Ничья земля

Делай, что должен,

свершится, что суждено.

Марк Аврелий

Выбрав из двух зол меньшее,

не забывай, что ты выбрал зло.

Абу Шломо

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ

Смотрели из травы.

Николай Заболоцкий

Глава 1

К запаху пожухшей травы отчетливо примешивался запах солярки. Осенний, уже слегка подмороженный утренними холодами лес давал ему возможность отделить один запах от другого. Летом это было бы невозможно.

На несколько мгновений Михаил замер и сделал знак Молчуну – не двигаться. Малец, даром что действительно малец – только пятнадцать исполнилось, отреагировал как положено. Его уже поднятая для следующего шага нога зависла в воздухе и медленно, осторожно опустилась на плотный, коричнево-желтый ковер из палых, мокрых листьев – ни шороха, ни хруста.

Да, точно солярка… С дуновением ветерка, пробежавшего промеж осин, Михаил уловил и третий резкий запах – запах смерти. Пахло горелым. Нехорошо пахло. Еще несколько секунд он раздумывал – идти ли вперед, к прогалине, уже видимой впереди, или все-таки свернуть, обойти опасное место, но почти сразу решил идти. Больно уж не хотелось спускаться в овраг, раскинувшийся слева. Глубокий, кстати, овраг, заболоченный и явно с сюрпризами. А справа эту опушку не обойдешь никак.

Он прислушался.

Только ветер. Даже галки не кричат.

По прямой до точки рандеву километра четыре. От силы – четыре с половиной. Можно, конечно, свериться по GPS, но он не хотел окончательно посадить батарейки. В запасе оставался только один комплект, а дорогу он, в общем-то, знал как свои пять пальцев.

Молчун замер рядом, как охотничий пес в стойке. Настороженный, взъерошенный, готовый броситься вперед по команде. Хороший парень. Правильный. Со всеми шансами выжить. Если Бог поможет, конечно. Пока помогал, а дальше – видно будет.

Михаил привычным движением поправил лямки рюкзака, снял автомат с плеча и жестом обозначил направление движения. Бегом они пересекли лощину, взбежали на пагорб и залегли в редком орешнике, огораживающем опушку, словно палисад.

Нюх или, вернее сказать, чутье его не подвели.

Вчера вечером здесь было жарко.

Одна БМП стояла, задрав к небу тупую морду, опираясь на корму – передние колеса зависли в воздухе. Вторая почти успела доехать до леса – метров двадцать не хватило, перевалила через небольшой пригорок и схлопотала ракету в двигательный отсек. По желтой траве разбегались чернильными пятнами черные следы сгоревшей дизельки.

Со своей точки Михаил видел отчетливо четыре тела.

Первый покойник лежал совсем недалеко – метров тридцать, тридцать пять, показывая им стоптанные подошвы армейских полусапог. Рядом с ним валялся автомат – приклад виднелся возле локтя лежащего. Он и после смерти не выпустил ремень АК.

«Значит, кончала их не пехота, – подумал Михаил. – Иначе бы снаряжение собрали. Конфедератам оно и так нужно позарез, а у ооновцев приказ такой есть – ничего на поле боя не оставлять, дабы не вооружать конфедератов и незаконные формирования в „ничейке“. Вертолеты?»

Он достал бинокль и через несколько секунд убедился, что был прав в своих предположениях. Следы, похожие на змеиные, были видны и без бинокля – если знать, что и где искать.

Две тяжелые бронированные машины, свернув с дороги, мчались, виляя, через поле, пытаясь достичь леса, на ходу отстреливаясь от атакующих с минимальной высоты вертолетов. Но не успели.

Он явственно представил себе момент атаки – шум дизелей, свист турбин, монотонное чавканье винтов «чопперов», автоматную трескотню и сливающийся в сплошной надсадный грохот рев навесных вертолетных «шестистволок». Потом воздух разорвали ракеты.

