000
ОтложитьЧитал
Яков сторож колхозных лошадей
Яков Спиридонович курил очень часто. За час он выкуривал не меньше пяти папиросок, которые он искусно крутил в виде собачьей ноги или завёртывал с оглоблю прямые. Папиросы из лавки он недолюбливал, с них в горле першит и на кашель позывает. Табаку-самосаду он выращивал по пять гряд, и садить его старался около бани, по его словам: «тут табак вызревает раньше, родится крепче и дымок от такого ароматнее». Крепкого «турецкого» сорта Яков выменял ещё в гражданскую войну у какого-то татарина менялы и с тех пор Яков этот сорт соблюдает из года в год. Однажды Якову в полушутливой форме Фёдор Крестьянинов заметил:
– Яков Спиридоныч, ты, наверное, за свою жизнь, вагон табаку-то выкурил, а ведь он денег стоит, на эти бы деньги лучше каменный дом построил! А то, видишь, у тебя дом-то совсем избоченился, и крыша вся от дождя и солнышка изветшала, видишь, какие трещины и дыры образовались.
– А зачем мне каменный дом-то, когда у меня и деревянный не хуже, чем у некоторых людей. Мой-то дом «шалдой» строился, а он был наподобие барина, и дом-то построил, на барский похожий, – горделиво отговорился Яков на замечания Фёдора. – А в счёт того, что я на табак мог бы на дом сэкономить, так это пустое, ведь у меня табак-то свой, не купленный!
– Ну не на табаке, так на заработанные деньги можно построиться, ты ведь в колхозе-то на постоянной работе числишься! – с видной подковыркой продолжал разговор Фёдор.
– На постоянной-то работе только поломаешь хребтину, а за работу получишь одну полтину. От тяжкой работы не будешь богат, а будешь горбат! – шутейно отговорился Яков, гася брошенный им окурок, гулко притоптывая его ногой.
Митькину «Барбосу», видимо, подумалось, что Яков его дразнит, и он, громко оскалившись, зарычал и с лаем набросился на него. А когда Яков торопко выхватил из тына палку и намахнулся на Барбоса, тот опасливо вдруг остановился, на раскоряченных лапах проскользнул по инерции с сажень по притоптанной тропинке. Косясь глазами на поднятую вверх палку, Барбос, остервенело полаяв на Якова, внезапно лай прекратил, злобно урча, возвратился к своему дому, видимо, с намерением мщения, без лая укусить Якова в другой раз, когда он будет проходить вблизи около хозяйского дома. Тщательно затоптав окурок, Яков неторопливо побрёл к своему дому. «Вот чёрт косолапый, идёт и ногами своими перевивает, словно лаптями-то верёвку вьёт!» – злобливо подумалось Фёдору, провожая глазами отходившего от него Якова. Охраняя колхозных лошадей весной в ночном, Яков, сытно накурившись, обычно опершись на свою «кормилицу» клюшку, тягостно дремал. Чтобы хоть малость утолить одолевшую дремоту, он, выработав в себе искусную манеру, прикрывал один глаз, для дремотного сна, а другой оставлял бодрящим, для надсмотра за пасущимися лошадями, но сон иногда, так предательски смаривал его и тяжко склеивал веки, что он невольно, так в стоячем положении, засыпал на оба глаза, погружаясь в сладостный сон. А когда его подпасок Гришка, заметив, что он «клюёт», держа для себя цель, обличительно спросил его:
– Дядя Яков, ведь спишь?
Он, внезапно проснувшись, ответил:
– Я хоть и сплю, а всё вокруг вижу, вон наши лошади пасутся и травку пощипывают, – без всякого вида возмущения ответил Яков.
– Дядя Яков, угости, пожалуйста, закурить, у меня свой-то вывелся, – кстати спросил его Гришка.
– А медаль «Вечный стрелок» у тебя есть? – ради шутки спросил его Яков.
