Три книги про любовь. Повести и рассказы.

Информация от издательства

Художественное электронное издание

Витковская И. В.

Три книги про любовь: Повести и рассказы. – М.: Время, 2017. – (Серия «“Время” читать!»).

ISBN 978-5-9691-1666-5

В книгу вошли новые произведения автора: две подборки рассказов, повесть «Я, папа и все остальные», а также повесть «Всё о Мишель», ранее опубликованная в книге «Один рыжий, один зелёный» (лауреат премии «Писатель XXI века» за 2016 год и международной литературной премии им. Хемингуэя, Торонто, 2016). Что самое дорогое для нынешнего читателя в нашем сложном и суетном мире? Пожалуй – простое, тёплое слово, идущее от сердца. Такова проза Ирины Витковской, полная лиризма и проникновенности, радости и печали, достоверности и бесконечной любви автора к своим героям. Она пишет о недавнем прошлом и увлекательных поездках по Европе в наши дни, о соседях и случайных встречах, о себе, о времени. О жизни. И мы верим ей.

© Ирина Витковская, 2017

© Александра Николаенко, рисунки, 2017

© Валерий Калныньш, макет и оформление, 2017

© «Время», 2017

Мы, как они есть. Короткие истории

* * *

Это всё – о нас. Невыдуманное. Из глубокого прошлого и из сегодняшнего дня. Увиденное. Услышанное. От друзей, сослуживцев и просто знакомых. Случайных попутчиков в поезде. Родственников, дальних и близких. Тех, с кем порой случайно сводила судьба, чтобы подарить историю и разлучить навсегда.

Поэтому они, эти истории, такие разные – смешные, грустные, горькие и поучительные. Чтобы сохранить авторскую интонацию и особенности характера рассказчика, я порой веду повествование от первого лица. И окружаю себя пёстрой компанией, и слышу голоса и даже смех многих из них, кого уже и на свете-то нет…

Про вкус

Когда деду стукнуло восемьдесят, он сильно сдал, конечно. Сядет – и сидит, бывало, на парадке^[1], смотрит в одну точку. О чём думает, думает ли вообще? Он и всю жизнь-то немногословный был, а в теперь и совсем замолчал.

Многое забыл. Забыл, как шить (это он-то, профессиональный скорняк-шапочник). То есть ногой работал, строчку вёл уверенно, ровно, как в молодости, а вот что к чему пристрочить – увы…

– Совсем глупой стал, – вздыхала бабуля, – ни латку поставить, ни прореху зачинить…

Сама она ещё бодрая была, целый день по дому шустрым веником сновала, не могла себе позволить сиднем сидеть… Бежит из комнаты в кухню, а там в самой середине дед стоит – застыл в онемении. Она его раз – быстро и ловко вбок, к столу подвинет – и дальше побежала. Потом назад несётся, уже на стол что-то поставить надо: деда швырк – и к печке. И так целый день туда-сюда мужа своего по кухне передвигает. Ну ругнётся иной раз, как без этого?

Тётка Маруся, дочка их, наоборот, большое терпение проявляла. Ходила за ним, подсказывала, что делать надо. Вот проснётся утром дед, сядет на кровати – и застыл. А она ему – р-р-раз! – штаны подаёт. Дед штаны надел, опять застыл. А она ему раз – рубаху. Потом – мыло, станок бритвенный. А если не подать, весь день на кровати так и просидит. Не сообразит, что дальше делать надо. И так она потихоньку-полегоньку двигала его, жить заставляла.

Толкала в магазин ходить за хлебом, в соседний дом. Ходил. Ни разу не заблудился. Рефлекс. Надо было только дать сумку клеёнчатую в руку, в другую высыпать мелочь – ровно только! – и, глядишь, дед ожил, потрюхал в хлебный. А там: вошёл – и сразу к полкам. Вилкой двузубой, бечёвкой к гвоздю привязанной, буханку наколол и в сумку – шварк! На кассе шестнадцать копеек в тарелочку высыпал… Теперь назад.

Как-то раз она решила усложнить задачу. Одежду положила на кровать, строго сказала: пап, хлеба надо! Одевайся!

И ушла в кухню рыбу дожаривать.

Дед так долго копался, что тётка подумала – опять спать лёг, не выйдет уже. Нет, вышел. Крас-са-вец! Рубаха, носки, как положено, но… На синие брюки сверху серые трусы надел и стоит – взглядом спрашивает – хорошо ли? Можно так идти?

Маруся смех едва сдержала и говорит:

– Пап, нет, так нельзя. Ты что удумал? Куда ты на улицу в таком виде? Так не годится.

– Не годится? – переспросил дед.

– Не годится, – твёрдо ответила она. – Иди переоденься.

Расстроенный дед поплелся в комнату – думать, чего у него не так, и переоблачаться. Отсутствовал полчаса. Чем-то там шуршал, гремел ящиком шифоньера. Потом вышел.

Тётка глянула – и спиной к печке привалилась, затрясло её от невозможности смех сдерживать… Потому что дед стоял, готовый к выходу, в серых трусах поверх серых брюк.