Разбегающихся весело расстреливали из станковых пулеметов через проемы дверей. Повисели, разгоняя винтами холодный воздух и водяную пыль, над чадящими жирным черным дымом машинами для верности минут пять и ушли к реке – довольные проведенной операцией. Пить пиво, трахать боевых подруг и наслаждаться жизнью. Обычная боевая операция на «ничейной» полосе. В «буферной зоне». В «карантине». В «полосе отчуждения». Кто как называл. И с какой целью называл.

Конфедераты любили нейтрально-стыдливое – «карантин». Ооновцы без стеснения называли эту почти стокилометровую в ширину и семисоткилометровую в длину полосу, протянувшуюся от Киева до Одессы, «буферной зоной». Россияне – «нейтралкой», «зелёнкой» или «ничейной землей».

Это первый год после Потопа журналисты придумывали красивые названия – «зона смерти», «адская кухня» и еще чего покруче. А потом…

К любой новости привыкают. Привыкли и к этой. Хотя, как можно привыкнуть к тому, что на месте городов и сел теперь могильник, Михаил слабо себе представлял.

Никто не знал, сколько людей погибло во время потопа. В любом случае – пятнадцать миллионов, как объявило ООН, или семнадцать миллионов человек, как говорили некоторые специалисты, – цифра была одинаково страшной. Одно время число погибших пытались подсчитать, но из этого ничего не получилось. А когда начались основные события – стало просто не до того.

«Зона совместного влияния» – выдумали же названьице! Когда на второй месяц после событий прекратили прием беженцев и начали городить «колючку» и пропускные пункты на востоке, никто не мог сообразить, что, собственно говоря, произошло. Коммуникации не работали – связь, телевидение и радио никто и не налаживал. У военных была своя, а всем остальным, если честно, было не до связи. Жара стояла страшная, трупы животных и людей гнили буквально повсюду. Ядерное заражение от шести блоков Запорожской АЭС, химическое заражение от химкомбинатов и металлургических заводов, вспышки инфекций, вплоть до чумы и холеры, – забот, мягко говоря, хватало. А тут – конфедераты, с их дохлым тезисом, что сам Господь поделил Украину на Левобережную и Правобережную, Львовский путч оуновцев, Полонянский кризис…

Вдоль нефте– и газопроводов стали стеной российские войска – какое уж тут международное сообщество и его бесполезное мнение, когда речь идет о собственных интересах? Да и мировое сообщество не сильно сопротивлялось, разве что особо оголтелые правозащитные организации – российские ресурсы шли в Европу, а своя рубашка все же ближе к телу, чем чья-то «вышиванка». Тем более что восточные области заявили о создании независимой республики и мгновенно присоединились к России, войдя в состав Федерации как единый член.

– Лихое было времечко, нечего сказать. – Михаил невесело усмехнулся в усы. Он до сих пор помнил те страшные дни безвластья и безвременья. Безвременье кончилось, а вот безвластье…

Безвластье оставалось и поныне, правя бал на просторах Зоны совместного влияния, на двенадцатый год после Потопа. Все привыкли. Никому не было дела до того, что творится в «карантине» – лишь бы не дул оттуда ветер и не шли дожди, приносящие радиоактивную воду или кислоту. И не лезли через «колючку» и минные заграждения аборигены – покрытые язвами, заразные и опасные. Потом потихоньку сюда, в «карантин», начали сливать свои человеческие «отбросы», что с востока, что с запада – больно уж удобно было избавляться от недовольных и преступников таким дешевым и доступным способом – и «карантин» стал тем, чем был сейчас. Ничьей землей, где действовал один закон – закон силы. И цель у живущих здесь была одна – выжить.

У тех, кого сейчас в бинокль рассматривал Михаил Сергеев, выжить не получилось. Сложно выжить на открытой местности, когда в атаку на тебя заходят бронированные туши боевых вертолетов. Такие операции называют зачисткой Зоны совместного влияния от незаконных бандитских формирований. Как будто бы бандитские формирования бывают законными, ей-богу! На деле же «чистили» все, что попадалось под руку. Рисковать никому не хотелось, да и развлечение при нудной охранной службе какое-никакое. Безнаказанность развращает, что ни говори. Рубежи, особенно последние два года, охранялись из рук вон плохо, несмотря на изобилие электронных систем. Сергеев, который минимум раз в два месяца переходил нелегально то восточную, то западную границу, знал это наверняка. Зато стрелять по движущимся мишеням местный контингент научился здорово.

Кто «порезвился» здесь вчера, можно было только догадываться. БМП были без опознавательных знаков. Расстрелять их могли и ооновцы, и россияне, и конфедераты. Потенциально он мог назвать еще как минимум десяток вероятных виновников вчерашних событий, но для начала им надо было где-то раздобыть вертолеты.

Михаил был далек от того, чтобы жалеть погибших – на невинных овечек они не смахивали. Скорее всего, ребятки были из банды атамана Супруна – гулял здесь такой уже года три и весело гулял, надо сказать, с размахом и молодецкой удалью. Лил кровушку, жировал на военных складах, вешал мародеров и философствовал, что твой батька Махно. Не далее, как пару недель назад, именно его ребятки обложили Сергеева и Молчуна в Кременчуге, плотно так обложили, умеючи. Но не знали на кого нарвались. Там и полегли, все пятеро – они, кажется, называют такую пятерку в свободном поиске – «гуртом». А пятый, как оказалось, сам «пан гуртовой», долго рассказывал все, что знал и не знал, с ужасом глядя в спокойное лицо Молчуна, сидевшего перед ним на корточках. Не зря боялся. У Молчуна к ним особый счет. Какой – Молчун не говорил. Он вообще ничего не говорил. Слышать – слышал, и неплохо слышал, как летучая мышь. А говорить – не говорил. Никогда.

Сначала Михаил думал, что парень просто не хочет этого делать. Были такие секты на Севере – там давали обеты молчания, а нарушившим обет для острастки отрезали языки. Но язык у Молчуна был на месте, на фанатика, выращенного истинной церковью или капищем, он не походил, а вот говорить отказывался.

За прошедшие полгода Сергеев привык к парню, как к родному, привязался к нему и надеялся, что Молчун платит ему тем же. Тем более что платить было за что – не подоспей тогда вовремя Сергеев, и следа бы не осталось от мальчишки. Трясина была серьезная – что из того, что с виду – просто большая лужа на окраине Борисполя.

Молчуна загнала туда стая бродячих собак. Они стали настоящим бедствием для путников, путешествующих в одиночку или небольшими компаниями. Людей они не боялись совсем, а свирепостью и кровожадностью не уступали волкам. Только вот умом, хитростью и численностью их многократно превосходили.

Проходя мимо разрушенной церкви с единственным уцелевшим куполом, торчавшим над полуразваленными стенами гнилой луковицей, Сергеев услышал выстрелы – стреляли экономно, короткими очередями и одиночными. Потом стрелявший дал очередь длинную, на полрожка, и замолк. Опыт – сын ошибок трудных – говорил Сергееву о том, что соваться туда, где стреляют, не следует. Но опыт опытом, а ноги сами понесли Михаила по тропке между двумя обветшалыми складами, ощетинившимися ржавой гнутой арматурой, – там, где стреляли, находился человек. И, скорее всего, этот человек был в беде.

Потом он услышал собачий визг, даже не визг – скулеж и многоголосое рычание. Впереди была стая, и, если судить по звукам, немалая. Благоразумнее было бы остановиться, не лезть в неизвестность, через разросшиеся в два человеческих роста заросли амброзии и пыльного лопуха. Стая – это стая. Коллективный разум – кровожадный, безжалостный, хорошо организованный. Собачий спецназ в мундирах из свалявшейся шерсти. Автомат против них – не лучший вариант защиты. На такие случаи у Сергеева был припасен обрез охотничьего ружья – видавшей виды тульской «вертикалки», снаряженный картечью. Страшное оружие ближнего боя, которое Сергеев таскал в самодельной кобуре на левом боку уже три с лишним года после того, как его едва не загрызли такие вот «спецназовцы», в брошенном селе, на подходе к «колючке». На память об этом остался шрам от рваной раны на ноге и длинный белесый шрам на предплечье, там, где клыки вожака, одичавшего ротвейлера, вспороли кожу. И страх тоже остался.