– Есть, только не медаль, а значок «Отличный стрелок» мне его в школе выдали!
– Ну, тогда, на, закуривай!
Однажды, ещё в первые годы колхоза, охраняя скотный двор, Яков, сидя на лавочке около его, так вздремнул, что дремота внезапно, и предательски перешла в сон, и случись же такое, в этот вечер председатель колхоза Федосеев, надумал проверить ночных сторожей, заглянув на скотный двор, он обнаружил сторожа Якова спящим. Федосеев, чтоб разбудить сладко спящего сторожа, подошедши к нему вплотную, ладонью хлопнув ему по шапке, сказал:
– Ты ли Яков?!
На что, внезапно проснувшись и очнувшись, Яков смущённо ответил впросонье:
– Я, – и в знак того, что он якобы вовсе и не спал, скороговоркой произнёс перед Федосеевым какую-то непонятную тираду и тихо себе под нос стал напевать какую-то песенку.
На что в недоумении Федосеев заметил ему:
– Что у тебя во рту-то словно сто языков, пока спал, выросло. Бормочешь какую-то несвистницу, что никак не поймёшь! Ты лучше не спи, а бодрствуй, позорче скот охраняй, а не песенки на дежурстве распевай! – назидательно выговорил Федосеев Якову и, сев верхом на ездовую, хорошо ходившую под седлом кобылу «Шорку», куда-то умчался.
А Яков, выкурив, величиной с добрую оглоблю, завертушку, обошедши скотный двор кругом, снова уселся на пригретое им место на лавке.
Карпов бригадир
Смирнов Николай Фёдорович в колхозе работал бригадиром, с работой справлялся хорошо, к работе относился добросовестно, так что прошлой осенью, как в один погожий день во время молотьбы ржи, из-за болезни подевальщика (у подевальщика в брюхе схватило), он сам встал к молотилке и, задавая снопы в жерло молотилки, он по-ударному отработал остаток дня. Но, почти под самый вечер случилась с ним беда: в глаз ему попала ржаная, от колоска колючая ость. Николай от боли наклонился, стал тереть глаз, но ость не выходила, глаз он натёр докрасна, из него потекла обильная слеза.
– А ты, Николай Фёдорович, скорее иди к Дарье, она тебе языком живо из глаза-то соринку вылижет! – порекомендовали ему бабы.
Молотилку пришлось остановить. Николай, завязав глаз носовым платком, пошёл к Дарье, она ему ость языком вылизала, но на глазу осталось натёртое бельмо.
Поговаривали колхозники, что председатель колхоза Оглоблин Кузьма – не совсем соответствует своему назначению, с делами плохо справляется, от чего колхоз не расцветает; частенько выпивает, и на жену его Татьяну бабы злились:
– Отсиживается дома, в поле на работу не выходит, за Кузьмовой спиной «барыней» проживает, – негодуя, за глаза шипели бабы.
Кузьма со своей Татьяной, круговая порука. Кузьма Татьяну в обиду не даёт, и Татьяна своего Кузьму защищает.
– Он у меня молодец, вот уж дня три капли в рот не берёт, кто его пьяницей назовёт, я тому глаза выдеру! – грозила Татьяна. – А что касается насчёт того, что я в поле работать не хожу, так разве не известно, что у меня шестеро ваньков, за ними уход нужен и всем известно, что у меня врачи сделали «кесарево сечение», – всё брюхо располосовали. После этой операции у меня стало в боку побаливать. Я обращалась к фельдшеру, он сказал, у тебя, говорит, блуждающая почка не на месте. Зато, бабыньки, иногда чую, как она по всей моей внутренности ходит, а с одной почкой, да с детями-то небось в поле не пойдёшь! – жаловалась Татьяна перед бабами.