…В магазин за хлебом в тот день так никто и не пошёл. Доедали что осталось.

А вечером тётка Маруся в лицах пересказывала нам с мамой эту историю. Мама, отсмеявшись, сделала серьёзные глаза и резюмировала:

– А всё это почему, как вы думаете? Потому что у папы – безупречный вкус!.. Ну ошибся слегка, а потом-то дошло: не сочетаются серые трусы с синими брюками! Серое – надо с серым, и никак иначе!

На том и сошлись.

Про женское

– Как какие семинары? Не помнишь, что ли, семинары начала восьмидесятых? Раз в месяц – будь добра, езжай в область и сиди там, в методическом отделе в каком-нибудь ДК, семинарься… Да я сама такие семинары пачками проводить могла, лучше ещё в сто раз. Как понесут нудень всякую, да с таким умным видом: планы партии – планы народа… До сих пор тошнит… Прям ты планами партии работягу во дворец заманишь, свой план выполнишь, ага. Фильм индийский – другое дело. Трио цыганское. Ну, а если уж тематический вечер, то буфет с пивом обязательно, а в конце по фойе чтоб Коробкин ходил, на гармошке частушки наяривал. Конечно, народ простой, да. Отсюда и потребности…

Ой, тьфу, сбила ты меня… Я ж совсем про другое рассказывала. Про Лидию Парамоновну… Помнишь? А то конечно, как не помнить… Хватит ржать. Нет, она тогда ещё не директором была, только-только кулёк окончила. Зав оргсектором. А я – детский сектор. Сколько нам было? Ну, ей лет тридцать семь, а мне уже за сорок…

И да, явились две такие на семинар, сошли рано утром с поезда, а в девять в фойе сидели, в каком-то дворце областном – в каком не помню уж, хоть убей. В десять семинар. Смотрю, Лидия – круть! Верть! И не раздевается. А помнишь, как одета была? Шляпа с полями из лебяжьего пуха, в комплекте со стёганым болоньевым пальто; на ногах полусапоги, тоже белые, на пять сантиметров молния на икрах не сходится… Но ведь это не главное, правда? Главное – ощущать себя солидной дамой, к месту и красиво одетой. А с этим у неё всё в порядке.

Ну вот… Мялась-мялась, полдесятого не выдержала:

– Валь-Валя, прикрой меня, – говорит. – Я тут… корову продала… у матери в деревне. Мне в магазин срочно надо…

То-то, я думаю, она всю ночь с сумкой не расставалась – и в туалет с ней, и под подушку… Ясно, деньги там большие были.

Иди, говорю, Лида. Прикрою.

Зарегистрировала её как присутствующую, всю мутотень семинарскую вытерпела, даже сделала вид, что записываю… На обед сходила.

В три часа является. Извинилась, пошла в кабинет. Пальто в гардероб сдала, шляпа на голове торчит – как можно с ценностью такой расстаться?.. Глаза горят, задыхается от возбуждения. В руках сумок нет никаких. Странно. Села рядом со мной, руки почти по плечи под столом спрятала. Посидели-посидели, внимание отвлеклось от неё, и вдруг она мне, шёпотом, не поворачивая головы:

– Валь-Валя… глянь, – и глазами вниз показывает, под стол.

Я так, как бы ненароком, вроде тесно мне за партой, отодвига-аю стул назад и глаза под стол скашиваю, куда она мне кивает. Под столом вижу её кулаки сжатые, пальцами вверх. Ну что – думаю? А кулаки по коленям стучат, отсчитывают: раз! два! три! – и:

– Ха!.. – кулаки разжались, пальцы-сардельки раскрылись…

Я такого в жизни не видела… На каждом-каждом пальце синенький-зелёненький-красненький-жёлтенький! – перстенёк сидит… Как говорится, и смарагды, и сапфиры, и яхонты… Вся шкатулка самоцветная. Эх, жалко ты не видела. А мне вовек не забыть. Лидка в лебединой шляпе, от жары отдувается, перья от дыхания колышутся; лицо блаженное, глаза к небу, рот полуоткрыт. А под столом – шуйца и десница огнём горят, сокровищами Хозяйки Медной горы переливаются. У меня в тот момент одна только мысль в голове проворачивалась: она ж и без колец-то свои пальчики-колбаски сроду вместе собрать не могла, как же теперь, окольцованная, управляться-то будет?

Но, как жизнь впоследствии показала, управлялась как-то.

Про грустное

Как же она его любила! Всю жизнь, с первого свидания… Знала всегда, главное – любить. И спорила с нами, подругами.

Он тоже, конечно… Поначалу. Она ведь красавица – кареокая, улыбчивая. Кожа белая с ровным румянцем, как яблоко сорта бельфлёр-китайка. До сих пор ни одной морщинки.

Замуж за него пошла, сына назвала его именем.

И началось…

Изменял. Предавал. Подличал. Смеялся над её слезами. Уезжал когда хотел. Жалил словами.