То, что он увидел на прогалине, за которой открывалась бывшая проселочная дорога, теперь напоминавшая замусоренное русло полупересохшей реки, заросшее по обочинам сочной и крепкой камышовой порослью, неожиданностью не было.

Стая, голов в двадцать, доедала собственных раненых. Тот, кто отстреливался, а Сергеев его пока не видел, стрелять умел. Собаки, рыча и огрызаясь друг на друга, рвали на части огромного все еще живого дога – настоящего богатыря серо-стального цвета. Дог пытался приподняться, но, раненый и истерзанный клыками бывших сотоварищей, падал. Неуклюже падал, на бок, как загнанная лошадь, давя стокилограммовой тушей мелких шавок, висевших на нем гроздьями, и тут же опять пытался подняться, с упорством заводной механической игрушки. Но в его плечо вгрызся похожий на медведя кавказец, напиравший грудью и мотавший в исступлении большой круглой головой, а брюхо рвали несколько особей среднего размера. Дог выл, протяжно и жалобно, со смертной тоской, – в горле его, пока еще нетронутом клыками, клокотала кровь.

Судя по кровавым ошметкам, разбросанным там и тут, дог был не первой жертвой. Прямо на Сергеева, волоча за собой перебитые ноги, по глинистой рыжеватой земле полз грязный до неузнаваемости спаниель, бывший домашний любимец. Глаза его были выпучены от страха – он не то чтобы догадывался, он точно знал, что ожидает его в ближайшие несколько минут. Шансов у него не было.

Сергеев осмотрелся, но стрелявшего не увидел, значит, скорее всего, он успел бежать или забрался куда-нибудь, в относительно безопасное место. Вон, метрах в тридцати-сорока, огромный полусухой каштан – чем не убежище, если успеть добежать. Справа от Михаила возвышался наполовину вросший в грунт, проржавевший до дыр, кузов микроавтобуса, похожий на металлический скелет, который тоже мог сойти за место спасения, но в нем явно было пусто. И, только сместившись ближе к разрушенной стене, окончательно потерявшей первоначальный кирпичный цвет под густыми наростами мягкого ползучего мха и пятен склизкой плесени, Сергеев заметил посреди дороги блестящую плешь лужи, обложенную похожими на наваленные в беспорядке ржаные сухари пластами сухой грязи, и какое-то шевеление в ней. Он даже не понял вначале, что за существо копошится в вязкой, как нефть, жиже и, скорее, догадался, что это не собака, а человек, погруженный в трясину по самую макушку. Человек, угодивший в коварную ловушку, так называемую бульку, рядом с которым любое болото казалось безобидным.

«Булькой» окрестили промоины в грунте, заполненные жидкой, сметанной консистенции, грязью, покрытые сверху подсохшей коркой – ненадежной и коварной, лопающейся внезапно, без предварительного потрескивания. Обычно промоины были глубокими – под ними медленно текли ледяные потоки подземных рек, бесстрастно принимавшие в себя тела угодивших в грязевой мешок людей или животных. День или два – тело жертвы медленно погружалось в земляную пасту, чтобы выпасть падалью в глубинный поток, – а уж там было кому полакомиться подразложившейся плотью. Таких ловушек становилось все больше и больше. Если раньше они встречались лишь в поймах рек и там, где во время потопа воды прокладывали себе путь в глубину, то в последние годы в «бульку» можно было угодить и в безопасных прежде местах.

Башковитый, почесывая покрытую шелушащимися шрамами лучевых ожогов голову, разводил руками и плел что-то про просадку грунтов, жидкий мел в районах русел и перераспределение водяных горизонтов. Но его никто не слушал. В прошлой жизни Башковитый был профессором геологии, а ныне прихлебателем, мелким воришкой и наркоманом. И калекой к тому же – он был одним из тех, кто вышел из зоны радиоактивного заражения, после взрыва Запорожской АЭС, а таких было немного, очень немного. Но его уникальная способность выживать, а Сергеев был уверен, что это дается человеку на генетическом уровне, авторитета профессору не добавляла. Никто не слушал покрытого язвами и чирьями полоумного старика, вечно болтающего черт знает что под кайфом. А старику было чуть за пятьдесят – сам Сергеев через пару лет готовился разменять шестой десяток и старым себя не считал. Скорее всего, дело было в том, что никого не интересовало научное объяснение природы «булек». Это никак не могло помочь выжить тому, кто в них попадал.

И тому существу, которое на глазах у Сергеева исчезало в глянцево поблескивающей жиже, было в высшей степени наплевать, что оно проваливается в верхнюю открытую полость карстовой пещеры, наполненной глиняно-меловой суспензией. И самому Михаилу тоже было на это наплевать. Тем более что времени на размышления почти не осталось. Минута, может быть – полторы, не больше. Он решительно расстегнул замок станкового рюкзака и осторожно опустил его на землю, привычно выскользнув из лямок. Все. Поехали.

Сергеев перехватил автомат левой рукой, взял в правую тяжелый огрызок обреза и быстрым шагом вышел из зарослей лопуха, перепрыгнув через ополоумевшего от боли спаниеля.

Десять метров, три секунды до того, как собаки среагируют на опасность. Уложиться надо в две, чтобы не дать им разбежаться.

Не замедляя шага, он поднял обрез и выстрелил в копошащийся косматый клубок с одного ствола. Патрон был снаряжен тяжелой омедненной картечью и накрыл собак смертоносным потоком, убив наповал трех и ранив всех остальных, включая кавказца. Одна картечина, угодив прямо в глаз догу, прервала его мучения, и Сергеев успел подумать, что бедной животине повезло, как никогда не везло в последние годы жизни.

Но раненый кавказец показал, что он настоящий вожак. Михаил никогда не видел, чтобы сотня килограммов живого веса, мышцы, кости, шерсть – ни грамма лишнего жира, взлетала в воздух, разворачиваясь на 180 градусов с грацией падающей кошки. Мгновение – и взгляд Сергеева встретился с взглядом прыгающего пса. Глаза у кавказца были, как у вампира из фильма ужасов, черные, гладкие, как испанские маслины, окруженные красным вислым беспорядком набрякших век. Он не рычал и не лаял, он летел убивать – из распахнутой, залитой кровью растерзанного дога пасти торчали алые клыки.

Уворачиваясь от огромной туши, Сергеев сделал неуклюжее па и с полуоборота, почти в упор, разрядил второй ствол обреза в мохнатый серо-черный бок, усеянный десятками запутавшихся в шерсти репейников. Выстрел почти разорвал кавказца напополам, наполнив воздух омерзительно пахнущей взвесью крови и содержимого собачьего желудка, но у Михаила не было времени праздновать победу. Оставшиеся в живых псы не бросились наутек после смерти вожака, а ринулись в атаку со смертоносной решительностью камикадзе.

Двух рослых дворняг Сергеев скосил одной короткой очередью, но на этом успехи кончились. Небольшая беспородная шавка, похожая на болонку-переростка, с разбегу ударила его сзади под колени, и он, теряя равновесие, упал, перехватывая автомат второй рукой. Падать пришлось спиной вперед, и Сергеев мысленно взмолился, чтобы на земле не оказалось торчащего куска арматуры или еще чего похуже. Но руки он все-таки оставил свободными, чтобы не дать следующему «другу человека» достать до горла. Он с силой выбросил автомат вперед, навстречу летящему псу. Удар пришелся по оскаленной морде – хрустнули зубы, и противник кеглей улетел в сторону – оглушенный и обезоруженный.

Сергеев попытался встать, шипя от боли в ушибленной спине, и, к собственному удивлению, это ему удалось. Он выстрелил в шарахнувшуюся от него с поджатым хвостом рыжую суку, но промазал и резко развернулся вокруг своей оси, разыскивая взглядом следующую цель. На него, стуча мощными короткими лапами по подсохшей глине, как призовой скакун, несся разъяренный скотчтерьер – черный кудлатый бесстрашный шар. За ним пристроился сбивший его с ног пес. Последние в стае. Испуганная рыжая сука улепетывала прочь, приседая на задние ноги, – ее можно было списать со счетов.

Сергеев чуть присел, выставляя ствол впереди себя, и, когда терьер прыгнул, метя в грудь, спустил курок. Пуля ударила собаку в голову, остановив её на лету. Он поймал на мушку болонкоподобного пса и снова выстрелил два раза подряд.

На все про все ушло не более минуты. Сергеев бросил взгляд на поверхность «бульки» и, кинувшись к своему рюкзаку, к карману которого был приторочен моток альпинистского троса, понял, что минута эта может оказаться роковой. На гладкой глине можно было с трудом угадать легкое шевеление, скорее всего последние попытки умирающего набрать глоток воздуха. Двигаясь со всей возможной прытью, он закрепил конец троса вокруг стойки разбитого микроавтобуса и бросился обратно к «бульке», на бегу разматывая веревку. Только бы хватило длины троса! Михаил успел сделать петлю вокруг пояса и, швырнув автомат на край лужи, прыгнул, распластавшись, по направлению к неприметным бугоркам, стараясь заскользить по плотной грязи, не особенно в нее погружаясь.

Он почти долетел до цели, шлепнулся животом в пахнущую гнилостной прелью жижу, проехался по ней, чувствуя, как влага проникает под одежду, противно прилипающую к коже, и принялся двумя руками разгребать взвесь на том месте, где несколько секунд назад видел шевеление.

Человек не успел уйти в глубь – почти сразу Сергеев наткнулся на залепленные грязью волосы и, не церемонясь, вцепился в них мертвой хваткой, стараясь вытащить голову тонущего на поверхность. Слипшиеся пряди земляными червями заскользили между пальцами. Он с усилием погрузил вниз вторую руку, задирая изо всех сил подбородок, чтобы не хлебнуть жижи, нащупал воротник и рывком приподнял лицо человека над грязью, начав погружаться сам. От усилия заболела спина и ушибленный только что копчик. Радовало одно – человек захлебнулся не до конца. Из забитых ноздрей вылетели похожие на колбаски пробки, открылся рот – красный провал на сплошной глиняной маске.

– Не ори и не дергайся, – сказал Сергеев задыхаясь, – как скомандую, будешь пытаться всплыть. Понял?

Человек ничего не говорил, только разевал рот, словно в крике, и отплевывался земляными сгустками.

Не выпуская воротник из рук, Сергеев попробовал перевернуться. Грязь чавкнула, но отпустила. Тогда он, быстро перебирая ногами, развернул корпус на 180 градусов и замер. Теперь надо было выбрать слабину троса и начать движение к краю «бульки».

– Попробуй высвободить одну руку, – сказал Михаил, чувствуя, как тело человека опять начинает уходить в глубь. – Аккуратно подними одно плечо и попытайся просунуть кисть наверх, поближе к туловищу.

Человек закопошился, пытаясь выполнить команду.

– Только ногами не дергай. Засосет еще больше. Аккуратно.

Михаил несколькими сильными рывками за воротник попытался помочь тонущему выбраться, и, погрузившись от этого в грязь на несколько сантиметров, опять повернулся, не давая «бульке» себя притопить.

С третьей попытки на поверхности появилась кисть руки, за которую Сергеев ухватился, как утопающий за соломинку, и тут же обалдел, хотя было не до того – кисть была не мужская. Или женская или детская – слишком хрупкими были пальцы. Потом разберемся!

– За шею, за шею хватай, – сказал Сергеев.

Тонущий так рьяно выполнил просьбу, что у Михаила перехватило дыхание.

– Да не так же! – прохрипел он. – На горло не дави!

Хватка ослабла. Теперь надо было начинать движение к берегу. Сергеев потянул за трос, но с места не сдвинулся, зато его зад затонул в грязи, как торпедированный линкор. Тот или та, кого Сергеев решил спасти, сидел в ловушке крепко – в пору было вспоминать сказку про репку. Вот только сказочных персонажей не было видно в округе, и, наверное, слава богу, что не было. Разные бывают нынче персонажи. И сказки тоже бывают разные.

Чувствуя себя червяком-переростком, Сергеев, почти встав на «мостик», выиграл у трясины несколько сантиметров, но в сравнении с оставшимися до твердой земли двумя метрами достижение не впечатляло. Веревка, соединявшая его с остовом микроавтобуса, натянулась, как струна. В спину стреляло до потемнения в глазах, но Михаил, понимая, что, ослабив напор, потеряет свой эфемерный выигрыш, тянул так, что щелкали суставы.

От грязи тошнотворно пахло задохнувшимся творогом и тлением, и от этого сбивалось и без того неровное дыхание. День был, мягко говоря, не жаркий – конец апреля не баловал особо высокой температурой, а по ночам на почве хозяйничали заморозки, но Сергеев чувствовал, что взмок, как мышь, под плотной коркой, покрывшей тело. Со лба пот лился сплошным потоком, попадая в глаза. Канат резал ладони, а вырваться из смертоносных объятий «бульки» не удавалось.

– Помоги! – прохрипел он, не узнавая собственного голоса. – Двигайся, как змея! Как будто ты ползешь! Ну же! Давай!

Он понял, что уже борется за обе жизни, а не за чужую. А если быть до конца честным – то больше за собственную.

И в этот момент трясина чуть поддалась. Грязь зачавкала, Сергеев судорожно перебирал руками, подтягивая их обоих с одной мыслью – не останавливаться! Не останавливаться, выскочить на край до того момента, как они начнут погружаться снова и «булька» сомкнет челюсти. Он смотрел на трос, связывающий их со стойкой того, что когда-то, в прошлой жизни, было микроавтобусом, натянутый, словно тетива лука. Смотрел на узел, обвивший стойку, на узел, затянутый им в спешке. Смотрел с ужасом, потому что видел, как начал укорачиваться свободный конец троса. Потому что понимал, как мало времени осталось до того момента, как конец веревки, скользнув вовнутрь хитросплетений узла, вырвется на свободу с другой стороны, и она красно-белой змеей упадет на поросшую клочковатой, пыльной травой землю. И это будет конец. Даже если до твердой земли останется полметра – их не преодолеть никогда.

Быстрее. Еще быстрее. Он тянул так, что слышал, как рвутся мышечные волокна в перенапряженных руках. «Булька» не отпускала, стараясь схватить за ноги, придержать за талию, обсосать своим слюнявым коричневым ртом, проглотить. Только бы успеть! Свободный конец каната скрылся в узле. Сергеев рванулся вперед, на изломанный край провала, сухие пласты захрустели под ними, как снежный наст под тяжестью саней. С низким, тихим звуком, похожим на звук басовой гитарной струны, узел развязался, и веревка хлестнула по земле. Но было уже поздно.

«Булька» осталась ни с чем. Сергеев со спасенным незнакомцем на спине, полз по твердой почве, беззвучно крича и срывая ногти о землю. Он рухнул без сил и почти без сознания только тогда, когда между ним и ловушкой было почти два метра. Но, даже падая, нашел глазами место, где бросил автомат. Это был рефлекс. Одна опасность отступила. Но это не значило, что где-то рядом не ждет своего часа другая. Еще более страшная и неотвратимая.

Тогда они долго лежали возле лужи на окраине еще недавно многолюдного города Борисполя, среди зарослей сорняка и жалких развалин, под низким, облачным небом. Таким же, как сейчас. Тяжелым, мутным, выкрашенным садящимся за облачной пеленой солнцем в цвет созревших нарывов.

Тогда вокруг них были трупы собак, а сегодня – в нескольких десятках метров лежали трупы людей. Но и в тот день, и сейчас вокруг пахло смертью. Как ни кощунственно это звучит – привычно пахло смертью. Это был аромат времени. Самый стойкий запах в коллекции запахов последних лет.

В первые месяцы после Потопа запах разложения был так силен, что, казалось, весь мир состоит из гниющей плоти животных и людей. Похоронные команды – вначале были и такие – заливали рвы с телами раствором хлорки, но и эта резкая химическая вонь не могла заглушить сладкий запах тлена.

Сергеев потряс головой, стараясь отогнать воспоминания, и посмотрел на Молчуна искоса. Молчун великодушно сделал вид, что не заметил затянувшейся паузы.

«Он считает меня стариком, – подумал Михаил. – В его глазах я стар, как Моисей. Как Великая Китайская стена. Что я сам думал в свои пятнадцать о людях, которым скоро пятьдесят? Я думал, что так долго не живут».

Он опять поднес бинокль к глазам и тщательно осмотрел окрестности еще раз, уделив особое внимание дальнему лесу – вдоль него проходила дорога, с которой свернули бронемашины. Если опасность где-то и притаилась, то лучшего места для засады в округе не было. Сергеев перевел взгляд на сгоревшие машины и подумал, что есть-таки в жизни счастье. Патроны, батарейки, оружие, консервы и, не исключено, спиртное лежало рядом. Иди и бери. И никто не разграбил место боя, ни одного следа человеческого присутствия – присутствия живых людей. С мертвыми, наоборот, обстояло благополучно. Они присутствовали в изобилии и уже никуда не спешили.

– Спускаемся к машинам, – сказал Сергеев негромко, – я – первым, ты – вторым. Сначала – дальняя БМП. Ты не входишь. Прикроешь меня и обыщешь тех двоих, которые слева. Патроны, спички, зажигалки, батарейки – все, что найдешь. И бумаги посмотри, если есть бумаги. Ботинки тоже… Тебе нужны ботинки.

Он посмотрел через плечо на свои ноги, обутые в десантные полусапоги не первой свежести, прикинул, когда они попадут к схрону, который уже привык считать домом, и добавил:

– И мне нужны ботинки.

Молчун кивнул и начал отстегивать пряжку рюкзака.

– Не снимай, – попросил Сергеев. – Не надо.

Рюкзак, конечно, был обузой, но содержал в себе множество полезных вещей. Оставлять его здесь, на пригорке, было неразумно – кто знает, что случится через десять минут? Не всегда можно вернуться той же дорогой.

Молчун поправил лямки и вопросительно посмотрел на Михаила.

– Давай, – скомандовал Сергеев, – только осторожно.

И они побежали к машинам.

Все-таки за этот год Молчун многому научился. Он и был неплох, когда они встретились, но это были только инстинкты и опыт. Несомненно, важные – Сергеев был далек от того, чтобы превозносить теорию. В свое время покойный Мангуст, светлая ему память, говаривал: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет!», но, несмотря на склонность к этой сентенции, гонял всю группу до седьмого пота. До тех пор, пока теория не становилась рефлексом.

Золотое было время – в стране бушевала перестройка, но порядок еще был какой-никакой. И Советский Союз еще был, и достаточно свободно себя чувствовал на чужих территориях. И спецы были нужны – назывались они консультанты и, по идее, были никем – так, «штафирки» в форме. Но это по идее. А если без нее – достаточно специфические консультации и советы давали Сергеевские однокашники по всему миру. Дельные, можно сказать, советы. Без лишнего теоретизирования.

Но парня он все-таки подучил. Вот как грамотно идет в двойке. Просто красавец! Мангуст, был бы живой, обязательно похвалил бы.

Возле воняющей горелым туши БМП они разделились. Сергеев скользнул к полуоткрытому люку и прижался боком к холодной броне, прислушиваясь. А Молчун, пригнувшись, заскользил по высокой, полусухой траве и залег возле первого тела, будто бы припал к нему в скорбном порыве. Сергеев увидел, что Молчун сразу покойника не обыскивает – внимательно осматриваясь на предмет растяжек возле тела, успокоился и, проделав ту же процедуру с люком, нырнул внутрь БМП.