в Москву князь Вяземский. Узнав о том, Пушкин бросился к нему, но не застал дома, и когда ему сказали, что князь уехал в баню, Пушкин явился туда, так что первое их свидание после многолетнего житья в разных местах было в номерной бане.

П. И. Бартенев со слов кн. В.Ф. Вяземской.

Рус. Арх., 1888, II, 307.

Приезд Пушкина в Москву в 1826 г. произвел сильное впечатление, не изгладившееся из моей памяти до сих пор. «Пушкин, Пушкин приехал!» – раздалось по нашим детским, и все – дети, учителя, гувернантки, – все бросились в верхний этаж, в приемные комнаты, взглянуть на героя дня… И детская комната, и девичья с 1824 года (когда княгиня Вяземская жила в Одессе и дружила там с Пушкиным) были неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Черного моря. Мы жили тогда в Грузинах, цыганском предместье Москвы, – на сельскохозяйственном подворье П.А. Кологривова, вотчине моей матушки.

Кн. Павел Вяземский (сын поэта, род. в 1820 г.).

Сочинения, стр. 508.

По приезде Пушкина в Москву он жил в трактире «Европа», бывший дом Часовникова, на Тверской. Тогда читал он у меня, жившего на Собачьей площадке, в доме Ринкевича (что ныне Левенталя), «Бориса», в первый раз – при М. Ю. Виельгорском, П. Я. Чаадаеве, Дм. Веневитинове и Шевыреве. Наверное не помню, не было ли еще тут Ивана В. Киреевского. (Потом читан «Борис» у Вяземского и Волконской или Веневитиновых? На этих чтениях я не был, ибо в день первого так заболел, что недели три пролежал в постели). Впрочем, это единственные случаи, когда Пушкин читал свои произведения; он терпеть не мог читать их иначе, как с глазу на глаз или почти с глазу на глаз.

С. А. Соболевский – М. Н. Лонгинову, 1855 г.

П-н и его совр-ки, XXXI–XXXII, 40 (рус. – фр.).

Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошел в нее А.П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густою толпою.

Ел. Н. Киселева (Ушакова) в передаче ее сына Н. С. Киселева. Л. Майков, 361.

Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратилось на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нем светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности.

Н. В. Путята. Из записной книжки. Рус. арх., 1899, II, 350.

Надобно было видеть участие и внимание всех при появлении Пушкина в обществе!.. Когда в первый раз Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего любимца-поэта.

Кс. А. Полевой. Некролог Пушкина. Живоп. Обозр., 1873, т. III, лист 10, стр. 79. Цит. по Р. а., 1901, II, стр. 250.

Вспомним первое появление Пушкина, и мы можем гордиться таким воспоминанием. Мы еще теперь видим, как во всех обществах, на всех балах первое внимание устремлялось на нашего гостя, как в мазурке и котильоне наши дамы выбирали поэта беспрерывно… Прием от Москвы Пушкину – одна из замечательнейших страниц его биографии.

С. П. Шевырев. Москвитянин, 1841, ч. I, стр. 522.

Пушкин-автор в Москве и всюду говорит о вашем величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью, за ним все-таки следят внимательно.

А. X. Бенкендорф – императору Николаю I, в 1826 г.

Старина и Новизна, VI, 5 (фр.).

Веневитинов рассказал мне о вчерашнем дне (10-го сентября 1826 г. Пушкин в первый раз читал у Веневитиновых своего «Бориса Годунова»). Борис Годунов – чудо. У него еще Самозванец, Моцарт и Сальери, Наталья Павловна («Граф Нулин»), продолжение Фауста, 8 песен Онегина и отрывки из 9-й и проч. – «Альманах не надо издавать, – сказал он (Пушкин), – пусть Погодин издаст в последний раз, а после станем издавать журнал. Кого бы редактором? А то меня с Вяземским считают шельмами». «Погодина», – сказал Веневитинов. «Познакомьте меня с ним и со всеми, с кем бы можно говорить с удовольствием. Поедем к нему теперь». «Нет его, нет дома», – сказал Веневитинов… Веневитинов к чему-то сказал ему, что княжна Ал. Ив. Трубецкая известила его о приезде Пушкина, и вот каким образом: они стояли против государя на бале у Мармона. «Я теперь смотрю de meilleur oeil на государя, потому что он возвратил Пушкина». «Ах, душенька, – сказал Пушкин, – везите меня скорее к ней». С сими словами я поехал к Трубецким и рассказал их княжне Александре Ивановне, которая покраснела как маков цвет. В 4 часа отправился к Веневитиновым. Говорили о предчувствиях, видениях и проч. Веневитинов рассказывал о суеверии Пушкина. Ему предсказали судьбу какая-то немка Киригоф и грек (papa, oncle, cousin) в Одессе. – «До сих пор все сбывается, напр., два изгнания. Теперь должно начаться счастие. Смерть от белого человека или от лошади, и я с боязнию кладу ногу в стремя, – сказал он, – и подаю руку белому человеку». Между прочим, приезжает сам Пушкин. Я не опомнился. – «Мы с вами давно знакомы, – сказал он мне, – и мне очень приятно утвердить и укрепить наше знакомство нынче». Пробыл минут пять, – превертлявый и ничего не обещающий снаружи человек.

М. П. Погодин. Дневник, 11 сент. 1826 г.

П-н и его совр-ки. XIX–XX, 73.