Часть из них, сочувствуя, словесно льстила Татьяне, а некоторые, затаив на неё злобу, молча ехидничали и скрытно высказывали своё недовольство в Татьянин адрес. Одна баба, будучи вместе с Татьяной на озере, куда она пришла за водой, осмелившись, неосмотрительно упрекнула Татьяну:
– И на что только глядя ты, Татьяна, каждый год родить взялась!
Татьяне этот упрёк показался за обиду, она коромыслом избила обидчицу. Та не будь плоха, подала на неё за избиение в суд. Кузьме пришлось уговорить Татьяну нагнать самогонки и устроить «мировую», а то дело пахло печальным исходом, этой непристойной, для председателевой жены, бытовой драмы. Суд мог припаять или принудработ, или большой штраф. Так или иначе, а о неблаговидных проступках председателя Оглоблина и его жены дошло до районного начальства, и в райземотделе стали поговаривать о необходимости замены Оглоблина; решили со временем подобрать подходящего человека в самом колхозе, из активистов, таким-то и сказался Николай Фёдорович Смирнов. И такой момент выбрали в жнитво: приехали представители из района, и прямо в поле при большом скоплении колхозников. Пока поджидали, когда с разных краёв поля сойдётся больше народа, решили сначала для формы провести заседание Правления. Счетовод сбегал в село в контору колхоза за книгой протоколов и правления, здесь прямо в поле засéло, и вынесло решение о недоверии Оглоблину, в дальнейшем руководить колхозом. Он, было, на заседании обрушился на членов правления, в частности, обвиняя их, что они ему не помогают. Член правления Мишка Грепа на это ему возразил:
– Конечно, не помогаем, ты без нас выпиваешь, и нашей помощи в этом деле ты об нас никакой помощи не ощущаешь!
Решили вопрос о снятии Оглоблина поставить на общем собрании колхозников, которые постепенно сходились к этому месту. Кто как размещался около телеги, которая должна быть вместо трибуны для выступающих на собрании. Девки и бабы, чтобы не «сфотографировать» (потому что о панталонах в то время и понятия не имели), расселись полукружьем прямо на стерне и, пока делать нечего, в ожидании начала собрания выкладывали, меж собой сельские новости. Мужики с парнями прилегли на придорожной лужайке, расположившись круговым веером, разгорячёнными брюхами грели прохладную грудь земли. К месту сбора на собрание, с небольшим опозданием приплюхал и Николай Ершов, он устало жмякнулся на жниву, подъеферился к бабьему табору:
– Дуньк, закрой своё поддувало! – заметил Николай Дуньке Захаровой, в забытье широко расставив ноги.
Та, встрепенувшись, торопко поправила на себе сарафан, отпарировала:
– Вот чёрт поднёс тебя сюда! Иди к мужикам и среди баб не болтайся, как г…о в проруби.
Задорный бабий смех, девичье прысканье и мужичье гоготание огласило приближённую местность. Яков Спиридонович, рассевшись на огромном ржаном снопе по-бабьи раскорячив ноги, вёл среди мужиков свой неторопливый и занятный для слушанья рассказ. Сидевшие против его бабы, издалека присматриваясь к нему, задорно хихикали.
– Катьк, глянь-ка, у Яшеньки-то вся овтока раскрыта, весь струмент с приплодом видно! – локтем толкнула Дунька соседку.
Катерина, прищурившись, зиркнула глазами на рассказывающего Якова. Увидев его прореху в штанах, задорно хохотнула. Загорелые лица мужиков, словно подсолнечниковые шляпки, дружно повернулись в сторону смеющихся баб.
– Вот, нашли место смехуёчками заниматься! – укоризненно упрекнул баб Яков.
А меж тем к нему подошёл сосед Ванятка и, толкая его в спину, сказал:
– Не шабёр, а шабёр, – застегни ширинку-то, а то соловей-то улетит, вишь как бабы-то всполошились, глядят на тебя и смеются, а ты не догадаешься!
– Пущай глядят, я от этого не потощаю, а вот если погляжу на молоденьких баб, то, пожалуй, кое в чём и потолстею. Тогда соловей-то и вправду выскочить может. Хотя он у меня крепко пришит, – под общий одобрительный смех мужиков невозмутимо проговорил Яков и вяловато сомкнул свои клещневатые ноги, и стыд его прикрылся. – Тут баба моя виновата, – начал разговор перед мужиками о худых своих штанах. – Видите ли какое дело, чай больше недели тому назад немножко порвалась у меня ширинка у штанов, баю, баю своей бабе, чтобы зашила мои штаны, а она, видно, все забывает, вот соловей-то и просится на прогулку! – глаголил о своей оплошности Яков.
– Ты меня, Яков Спиридоныч, извини, я только упредить тебя хотел, чтобы бабы над тобой не насмехались! – пояснил Ванятка.
– А за что извинять-то тебя? Ты в дело мне подсказал! Хотя такая оплошность со многими бывает, – вынимая из широченного кармана кисет и закуривая проговорил Яков и, закурив, стал дымно попыхивать из поросшего смолистыми волосами рта.
Дело говорится: шутка в колхозе – большое дело, за шутками, да разговорами пересыпанными шутками дело спорится, и время в ожидании весело проходит. Так вот и здесь пока поджидали, когда все с поля подойдут сюда на общее собрание, люди разговаривали, весело улыбались, смеялись, хохотали с поджиманием животов и с протиранием заслезившихся от смеха глаз. Вскоре собрание открылось. Всё для ведения его нашлось под руками: телега трибуна, оратор председатель колхоза Оглоблин Кузьма. В своём отчётном докладе Кузьма старался оправдаться в своих поступках и действиях, неприличествующие званию руководителя народа всего села. Но оправдания его были малоубедительными, и колхозники нестерпимо ждали, когда он кончит свою речь. А Кузьма продолжал и в своей речи нажимал, что если и есть в его руководстве какие упущения, то это за счёт того, что он как лошадь один везёт всё дело по руководству колхозом, что ему мало помогают члены правления и актив.
– Ведь я не красное солнышко, всех не обогрею! И я ведь у вас один председатель-то, и вы все колхозники должны поддерживать и уважать меня, и я как ваш председатель никому не позволю подрывать мой авторитет, – бесновался Кузьма.
Надрываясь, козырял словами Кузьма в надежде, что некоторые колхозники выступят в его защиту. В общем-то, Кузьма умел пространно говорить, по выражению некоторых колхозников, чесать языком, допуская в своей речи некстати сказанные слова. Невпопад сказанные слова, другого оратора бы завели в тупик, а он, выкрутившись из затруднительной ситуации, снова разглагольствовался во всю ширь.
– А пока дело ещё не доведено до конца, я думаю, меня поддержат некоторые колхозники, и мы поживём, поруководим, – бойко и скоро закончил свою отчётную речь Кузьма.
После его доклада все дружно стали кричать против него. Сразу же появились язвительные улики в его адрес, перемешанные с похабством. Со словами успокоения выступил представитель райземуправления.
– А вы, товарищи, не все сразу, говорите по порядку как ни как, а здесь всё же собрание, и его уважать надо! Кто будет первым выступать? – вопрошающе бросил он призыв в толпу собравшихся колхозников.
Одна колхозница, осмелившись, подняла руку, громко сказала:
– Я!
– Ага, Хорева Александра! – произнёс счетовод-секретарь собрания. – Так и запишем.
И Александра начала говорить о том, что среди колхозниц существует какая-то злоба на тех колхозниц, которых за ударную работу усиленную порцию печёного хлеба дают и вещами премируют:
– У нас в бригаде всем жнеям по 200 грамм хлеба дают, а нам с сестрой, за ударный труд на жнитве по 300 грамм стали давать, а бригада на нас злится и ругать стали, а когда меня чугуном премировали, то и вовсе все бабы на дыбы встали, что я и премии не рада стала. Бабы подумали, что в нашей с сестрой работе обман какой кроется, так они пошли обмерять наш участок выжатой ржи. Сами стали мерить, а хвать, длина-то участка у них получилась ещё на два лаптя больше, чем когда мы его измеряли! Потом ещё скажу, как-то идём мы с сестрой около колхозной канторы, глядим, а мы на «красной доске» висим. А это нам не в нос, потому что на нас ещё пуще будут бабы злиться и житья не дадут. Снимите нас с этой красной доски! Я кончила!
– Ага, так и запишем, кто следующий? – обратился представитель райземуправления к собранию.
– Я насчёт налогов скажу! – вдруг осмелившись, выступая, сказал Ванятка. – Ведь налогами-то мужика совсем в дугу согнули. С живого и с мёртвого дерут! И денежно, и натурально, а нам всего этого на трудодни в колхозе что-то перестали давать. И выходит кобылу в хомут, а мужика в лямку. Пока не выроют ямку! Мы, конечно, понимаем лозунг: «Кто не работает, тот не ест, а кто пашет, тот должен пахать с надеждой!» А у нас получается, двое пашут, а семеро руками машут! Или выходит один с сошкой, а семеро с ложкой! Ведь всей колхозной работы не переделаешь! А у нас в колхозе при руководстве Кузьмы воровство из колхоза завелось, где бы колхозом править, а он в пьянство дался, именины себе справляет, и баба его из колхозного склада всё берёт без всякого учёта, оправдываясь тем, что мой Кузьма всё спишет! Выходит, мелочь ворует, а крупнота берёт! Кому пироги да пышки, а нам одни шишки! Всякая кутерьма – жуликам пожива! И во всём этом ты, Кузьма, виноват. Мы все с тебя взыщем, ты не отбояришься, ты думаешь, и замены тебе нет, вроде и заменить тебя некем. Все эти недостатки в колхозе надо устранить, а Кузьму от руководства отстранить! Не в свои сани не садись! Я кончил, – так смело и доходчиво выступил Ванятка.
В поддержку его все захлопали в ладоши. Кузьме аплодисменты не в нос. Заметив, что аплодирует и Дунька Захарова, он зло упрекнул её:
– Ты что, Дуньк, плохо аплодируешь, словно мух отпугиваешь! Ты уж если хлопать, так руки-то поднимай выше и хлопай, а то…
Собрание дружно ахнуло смехом.
– А я ещё и то скажу насчёт налогов! – под общий шум и гогот вскочила с места Катерина и продолжала: – Больно налоги с нас агенты без жалости дерут. Дело бают, «не знает Царь, что делает псарь!» Научились нас обжульничивать и думают – это дело. Ванька Мокша пришёл ко мне ночью, взял с меня деньги в счёт налога, дал мне расписку, накарябал на клочке, оторванный от газеты, а потом этот клочок за документ не приняли! А молочная сливачка Анна взяла у меня молочную книжку для пересмотра, не отдала мне её и свалила на меня, что я её затеряла: содрала с меня молоко за «жиры», а потом сама же во время мытья избы и нашла мою-то книжку, у себя заткнутую за оконной заличкой. Вот как нас обжуливают, свои люди мародёрничают! Нас обжуливают свои люди, а мы ведь не у себя дома работаем, а в колхозе. Вы уж бы что-нибудь одно с нас требовали, а то с нас, баб, молоко спрашиваете, за шерсть в совет таскаете, а мужиков-то за мясо и за яйца в тюрьму сажаете, за кожу теребите (смех), – закончила свою речь Катерина.
Секретарь собрания, примостившись к телеге, подробно записывал речи выступающих, и Кузьма, избоченясь, скосив голову, читал протокол, в котором согласно записи речей выступающих колхозников, он понял, для него метлой пахло. И недаром в этой ночи ему во сне метла привиделась. Он попросил разгадать свой сон, свою благоверную жену Татьяну, а та предсказала ему: «Наверное, тебя снимут». Да и как не снять-то? Ведь Кузьма во время своего руководства колхозом довёл его, как говорится, вплоть до ручки! На трудодни колхозникам совсем перестали давать ни денег, ни продуктов, а ведь людям нужно кормиться, одеваться, да и налоги-то спрашивают, а он вместо упорядочения положения к выпивке пристрастился. И недаром, с наболевшими вопросами смело выступали колхозники на этом экстренном собрании, в своих речах употребляя резкие неприличественные к руководству колхозом слова:
– Довольно поиздевались!
– Поиграли недаром!
– Пора и толк знать!
Оправдываясь перед выступающими, Кузьма, стараясь не допустить опороченья своего достоинства и не дать подсечь свою карьеру, в адрес выступающих, пока они говорили, вслух и втихомолку бросал реплики, в которых слышалась явная нетактичность и вульгарность.
– Заткни кадык-то и помалкивай! Не разевай свою шастолку-то! Пошарь во лбу-то не спишь ли. Ты пошевыряй в голове-то мозги-то с собой ли? Пощупай в чердаке-то, шурупы, не порастерял ли?! Ерунду мелешь, чепуху городишь!
А выступающему Ванятке Кузьма прямо заявил:
– Не тебе, Иван, составлять на меня характеристику.
– А что? – спросил Иван.
– А так, ты скудно мыслишь и поверхностно рассуждаешь! Каждая лягушка в «своё» болото прыгает! – многозначительно заметил он Ивану, применяя в своих оправдательных речах замысловатые выражения и пословичные изречения, видимо вычитанные им из книг.
А если говорить о его общих грамотности и образовании, то, как про него в народе говорится, он окончил два класса и прошёл третий коридор! И как бы Кузьма не старался обелить себя и по возможности остаться у руководства колхозом, а факты, высказанные не в его пользу, говорили за то, что ему на месте руководителя колхозом не удержаться. В заключение выступил представитель райзо. Расправляя складки на рубахе, он пальцами провёл под ремнём, от пряжки до боков, сказал:
– Ну, что ж, товарищи, колхозники, видимо, настало время в вашем колхозе менять руководство. И дельно тут было сказано, что все недостатки в колхозе устранить, а старого председателя от руководства отстранить. Как и пословица говорит: «Новая метла лучше метёт!» Так что есть смысл метлу надо почаще менять, старую значительно пообтрепавшуюся выбросить, а новую приставить к делу!
Колхозники одобрительно зааплодировали.
– Кстати, у нас и кандидатура на пост председателя подобрана, вот извольте познакомиться, всем, наверное, вам известный ваш земляк – односельчанин Карпов Иван Иванович. Один из бригадиров вашего колхоза «Раздолья».
Всё приближённое пространство огласилось дружными аплодисментами и под несмолкаемое рукоплескание из ряда сидевших на земле мужиков вышел на показ Иван Иванович. Он, деликатно раскланиваясь перед колхозниками, тихо проговорил:
– Я согласен, я к вашим услугам, приложу все силы и ум.
– Народ тебе доверяет, и мы не против, – пред. РИКа.
При голосовании вверх взметнулись все и дружно. Кузьма Оглоблин же, видя, что его песенка спета, размахнувшись, портфелем громко жмякнул его на телегу и продекламировал:
– Вот вам хомут, вожжи и дуга, я вам больше не слуга! – присоединяя к портфелю колхозную печать и ключи от шкапа, видимо подразумевая, под портфелем – хомут, под ключами – вожжи, а под печатью – дугу. Все эти председательские атрибуты забрал себе новый председатель Карпов, положив ключи в портфель, а печаль в карман.
– А меня-то теперь куда?! Что я безработным стану?
– Нет, давайте выберем его пред. рев. комиссии, – предложил представитель РИКа.
Проголосовали, выбрали. И случись же такое, в это время Митьку приспичило, и он, не вытерпев, отбежал шагов сто в сторону, присел в глубокую борозду, стыдливо спрятав голову за бурьяном. Но верхушка картуза предательски выдавала его и была причиной дружного хохота в толпы.
– Вот чёрт, где тебя припёрло, хоть бы за лошадь спрятался, а то зашёл по ветру, разит как из нужника!
– Эх, деревенщина, – с отвращением пробурчал представитель РайЗо.
Международная обстановка, налоги, агенты, крестьяне
Видимо, общая международная обстановка, заставляла наше правительство неотложно готовиться к войне, которая возможно начаться или со стороны реваншистской гитлеровской Германии, или же со стороны агрессивной Японии. Их поддерживала Италия, во главе которой стоял вдохновитель фашизма Муссолини. Между этими государствами был заключён, так называемый треугольник: «Рим – Берлин – Токио». Так или иначе Советское правительство готовилось к оборонительной войне. Для создания военной промышленности нужны были средства, а их можно было изыскивать только внутри своей страны, т.е. заставлять по-ударному работать народ ежегодно выпускать займы (облигации) распространять его среди трудящихся и обкладывать народ разнообразными налогами и сборами: как денежными, так и натуральными. Особенно разноликими и тягостными налоги были в деревне, их было:
Денежные
1) Сельхозналог
2) Страховка
3) Самообложение
4) Единовременный
5) Культсбор
6) Налог на холостяков
Натуральные
1) Зерно
2) Картофель (17 кг с сотки)
3) Мясо (40 кг)
4) Молоко (230 л)
5) Яйца (50 шт.)
6) Шерсть (400 гр.)
7) Кожа (полкожи)
Да плюс ко всему этому 6 дней дорожной трудовой повинности. Но всё бы ничего, да сборщики (агенты) этих налогов подбирались люди «твёрдые» – чтобы не давали никаких поблажек народу, а взимали налоги с налогоплательщиков беспрекословно и в сроки, вплоть до изъятия имущества и скота. Власть сборщикам-агентам давалась в руки ничем не ограниченная ничем, охраняемая законом, которая из-за невежества налогосборщиков доходила до произвола и издевательства. Часто наблюдались случаи вероломства, самовольства и произвола, в нарушение прав трудящихся, которые охранялись Советской Конституцией: сборщики, не давая никаких поблажек и снисхождений налогоплательщикам, не давая никаких отсрочек по изысканию денег на уплату «следующего» налога безжалостно отбирали имущество и скот, причём старались нагрянуть в дом налогоплательщиков ночью. Произвол агентов, их самовольство и прямое издевательство над налогоплательщиками создали в народе злобу и недовольство. И недаром испытавший на себе произвол агентов, Фёдор Крестьянинов, однажды в беседе перед мужиками высказался так:
– Всякая власть есть насилие, а насилие, как правило, вылетает из дула винтовки! Так что управлять народом с пистолетом в руках не представляет собой никакой хитрости и мудрости! За неподчинение властям живо отправят в Соловки или ещё хуже! – с явным недовольством добавил Фёдор. – Какая-то невидимая рука, зловеще протянувшаяся над всей Россией, от центра до самых низов, в лице рьяных, и неумолимых, представителей местной власти, завинчивает гайки пресса, который безжалостно давит на трудовой народ, особенно на нас, на трудовое крестьянство! Выжимая из мужика последние крохи! – философски закончил Фёдор свой сказ о налогах.
– Но ведь бают, на нас немец снова с войной хочет пойти! – высказался Яков Спиридоныч.
– Только сунься, мы его шапками закидаем! – с храбростью в голосе отозвался на слова Якова Кузьма Оглоблин.
– А в общем-то пока не видно, ни войны, ни миру! – заключил беседу Фёдор.
