Смерть Канарейки

Введение

В течение многих лет я был личным поверенным и постоянным компаньоном мистера Фило Вэнса. В этот период входят и те четыре года, которые мистер Джон Маркхэм, ближайший друг Вэнса, провел на посту прокурора Нью-Йоркского округа. В результате этого я получил привилегию наблюдать самые удивительные дела, какие только проходили когда-либо перед глазами молодого юриста. В самом деле, мрачные драмы, свидетелем которых мне пришлось быть в то время, относятся к наиболее поразительным из секретного фонда истории американской полиции. Вэнс играл в этих драмах главную роль. При помощи аналитического метода последовательного мышления, который, насколько мне известно, никогда не применялся раньше в расследовании преступлений, он разгадал многие таинственные загадки, от решения которых отказались как прокуратура, так и полиция.

Благодаря моей близости с Вэнсом, мне случалось не только принимать участие в расследовании тех дел, с которыми он был связан, но и присутствовать при большинстве относящихся к ним споров, которые происходили между ним и прокурором, и, не упуская благоприятную возможность, я вел постоянную запись этих споров. Мой добровольный труд не пропал даром, так как теперь, когда обстоятельства позволяют опубликовать эти дела, я могу описать их последовательно, во всех подробностях.

Настоящая хроника описывает раскрытие Вэнсом загадки зверского убийства Маргарет Оделл, которое известно под названием «Убийство Канарейки». Странность, дерзость, кажущаяся невозможность раскрытия этого преступления делают его одним из самых исключительных дел нью-йоркской полиции, и, если бы Фило Вэнс не принял участия в его расследовании, я уверен, оно так и осталось бы одной из величайших нераскрытых тайн Америки.

Глава 1
Канарейка

В помещении бюро уголовных преступлений Нью-Йоркского департамента полиции есть большой, обшитый сталью кабинет; хранится в нем и маленькая зеленая карточка, среди тысяч подобных ей, на которой напечатано:

«Оделл Маргарет.

184, Вест, 71-я улица. 10 сентября.

Убийство: задушена около 12 часов вечера.

Квартира ограблена. Драгоценности украдены.

Тело обнаружено Эми Джибсон, горничной».

Тут в нескольких банальных словах дано холодное, неприкрашенное описание одного из наиболее потрясающих убийств в полицейских анналах Америки – убийства настолько противоречивого, ловкого, необычного, что в течение многих дней лучшие умы из департамента полиции и прокуратуры пребывали в полной растерянности, не зная даже, как к нему подступиться. Все нити следствия вели к утверждению, что Маргарет Оделл не могла быть убита. Но тело задушенной девушки на большой тахте в ее гостиной опровергало это заключение. Правдивая история этого преступления, которая была окончательно выяснена после безотрадного периода блуждания во тьме, показала нам самые невероятные изгибы, самые темные уголки неведомой никому человеческой души и безумную изощренность человеческого ума, обостренного трагическим отчаянием. Она приоткрыла нам страницу из драмы страстей, которая по своей сущности была не менее романтичной и увлекательной, чем та яркая, полная театральности часть «Человеческой комедии», повествующая о любви барона Нусингена к Эстер Гобсек и о трагической смерти несчастной Торпиль.

Маргарет возникла из полусвета бродвейской богемы – блестящая фигура, воплощавшая в себе поддельную безвкусную романтику недолговечного веселья. В течение двух последних лет своей жизни она была наиболее яркой и в известном смысле популярной фигурой в ночной жизни города. В дни наших дедушек и бабушек она могла бы завоевать несколько сомнительное звание, но в наши дни слишком много претендентов на это звание и слишком много яростно борющихся партий в жизни, чтобы выделить таким образом кого-нибудь из среды конкурентов. Учитывая все комплименты, которыми награждали Маргарет как профессиональные, так и непрофессиональные газетчики, надо сказать, что она пользовалась несомненной славой в своем маленьком мирке.

Своей несколько скандальной известностью она частично была обязана некоторым сплетням о ее связях в Европе. Она провела два года за границей после своего первого успешного выступления в «Бретоночке» – популярной музыкальной комедии, после которой она таинственным образом поднялась из безвестности до звания «звезды». Можете себе представить, какие невероятные истории распространяли «длинные языки», воспользовавшись ее отсутствием.

Ее внешность еще более укрепляла за ней эту двусмысленную славу. Без сомнения, она была красива вызывающей, яркой красотой. Я видел однажды, как она танцевала в клубе «Энтлероз», любимом месте сборищ ночных искателей развлечений, которым заправлял человек недоброй славы – Рэд Регюн. Она произвела на меня впечатление необычайно прелестной женщины, по крайней мере внешне. Она была среднего роста, стройна, грациозна и, как мне показалось, немного безучастна и даже надменна – возможно, это было результатом ее общения с королевскими фамилиями Европы, о котором твердили повсюду. У нее были алые губы и широко раскрытые глаза, как у «Blessed Damore» Розети. В ее лице было то странное сочетание чувственности и одухотворенности, которого добивались художники всех эпох, чтобы создать образ вечной Магдалины. У нее был тот тип лица, который управляет влечениями мужчины и, подчинив себе его волю, толкает на отчаянные поступки.

Маргарет Оделл прозвали Канарейкой после того, как она выступила в остроумном балете в «Фоли-Берже», где каждая девушка изображала птицу. Ей досталась роль канарейки, и ее желтый с белым атласный костюм в сочетании с массой золотых волос и с розово-белой кожей заставил публику отметить ее необыкновенное обаяние. Отзывы прессы были так хвалебны и публика так неустанно каждый раз ее вызывала, что не прошло и двух недель, как «Балет птиц» был переименован в «Канарейку», и мисс Оделл была возведена в ранг «premiere danseuse», получив в то же время сольный вальс и песенку, чтобы специально продемонстрировать ее красоту и дарование. Она покинула «Фоли-Берже», когда закрылся сезон, и в течение всей своей последующей карьеры в ночных притонах Бродвея сохраняла за собой ставшую популярной кличку Канарейка. И когда она была найдена мертвой у себя в квартире, преступление немедленно стало известным под названием, которое сохранилось за ним и впоследствии, – «Убийство Канарейки».

Мое собственное участие в следствии по делу об убийстве Канарейки, вернее, мои наблюдения за ходом этого следствия, – один из самых памятных эпизодов в моей жизни. В то время, когда было совершено убийство, пост прокурора Нью-Йоркского округа занимал Джон Ф.-К. Маркхэм, вступивший в эту должность в январе предшествующего года. Едва ли мне нужно напоминать вам, что за те четыре года, что он провел на этом посту, за ним укрепилась громкая слава искусного расследователя преступлений. Однако похвалы, которыми его постоянно осыпали, были ему чрезвычайно неприятны: будучи человеком высокой честности, он инстинктивно уклонялся от почестей за заслуги, которые принадлежали не ему одному. В действительности Маркхэм играл всего лишь второстепенную роль в расследовании большинства своих знаменитых случаев. Заслуга их истинного раскрытия принадлежит одному из очень близких друзей Маркхэма, который в то время отказался опубликовать факты.

Этого человека я вынужден назвать вымышленным именем – Фило Вэнс.

Вэнс был удивительно одаренным человеком. Он немного занимался коллекционированием предметов искусства, был прекрасным пианистом, глубоко изучил эстетику и психологию. По происхождению американец, он получил образование в Европе, и в его речи еще сохранился легкий английский акцент и интонации. Он обладал значительным независимым состоянием и, происходя из высших кругов общества, должен был для поддержания фамильных связей тратить много времени на выполнение своих светских обязанностей, но он не был ни бездельником, ни дилетантом. Он держал себя холодно и с некоторым цинизмом; те, кто встречался с ним, считали его снобом. Но те, кто знал Вэнса близко, так, как я, видели настоящего человека под его внешностью, и я знал, что холодность и цинизм были бессознательными проявлениями одновременно чувствительной и одинокой натуры.

Вэнсу не было еще тридцати пяти лет, и он обладал замечательной наружностью. У него было тонкое, подвижное лицо, но на нем, как преграда между ним и его приятелями, сохранялось суровое, сардоническое выражение. Он не был лишен чувствительности; но его эмоции носили главным образом интеллектуальный характер, хотя я несколько раз наблюдал у него бурные приливы энтузиазма при решении той или иной эстетической или психологической задачи. Впрочем, он действительно производил впечатление человека, далекого от мирских дел, смотрел на жизнь, как бесстрастный отвлеченный наблюдатель следит за ходом пьесы, внутренне цинично насмехаясь над ее бессмысленностью и бесполезностью. Но у него был жадный к знаниям ум; лишь немногие детали «человеческой комедии» ускользали из поля его зрения.

То, что он чрезвычайно, хотя и совершенно негласно, заинтересовался раскрытием преступлений, и явилось прямым следствием его живой пытливости.

Я вел полную запись всех дел, в которых Вэнс принимал участие в качестве amicus curioe^[1], нимало не думая, что когда-нибудь получу разрешение опубликовать их, но Маркхэм, потерпев, как вы помните, поражение на выборах, удалился от политики, а в прошлом году Вэнс уехал жить за границу, объявив, что никогда больше не вернется в Америку. В результате оба они разрешили мне опубликовать мои записи. Вэнс поставил единственное условие: не называть его настоящего имени, каких-либо других ограничений не было.

В другом месте я уже упоминал об обстоятельствах, которые привели Вэнса к участию в расследовании преступлений, и рассказывал, как, несмотря на удивительно противоречивые улики, он раскрыл тайну выстрела, оборвавшего жизнь Олвина Бенсона^[2]. Настоящая хроника – о раскрытии тайны убийства Маргарет Оделл, которое произошло осенью того же года и которое, как вы помните, произвело еще большую сенсацию.

В том, что Вэнс взялся за новое расследование, было повинно любопытное стечение обстоятельств.

В течение нескольких недель газеты антиправительственного толка назойливо обвиняли Маркхэма в том, что его прокуратура не может вынести обвинения нескольким явным нарушителям закона, переданным из полиции для ведения следствия. В результате введения «сухого закона» новая, опасная волна ночной жизни захлестнула Нью-Йорк. Множество хорошо снабжаемых кабаре, которые именовали себя ночными клубами, появилось на Бродвее и на прилегающих к нему переулках, пугающе возросло число серьезных преступлений, которые, как говорили кругом, зародились в этих притонах.

Наконец, когда было совершено убийство, сопровождаемое ограблением и похищением драгоценностей, в одном из городских семейных отелей и когда следы привели прямо к одному из ночных клубов, где совершались накануне приготовления, когда двое сыщиков из уголовного бюро, расследовавших это дело, были найдены мертвыми по соседству с этим клубом, с пулевыми ранами в спинах, Маркхэм решил бросить все другие дела прокуратуры и лично заняться создавшимся нетерпимым положением.

Глава 2
Следы на снегу

Воскресенье, 9 сентября

На следующий день после того, как Маркхэм, Вэнс и я сидели в укромном уголке в Стюйвезант-клубе, прокурор принял свое решение. Мы часто встречались здесь все вместе, так как были членами клуба, а Маркхэм даже использовал клуб как своеобразную штаб-квартиру.

– Довольно печально, – заметил он в этот вечер, – что половина народу в Нью-Йорке считает прокуратуру никчемной богадельней и что я сам не могу превратиться в сыщика, потому что у меня не хватает улик или эти улики недостаточно убедительны, чтобы поддержать обвинения.

Вэнс с легкой улыбкой взглянул вверх и перевел насмешливый взгляд на Маркхэма.

– По-видимому, все трудности в том, – протянул он, – что полиция, будучи совершенно не искушенной в немыслимой абракадабре судебной процедуры, исходит из убеждения, что улики, способные удовлетворить нормального здравомыслящего человека, могут удовлетворить и суд. Дурацкое убеждение, видите ли. Законникам вовсе не нужны улики, им нужна эрудиция. И мозг среднего полисмена не в состоянии ничего противопоставить педантичным требованиям юриспруденции. Он недостаточно изощрен в них.

– Дело обстоит не так уж плохо, – возразил Маркхэм, пытаясь говорить как можно добродушней, хотя напряжение последних недель вывело его из обычной уравновешенности. – Если бы для свидетелей не было специальных законов, несправедливость торжествовала бы слишком часто. А в наших судах преступник имеет право защищаться.

Вэнс зевнул.

– Маркхэм, вам следовало бы быть педагогом. Просто удивительно, как вы изучили все возражения стандартных ораторов в ответ на критические замечания. Но меня вы все-таки не убедили. Помните тот случай в Висконсине с человеком, которого похитили и которого суд объявил по всей вероятности уже мертвым. Даже когда он вернулся, живой и невредимый, это ничего не изменило в мнении суда. Неоспоримый факт, что он был жив, рассматривался судом как вопрос, не относящийся к делу, да к тому же неуместный и несущественный. А трогательное положение, такое распространенное в этой чудной стране, о человеке, который может быть умалишенным в одном штате и совершенно здоровым в другом? Действительно, знаете ли, нельзя ожидать, чтобы человек, наделенный обыкновенным здравым умом, не привыкший к великолепному процессу логического мышления законников, улавливал такие нюансы. Такой человек, блуждающий в потемках ординарного здравого смысла, скажет, что лунатик останется лунатиком как на правом берегу реки, так и на левом. И он будет также утверждать – ошибочно, конечно, – что если человек жив, то он еще не умер.

– К чему эта академическая диссертация? – спросил Маркхэм, на этот раз с некоторым раздражением.

– Мне кажется, она довольно живо затрагивает причину теперешних наших неприятностей, – спокойно объяснил Вэнс. – Очевидно, полиция, не знакомая с судебным процессом, заставила вас сесть в лужу. Почему бы не начать агитацию за всеобщее обучение сыщиков на юридических курсах?

– Вы мне страшно помогли своим советом, – отозвался Маркхэм.

– Почему вы отвергаете мое предложение? Вы должны признать, что оно этого не заслуживает. Человек, не разбирающийся в законах, который видит, что дело обстоит так-то, не обращает внимания на не имеющие никакого веса доказательства в обратном, а крепко держится за факты. Суд торжественно выслушивает множество пустых показаний и выносит решение, опираясь не на факты, а на установленный свод законов. Результат, видите ли, часто бывает такой, что суд оправдывает обвиняемого, прекрасно сознавая, что он виноват. И судья обращается к преступнику: «Я знаю, и суд знает, что ты совершил преступление. Но благодаря допускаемым законом свидетельским показаниям я объявляю тебя невиновным. Иди и греши пока».

Маркхэм проворчал:

– Вряд ли я сумел бы заставить американцев полюбить меня, если бы отвечал на все выпады против прокуратуры рекомендацией департаменту полиции позаниматься на юридических курсах.

– Тогда позвольте мне поддержать предложение шекспировского палача: «Давайте убьем всех законников».

– К несчастью, мы находимся в реальных условиях, для которых этот выход из положения не годится.

– Тогда как же, – лениво спросил Вэнс, – предлагаете примирить здравые умозаключения полиции с тем, что вы так трогательно называете правилами судебной процедуры?

– Начать с того, – сообщил ему Маркхэм, – что с этого дня я решил лично проводить расследование всех преступлений, связанных с ночными клубами. Вчера я созвал совещание руководителей моего департамента и надеюсь на оживление нашей деятельности, которая будет исходить прямо из моего кабинета. Я собираюсь получить именно те улики, которые необходимы обвинению.

Вэнс нетерпеливо достал сигарету и постучал ею по руке.

– Ага, значит, вы собираетесь заменить оправдание виновных – обвинением невинных.

Маркхэма передернуло. Повернувшись в кресле, он свирепо взглянул на Вэнса.

– Я не буду притворяться, что не понял вашего замечания, – хмуро сказал он. – Вы опять возвращаетесь к своей любимой теме о несоответствии, о несовершенстве системы улик и дачи свидетельских показаний по сравнению с вашими психологическими теориями и эстетическими гипотезами.

– Совершенно верно, – беззаботно согласился Вэнс. – Вы знаете, Маркхэм, ваша чистая стойкая вера в улики и видимые доказательства просто обезоруживает. Перед ней я буквально цепенею. Я весь дрожу при мысли о невинных жертвах, которых вы собираетесь загнать в угол. При вас скоро станет опасно просто появиться в каком-нибудь кабаре.

Маркхэм молча курил некоторое время. Несмотря на резкость, проскальзывавшую иногда в спорах между ними, в их отношении друг к другу не было ни тени враждебности. Их дружба продолжалась с давних пор, и, несмотря на несходство характеров и резкое различие во взглядах, дружба эта основывалась на глубоком взаимном уважении.

Наконец Маркхэм заговорил:

– Почему такое полное отрицание вещественных доказательств? Действительно, иногда они себя не оправдывают, но чаще всего ведут к нахождению виновного. В самом деле, Вэнс, один из наших крупных авторитетов в юриспруденции показал, что улика – это самое неопровержимое доказательство. Прямых доказательств, таких, как поимка преступника на месте, у нас никогда не бывает. Если бы суды полагались на них, подавляющее большинство преступников было бы на свободе.

– Я нахожусь под впечатлением, что это большинство всегда умело пользоваться своей неограниченной свободой.

Маркхэм не обратил внимания на это замечание.

– Возьмем такой пример: десяток взрослых людей видят птицу, бегущую по снегу, и заявляют, что это цыпленок. В то же время птицу видит ребенок и утверждает, что это утка. Они рассматривают птичьи следы на снегу и убеждаются по перепончатым лапам, что следы оставлены уткой. Неужели не ясно, что это была утка, а не цыпленок, несмотря на перевес свидетельских показаний?

– Дарю вам эту утку, – безразлично согласился Вэнс.

– С благодарностью принимаю дар, – продолжал Маркхэм. – Я прихожу к выводу: десяток взрослых видели на снегу человеческую фигуру и под присягой утверждают, что это была женщина, в то время как ребенок настаивает на том, что это был мужчина. Но согласитесь вы теперь признать, что отпечаток мужской ноги на снегу – неопровержимое доказательство того, что это действительно был мужчина, а не женщина.

– Это не совсем так, мой дорогой Маркхэм, – ответил Вэнс, вытягивая перед собой ноги, – если только, конечно, вам не удастся доказать, что человек в умственном отношении не выше утки.

– При чем здесь утка? – нетерпеливо спросил Маркхэм. – Ум не определяет форму и размер ноги.

– И утки, без сомнения, не определяют. Но у человека ум прекрасно может воздействовать, и часто так случается, на отпечаток его ног.

– Я что, присутствую на уроке антропологии, а вы – поборник Дарвина или просто при метафизическом размышлении?

– Оба туманных предмета тут ни при чем, – заверил его Вэнс. – Я просто заявляю об обыкновенных фактах, выведенных из наблюдений.

– Ну хорошо, так в соответствии с ходом вашего рассуждения, будет ли эта улика – мужские следы – указывать на то, что это был чужчина или это была женщина?

– Возможно, ни тот ни другая, – ответил Вэнс, – а может быть, они оба. Такая улика, относящаяся к человеку, обозначала бы для меня, что фигура, прошедшая по снегу, была либо мужчиной в своих собственных ботинках, либо женщиной в мужской обуви, а может быть, это был даже длинноногий ребенок. Короче, для моего абсолютно признающего законы ума это означало бы только, что следы оставлены потомком гомо сапиенс, нижние конечности которого были обуты в мужские ботинки, – пол и возраст неизвестны. С другой стороны, следы утки я бы склонился рассматривать, бесспорно, как следы утки, и больше ничего.