А. Пушкин, в бытность свою в Москве, рассказывал в кругу друзей, что какая-то в С.-Петербурге угадчица на кофе, немка Кирш… предсказала ему, что он будет дважды в изгнании, а какой-то грек-предсказатель в Одессе подтвердил ему слова немки. Он возил Пушкина в лунную ночь в поле, спросил час и год его рождения и, сделав заклинания, сказал ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека. Пушкин жалел, что позабыл спросить его: человека белокурого или седого должно опасаться ему. Он говорил, что всегда с каким-то отвращением ставит свою ногу в стремя.

«Некстати Каченовского называют собакой, – сказал Пушкин. – Ежели же и можно так назвать его, то собакой беззубой, которая не кусает, а мажет слюнями».

«Я надеюсь на Николая Языкова, как на скалу», – сказал Пушкин.

«Как после Байрона нельзя описывать человека, которому надоели люди, так после Гете нельзя описывать человека, которому надоели книги».

В. Ф. Щербаков. Из заметок о пребывании Пушкина в Москве в 1826-1827 гг.

Собр. соч. Пушкина под ред. П. А. Ефремова, 1905 г., т. VIII, стр. 109-111.

Смотрел «Аристофана» (комедия кн. А. А. Шаховского). Соболевский подвел меня к Пушкину. «Ах, здравствуйте! Вы не видали этой пьесы?» (слова Пушкина Погодину). – «Ее только во второй раз играют. Он написал еще Езопа при дворе». – «А это верно подражание (неразб.)?» – «Довольны ли вы нашим театром?» – «Зала прекрасная, жаль, что освещение изнутри».

М. П. Погодин. Дневник, 12 сент. 1826 г.

П-н и его совр-ки, XIX–XX, 75.

Михаил Петрович Погодин (1800–1875) – русский историк, коллекционер, журналист и публицист, писатель-беллетрист, издатель.

Художник В.Г. Перов. 1872 г.

Вот уж неделя, как я в Москве, и не нашел еще времени написать вам; это доказывает, как я занят. Император принял меня самым любезным образом. В Москве шум и празднества, так что я уже устал от них и начинаю вздыхать о Михайловском, т. е. о Тригорском; я рассчитываю уехать отсюда не позже, как через две недели.

Пушкин – П. А. Осиновой, 15 сент. 1826 г.

Праздничное гулянье на Девичьем Поле по случаю коронации. Завтрак народу нагайками – приехал царь – бросились. Славное движение. Пошел в народ с Соболевским и Мельгуновым. Сцены на горах. Скифы бросились обдирать холст, ломать галереи. Каковы! Куда попрыгали и комедианты – веревки из-под них понадобились. Как били чернь. – Не доставайся никому. Народ ломит дуром. – Обедал у Трубецких. – Там Пушкин, который относился несколько ко мне. – «Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения». Я ответил, что этому причина белое и красное вино, если бы было русское, то…

М. П. Погодин. Дневник, 16 сент. 1826 г.

П-н и его совр-ки. XIX–XX, 77.

Был у А. Пушкина, который привез мне как цензору свою пьесу «Онегин»… Талант его виден и в глазах его: умен и остр, благороден в изъяснении и скромнее прежнего. Опыт не шутка.

И. М. Снегирев. Дневник, 18 сент. 1826 г.

П-н и его совр-ки, XVI, 47.

К Веневитиновым. Рассказ о Пушкине: «У меня кружится голова после чтения Шекспира, я как будто смотрю в бездну».

М. П. Погодин. Дневник, 24 сент. 1826 г.

П-н и его совр-ки, XIX–XX, 77.

Я должен вам сказать о том, что очень в настоящее время занимает Москву, особенно московских дам. Пушкин, молодой и знаменитый поэт, здесь. Все альбомы и лорнеты в движении; раньше он был за свои стихи сослан в свою деревню. Теперь император позволил ему возвратиться в Москву. Говорят, у них был долгий разговор, император обещал лично быть цензором его стихотворений и, при полном зале, назвал его первым поэтом России. Публика не может найти достаточно похвал для этой императорской милости.

Фр. Малевский – своим сестрам, 27 сент. 1826 года, из Москвы. Ladislas Mickiewicz. Adam Mickiewicz, sa vie et son oeuvre. Paris. Albert Savine ed., 1888, p. 81.

Помнится и слышится еще, как княгиня Зинаида Волконская в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним пропела элегию его «Погасло дневное светило». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был несомненное выражение внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения.

Кн. П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., VII, 329.

Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая. Он читал у Вяземского свою трагедию Борис Годунов.

А. Я. Булгаков (московский почт-директор) – К. Я. Булгакову, 5 окт. 1826 г. Рус. арх., 1901, II, 405.

Пушкин у Веневитиновых – читал песни, коими привел нас в восхищение. – Вот предмет для романа: поэт в обществе.

М. П. Погодин. Дневник, 12 окт. 1826 г.

П-н и его совр-ки, XIX–XX, 79.

(Чтение Пушкиным «Годунова» в Москве, у Веневитиновых, 12 октября 1826 г., днем. В 12 час. приехал Пушкин.) Какое действие произвело на всех нас это чтение – передать невозможно. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией. Наконец, надо себе представить самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства – это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую ясную, обыкновенную и между тем – поэтическую, увлекательную речь!

Первые явления выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорьем всех ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков «да ниспошлет господь покой его душе, страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчанье, то взрыв восклицаний, напр., при стихах самозванца: «Тень Грозного меня усыновила». Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эван, эвое, дайте чаши!.. Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью на Волге на востроносой своей лодке, предисловие к «Руслану и Людмиле»: «У лукоморья дуб зеленый»… Потом Пушкин начал рассказывать о плане Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм.