000
ОтложитьЧитал
Глава 1
Возвращаясь из кинотеатра, я попал под теплый летний дождь.
Город замер. Ветер стих. Птицы спрятались в кронах берез и тополей, обступивших парк, по которому я все так же неспешно шагал.
Дождь барабанил по карнизам окон близлежащих многоквартирных домов, мелодично играл на листьях, которые трепетали от тяжести капель – я слышал его, я был дождем, я плакал вместе с ним.
Я наивно полагал, что остался под проливным дождем в гордом одиночестве. Но нет – неподвижная женская фигура на кованой скамье привлекла мое внимание.
Как странно, подумал я, почему она не уходит?
Ей так же больно, как мне?
Она любит дождь, эти нежные и сокровенные прикосновения капель с разгоряченным от июльской жары телом?
Или ей стало плохо и она не может самостоятельно подняться со скамьи?
Инфаркт?
Переутомление?
Ворох вопросов за одно мгновение – и ни одного ответа.
Ноги, некогда прикованные к асфальту, поспешили на помощь к девушке в черном платье, скрывающем худобу. Ее лицо скрывала широкополая шляпа с причудливой розочкой. На ножках красовались миниатюрные ботиночки на шнуровке. Руки покоились на коленях, женственные и ухоженные, с длинными пальцами, без колец и яркого маникюра.
Она сидела неподвижно, подчиненная дождю, была в его безоговорочной власти или…
– Прошу вас, – тихий, сдавленный, вибрирующий голос, – уходите.
Ни движения, ни дыхания, только голос и мурашки, бегущие по ее белоснежной коже.
В растерянности, сам не свой, я не знал, как поступить: просто уйти, подчиниться или проявить упрямство и посмотреть в ее спрятанные от других глаза, разгадать их тайну и, возможно, помочь – словом, улыбкой.
– Или останьтесь, – еле слышно проговорила она и добавила: – только на минуту.
– Хорошо.
– Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня. Садитесь на скамью.
Я покорно исполнил желание незнакомки, почувствовав развевающийся шлейфом ее аромат – корица, ромашка и лаванда.
– Вам нравится дождь? – спросил я, поджимая коленки.
– Нравятся мгновения…
– Мгновения?
– Вот как сейчас. Ни ветра, ни голосов, ни шума – лишь дождь. Стеной. Который сглаживает неровности, скрывает уродство. И… дает силы, чтобы жить дальше. Ради таких вот мгновений и стоит жить. Правда?
Никогда не верил в родственные души – где-то заблудшие, когда-то потерянные и неизбежно недосягаемые.
И тут ее мысли вырвались наружу, запорхали под сенью берез, вознеслись в громады небесной тверди, а потом ниспадали до меня, до маленького, ничем не примечательного человечка, песчинки в круговороте времен – и пронзили мою душу. Я хотел потерять сознание, умереть, чтобы возродиться другим, в другом измерении.
В ее измерении.
– А что для вас дождь?
– Я, – мне не верилось, что незнакомка способна мыслить так же, только глубже и эмоциональнее, нежели я. Необъяснимо и чудесно.
– Если я скажу, что вы прочитали мои мысли…
– Я вам не поверю.
– Неудивительно, – я выдавил улыбку. – Дождь, по моему мнению, музыка, в которой нет искусственности. Которая сглаживает фальшь. И прощает, наверное, наши ошибки. Дождь – это живая симфония.
– А вы – настоящий?
– Не знаю. А вы?
– Хочу быть такой.
– Можно взглянуть в ваши глаза?
– Зачем?
– Чтобы увидеть вас живой, – не раздумывая, ответил я.
Она опустила на колени шляпу, взъерошила кудрявые рыже-каштановые волосы, ниспадающие на плечи, и посмотрела на меня заплаканными большими глазами, бледно-голубыми, низко посаженными и очерченными ресничками, касающимися век, над которыми красовались рыжие брови.
– Вы довольны? Увидели?
Я не отвечал. Ловил глазами ее россыпь веснушек на носике, немного вздернутом и угловатом; две еле видимые линии на правой щеке – шрамы; полные любви и чувственности губы; подбородок с ямочкой.
– Не терзайте, скажите, что вы видите: жизнь или угасание? Пожалуйста. Только честно.
– Жизнь.
– Спасибо, – и снова слезы, скатывающиеся по щекам вместе с капельками дождя. – А теперь уходите. Не заставляйте девушку просить дважды.
– Не могу.
– Так будет лучше.
– Не для меня.
– Я прошу – уйдите, – она говорила спокойно, не переходя на эмоции.
– Я уйду.
– Спасибо.
– Когда выпью с вами кофе.
– Что? Это…
– Это не шантаж. Нет, нет же. Я приглашаю вас согреться горячим кофе, поговорить всего полчаса, а потом проститься.
– Навсегда?
– Не верю этому слову.
– Зачем вам полчаса?
– Это мгновение, которое я не хочу упускать.
* * *
– Зачем? – короткий вопрос – и молчание. Она держала в руках кружку с ароматным цветочным чаем. Замерла, глядя на исходящий пар, вьющийся вверх и исчезающий в мире, где играла спокойная музыка, где приглушен свет плотными синими шторами, где люди вполголоса беседовали – признавались, лгали, возмущались и смеялись. Перед тем как глотнуть, незнакомка спросила: – Все же, зачем мы тут?..
– Убедить вас остаться со мной, – я пил крепкий черный кофе.
– Невозможно.
– И этому слову я не верю.
– Почему?
– Не верю по двум простым причинам. – От горячего чая ее щечки покрылись нежнейшим румянцем, глаза заблестели, словно солнечные блики на гладкой поверхности озера, а волосы, пахнущие летним дождем, завивались, кружа мои мысли, мою голову, мое несчастно бьющееся сердце. – Первая – банальное нежелание достигать невозможного, а вторая – незнание.
– Вы отчасти правы. Но…
– Я просто хочу поговорить.
– Тогда спросите, как меня зовут?
– Как вас зовут? – я улыбнулся, она – в ответ. Скромно. Робко.
– Виктория. А вас?
– Алексей.
Я протянул руку, чтобы скрепить знакомство рукопожатием. От прикосновения с ее все еще холодной шелковистой кожей меня обдало приятной дрожью, я почувствовал легкое покалывание на кончиках пальцев, как от статического напряжения.
Неловкое рукопожатие затянулось: я не хотел ее отпускать, она не вырвалась.
– Приятно познакомиться, – сказал я и нехотя, против собственной воли, отпустил ее руку.
– И мне. Будем на «ты»?
– Конечно, конечно.
– Раз мы познакомились… – Молчание. Ее глаза изучали меню. – Ты не будешь против, если я закажу кусочек трюфельного торта?
– Безмерно рад.
– Обожаю его. Настаиваю, чтобы и ты попробовал.
Я позвал официанта и заказал два «трюфельных чуда».
– Часто здесь бываешь? – поинтересовался я.
– Нет. Я редкий гость в таких заведениях. Предпочитаю домашний уют. Особенно в последнее время.
– Каждый вечер пятницы я был здесь.
– Сегодня пятница.
– Сегодня – точнее, несколько недель назад – все изменилось.
– Расскажешь?
– Эта история не красит меня.
– Мы не на свидании.
– Верно. – Ее улыбка – это закат в зимнюю стужу, так же волнует и слепит. – Тебе интересно?
– Да.
– Я потеряю время, минуты. Тик-так. Хочу узнать о тебе. Узнать: почему ты сидела одна в парке, под дождем?
– Узнаешь, – Виктория накручивала волосы на указательный палец и взглянула на меня глазами, полными теплоты, безмерной чистоты и озаренными ореолом доброты. Я тонул в них, погружался в нее, видел то, что не видел никто – ее красоту души. – Обещаю.
– Хорошо. – Пришел официант, поставил тарелки с «чудо-трюфелями» и бесшумно удалился. – Ты веришь в родство душ?
– Скорее да, чем нет.
– Я поверил сегодня.
– Из-за меня?
– Ага. У тебя нет такого чувства, что мы уже где-то когда-то встречались?
– Есть.
– Невероятно.
После недолгого молчания, мимолетных переглядываний, улыбок, безвозмездно подаренных друг другу и согревающих сильнее, чем горячие напитки, я начал рассказывать о том, о чем не стоило бы рассказывать, особенно незнакомке. Доверить сокровенное и личное, свою тайну, скрываемую глубоко внутри, – поступок опрометчивый. Даже глупый.
– Я работаю. А, нет, прости. Не так начал, – я запнулся. Раздирал еще не зарубцевавшуюся рану. – Я работал много лет на заводе. С двадцати лет. Именно тогда моему отцу сделали операцию на сердце (успешную, по мнению лечащего кардиолога). Он прожил несколько недель, счастливый, что обманул смерть, а потом просто не проснулся, затаив дыхание. Он так и не убрал полуулыбки победителя с лица.
– Соболезную.
– Это было давно, – голос дрогнул.
– С годами острее чувствуешь боль от утраты.
– Я скучаю. Дико скучаю. Не хватает совета, одобряющих слов, критики; его смеха, ворчания, тембра; его запаха.
– Когда умерла мама – что-то умерло во мне, – призналась Виктория, – словно кто-то вырезал кусок меня, оставив лишь фрагмент – незаконченный, с кучей комплексов. Умер не человек, а мой Бог, подаривший мне жизнь. Без Бога – путь уже не тот…
– Одинокий, – добавил я.
– Потерянный, – Виктория указательным пальцем убрала предательскую слезу. – С ее смерти прошло много времени, но путь, по которому мне надо идти, я так и не нашла.
– Я нашел. Да только он оказался ошибочным. Фальшивым, – закрыв глаза, я послал отцу слова любви. И продолжил. – Младший брат с сестрой учились в школе – два года разницы, мать работала ведущим инженером по сметной работе. Поэтому вопрос о моем очном обучении в техническом институте был решен. Я перевелся на заочно-вечернюю кафедру и устроился, как уже говорил, на завод. Работал как вол на термических печах и по совмещению ремонтировал оборудование, чтобы оплатить учебу и содержать семью. Было трудно. По словам матери, выбил последние ростки эгоистического и самовлюбленного мальчишества, став мужчиной, способным принять жизнь такой, какой она была на самом деле. До двадцати я бороздил кучерявые облака, считая себя Наполеоном, которому ничего не стоило изменить мир и быть в нем единогласным Королем. Царская корона быстро слетела с головы, когда я вступил в ряды грубых, неопрятных работяг, которые при всем при этом обладали такой человечностью, что позавидовал бы любой закоренелый интеллектуал-буржуа.
– Никогда не была на заводах.
– Многое упустила. Именно там кипит, бесконечно бурлит жизнь с извечными проблемами и победами, матерными криками и залихватским смехом. Там, где есть опасность для жизни, люди сплачиваются в единый организм, молекулой к молекуле. Если ты хочешь увидеть, услышать, прогнать через себя «то самое настоящее» – проведи одну рабочую смену в трудовом коллективе, где деньги зарабатываются потом и даже кровью. Это не объяснить. Это надо пережить. Я нисколько не жалею об этом бесценном опыте, когда начинаешь ценить то, что имеешь. И дело не только в деньгах.
– Кем ты работал до увольнения?
– Ведущим инженером по ремонту оборудования в медеплавильном цехе. Ответственная должность. Интересная, перспективная. Два года я справлялся со своими должностными обязанностями: модернизировал, проводил капитальные и текущие работы, был в центре аварийных ремонтов и предлагал мероприятия по предупреждению инцидентов. Жил, можно сказать, на работе. День ото дня набирал «мускулы» бесценного производственного опыта. Мне казалось, что нет такого оборудования, которое я не понимал бы как ремонтировать – уверенности было выше крыши. Со мной советовались старшие товарищи, отработавшие порядка сорока лет на производстве и когда-то учившие меня, как держать гаечные ключи. Присутствовал на селекторе главного инженера завода, где в горячих спорах рождались истины – решения проблем. Был правой рукой начальника отдела, который безоговорочно доверял мне и моему чутью: я не ждал, когда оборудование выйдет из строя, всегда был впереди планеты всей. Не подумай, я не хвастаюсь…
– Не подумаю. У тебя было хорошее будущее на заводе.
– Это и окрыляло… И, как выяснилось позже, губило меня.
– Успех всегда рождает неудачу, – философски заметила Виктория.
– За два месяца до краха мне пророчили должность начальника отдела по ремонту. Я мысленно поднялся на ступень ВЫШЕ, обретая блаженное чувство удовлетворенности от жизни. Мне казалось, я добился ВСЕГО до тридцати лет. И не важно, чем мне приходилось жертвовать: каждый день работать почти по четырнадцать часов, а вечером в пятницу смертельно усталым вклиниваться в шумную компанию коллег, якобы друзей, и напиваться до одурения. Ну и что? Это нормально. Так все работают, кто хочет добиться успеха, талдычил я себе под нос. И неважно, что на личном фронте лишь случайные встречи – нелепые интрижки, заканчивавшиеся по одному и тому же сценарию. Не было счастливого конца.
– Ты любил? – вопрос неожиданный, создавший сиюминутную неловкость, от которой ее щечки заполыхали нежнейшим румянцем. Я улыбнулся:
– Трудно сказать.
– Чтобы от любви ты становился сам не свой.
– Не помню.
– Значит, не любил.
– Любовь обходила меня стороной, – признался я, прокручивая в голове все те неловкие и неудачные любовные эпизоды, которые раньше нисколько меня не задевали, проходили мимо меня, словно ничем не примечательный шлак. До сегодняшней поры. – Я сам убегал от любви. Предпочел обвенчаться с работой.
– Сейчас ты развелся с работой…
– Это точно, – я нервно засмеялся. – Разругались мы в пух и прах.
– Самое время открыться для любви.
– Уже открылся.
– В смысле? – Виктория вздрогнула от своего же вопроса.
– Я открываюсь тебе.
– Нет, нет, – она замотала головой. – Только не мне. Пожалуйста.
– Почему?
На вопрос я не получил ответа.
В ответ – лишь тишина.
Молчание.
Она о чем-то думала, не смея посмотреть на меня, в мои начавшие паниковать глаза. Я не хотел потерять ее. Отпускать, дарить другим. Я точно знал, что влюбился в нее.
– Заплати по счетам и уходи. Забудь обо мне. Потому что я опасна для тебя, – Виктория говорила на полном серьезе – это и пугало. Глаза, ее милые глаза, уперлись в стол, а хрупкое тело замерло, словно заледенело. – Опасна.
– Как ты можешь для меня быть опасной, когда я увидел в тебе родственную душу? Когда я чувствую, что знаю тебя бог знает сколько лет, хотя знаком не больше часа?
– Я опасна для тебя.
– Не боюсь, – утвердительно сказал я.
– Не боишься, что из-за меня твоя жизнь может пойти под откос?
– Она давно сошла с рельсов и катится черт знает куда.
– Я говорю так… потому что у самой не хватает сил встать и уйти. Уйти от тебя.
– Зачем убегать, когда хорошо?
– Потом будет плохо, – она дрожала. Видел, как мечется ее душа. Она делала выбор. Между мной и мной. Быть или не быть со мной. Поддаться мгновению, искушению с дьяволом, или сразу броситься в пропасть.
– Это будет потом.
– Если ты или я сегодня не расстанемся…
– Ну и пусть. Я хочу любить этим вечером.
– Ты серьезно сейчас? – ее глаза перестали бегать.
– Еще как. За тридцать лет я ни разу не чувствовал такого влечения, такого единения, такой легкости.
Виктория посмотрела на меня влажными от слез глазами и спросила:
– Почему ты раньше не нашел меня?
Я хотел сказать, что был слеп, но не успел.
Виктория поцеловала меня – и вихрь ветра унес меня в самое сердце неописуемого и доселе неиспытанного чувства.
Чувства любви.
– Прости, я сама не своя, – она взяла сумочку, резко встала и сказала. – Мне нужно в уборную. Извини.
– Ничего.
Я ждал минут пятнадцать-двадцать. Может, больше. Может, меньше. Время порой непостоянно и тянется очень долго, когда ждешь. Ждешь и ждешь, а впереди – пелена тумана неопределенности.
Полчаса прошло – и она исчезла в тумане, в вихре времени, где любовь больно отдается в груди.
Я, опустошенный и потерянный от непонимания, заплатил и вышел на улицу, поглощенную вечерними сумерками.
Почему?
Красота вечернего неба осталось на заднем фоне, посерела, став незаконченным полотном; на первый план вышагало мое одиночество, которое шло совсем рядом, дыша мне в затылок, смеясь надо мной, иногда хватая и сдавливая горло, отчего кружилась голова, а в глазах все расплывалось.
Ноги вели меня домой, обратно через парк, к тому самому месту, где мы встретились.
* * *
Я надеялся на чудо – увидеть ее на скамейке, подбежать к ней, обнять, слиться с ней воедино – и больше не отпускать.
Надежды рухнули так же быстро, как построились.
Мечты, мечты… они так сладки, так вдохновляют, пока не спотыкаешься о рифы и не тонешь на дне океана, где поджидает огромное чудовище с необъятной пастью, которое мы величаем реальностью.
Сев на скамью и облокотившись на твердую и неудобную спинку, я закрыл глаза и слушал шептание ветра в надежде найти подсказку, куда он унес мою единственную – первую – любовь, что явилась как вспышка света в безграничной тьме.