– Я восхищен тем, – заметил Маркхэм, – что вы, по крайней мере, отвергаете такую возможность, как утку, надевшую башмаки садовника.

Вэнс помолчал мгновение и заговорил:

– Вся беда с вами, современными Соломонами, в том, что вы пытаетесь привести человеческую натуру к формуле, в то время как в действительности человек, так же как и сама жизнь, бесконечно сложен. Он сообразителен и хитер, он обладает вырабатывающейся веками ловкостью увертываться от закона, он низкое создание, которое даже при нормальном ходе событий в своей никчемной идиотской борьбе за существование инстинктивно и непроизвольно говорит девяносто девять лживых слов на одно слово правды. Утка, не пользуясь ниспосланными свыше благами человеческой цивилизации, является порядочной и честной птицей.

– Каким же способом, – спросил Маркхэм, – если вы отрицаете возможность прийти к заключению обычным путем, каким же способом вы хотите определить пол и возраст лица, оставившего следы на снегу?

Вэнс выпустил кольцо дыма в потолок.

– Прежде всего я откажусь от свидетельских показаний десятка взрослых и одного наблюдательного вундеркинда. Затем, я не буду обращать внимания на следы на снегу. И тогда, свободный от всяких предубеждений, которые могли быть созданы сомнительными показаниями и материальными уликами, я точно установлю характер преступления, совершенного исчезнувшим лицом. Проанализировав всевозможные факторы преступления, я смогу не только безошибочно ответить вам, был ли преступник мужчиной или женщиной, но и описать его привычки, характер и даже внешность. И я смогу сделать это независимо от того, оставил ли беглец следы мужчины, или женщины, или кенгуру, воспользовался ли он ходулями, проехал ли на велосипеде или испарился, вовсе не оставив следов.

Маркхэм широко улыбнулся:

– Боюсь, что вы еще хуже, чем полиция, справились бы с делом доставления мне улик, требуемых законом.

– Я, по крайней мере, не предоставлю улик против невиновного, у которого преступник украл башмаки, – парировал удар Вэнс. – Кстати, знаете, Маркхэм, как только вы проникнетесь верой в следы, вам неизбежно суждено арестовать тех, в чьем аресте заинтересованы настоящие преступники, а именно тех, кто не имеет ровно никакого отношения к преступлению.

Он сделался вдруг серьезным.

– Послушайте, старина, существуют изощренные умы, вступившие к тому же в союз с тем, что теологи называют темными силами. Многие из беспокоящих вас преступлений освещены для вас в неверном свете. Я, например, вовсе не доверяю теории о том, что злокозненная банда душителей выбрала для себя убежищем ночные клубы. Это слишком мелодраматическое предположение. Как будто из-под пера газетного репортера с воспаленным воображением. Это уж очень по Эжену Сю. Преступление не является массовым инстинктом в мирное время – во время войны оно просто превращается в бесстыдный спорт, – преступление, видите ли, это индивидуальное, личное дело. Для убийства не составляют «partie carte», как для бриджа… Маркхэм, дорогой старик, не позволяйте этой романтической чепухе сбить себя с толку. И не рассматривайте слишком пристально и долго эти следы на снегу. Они могут запутать вас хуже всего, вы слишком доверчивы. Предупреждаю вас, что ни один умный преступник никогда не оставит своих следов для того, чтобы их зафиксировали ваши эксперты.

Он глубоко вздохнул и бросил на Маркхэма взгляд, полный шутливого сочувствия:

– А вдруг в первом вашем случае не будет даже следов? Увы! Что же вам тогда делать?

– Я бы смог преодолеть это затруднение, прихватив с собой вас, – заявил Маркхэм с легкой иронией. – Как бы вы отнеслись к предложению сопровождать меня на первое же дело?

– Я восхищен этой мыслью, – сказал Вэнс.

Через два дня после этого разговора первые страницы столичных газет запестрели крупными заголовками, кричавшими об убийстве Маргарет Оделл.