Нет, семью обеспечивал, не бедствовали никогда. И на неё денег не жалел. Детей любил. Только с ней вот таким образом. За что? Да ни за что. За то, что любила.

А она любила. Вопреки всему. Изнемогала. Плакала. Рвала в немой истерике сердце. А потом всё равно прощала, хотя он и прощения-то особо не просил. Так, иногда. Сквозь зубы.

Сидим с ней на кухне. Тридцать пять лет замужем. Обе. Смотрю на неё и думаю: на чём-то должно это чувство держаться? На унижении и страданиях? Не бывает так. И всё же слушаю в который раз, как она пытается удержать, не растерять свою любовь… Свою!.. Израненную. Истерзанную. Еле живую. Что однажды уже похоронила её… Но…

Она приближает ко мне своё лицо – такое же улыбчивое, нежное, как и тогда, в молодости.

– Я тебе секрет открою, – говорит, – на чём она сейчас держится.

– Раз как-то сын внука привёз, тогда ещё трёхлетнего. Дед взял его за руку и повёл к пруду, закат смотреть… Я в тот миг на крыльце стояла, провожать их вышла. Вот они по дорожке к калитке идут. Вот уже в калитку выходят. Наш высокий красавец дед и кроха-внук; большой маленького за ручку-стебелёк держит. Взрослый бережно наклонился к малышу и спрашивает о чём-то… В этот момент – вспышка!.. И моментальная фотография – на всю жизнь!.. Большой и маленький на фоне закатного солнца. Рука в руке. И ощущение огромной защиты, и невозможности предать, и готовности отдать жизнь за это маленькое, хрупкое, живое, родное… Всё то, что я для себя хотела. Меня качнуло – думала с крыльца упаду, честно…

Она опять улыбается.

Вот это воспоминание и удерживает её любовь. Тоненькая шёлковая ниточка. Сквозь все обиды, грубости, ревность, предательство – моментальная фотография на фоне закатного солнца. Стоит вызвать её в памяти, закрыть глаза – и всё возвращается. И слёзы градом. И любовь. Вот она.

Она плачет.

А я в очередной раз чувствую себя полной дурой.

Про регламент

Огромная очередь к чудотворной иконе. Ранняя весна. Жуткий ветер и холод, летает снежок. Очередь окоченела, но терпеливо ждёт.

Отстояв большую половину, теряя терпение, нервничают двое молодых военных, сетуя на медленное продвижение, на то, что достоявшиеся слишком долго торчат перед иконой…

– Потому что никакого порядка… Каждый стоит перед иконой по полчаса. Что там просить – полчаса?! Раз-два, здоровье близких – и всё! Я подсчитал – хватает десяти секунд, ещё пять – перекреститься, опустить записку. Регламент!

Очередь:

– Но душа, исповедь не поддаются регламенту…

– Очень даже поддаются, как это не поддаются? Всё дело в охраннике. Там, внизу, у мощей, очередь идёт быстро, потому что торопят, а здесь охраннику всё равно.

Очередь:

– Всё по благословению. По всей видимости, охранника внизу благословили поторапливать, а этого батюшка не благословил…

Военные:

– Значит, должен подойти и получить благословение. Всё можно быстро и прекрасно организовать. Установить чёткий регламент…

Очередь (грустно и тихо):

– Да, конечно, если бы Господь носил погоны…

Про ХВ

Канун Пасхи. Чистый четверг. Вся страна красит яйца и закупается куличами.

Странный мужчина в булочной – сравнительно молодой, в небрежной одежде, с клочковатыми волосами и рассеянным взглядом. Стоит в очереди за хлебом.

Неожиданно замечает выставленные на прилавке нарядные, самого разнообразного вида куличи. Внимательно рассматривает их, крутит головой; то с одного, то с другого бока, нацепив очки, читает надписи «ХВ», сделанные цукатами, изюмом или просто цветной глазурью. Дождавшись своей очереди, купив хлеб, неожиданно спрашивает:

– А вот это… Что это у вас за пирожки такие странные – «экс би»?

Про мужиков

– Ни-ни-ни, даже не говори мне ничего. Уроды они все. Я не пережимаю, нет. Не дай бог с каким мужиком не просто связаться – словом перекинуться. Особенно когда он тебе своё общение навязывает. Обязательно в дерьмо вляпаешься.

Ну вот хоть этот, вчера. Я-то его давно знаю. Всё время у храма ошивается. Рыжий такой, наглый. Так глазами и рыщет.

Ну, стою, значит, службу. Скромненько так, незаметно, на своём любимом месте, возле свечного ящика.

Ага, незаметно… Для всех, только не для него.

Подходит. И в ухо прямо:

– Сестра… Помоги пятью рублями.

Ну, ты моё финансовое положение знаешь.

– Не обессудь, – говорю, – нету пяти рублей… На троллейбус – и то нет, пешком до храма хожу.

Он отошёл, походил-походил, и опять, теперь с другого бока:

– Ма-а-атушка, дай пять рублей, голодаю…

– Да нет у меня, – шепчу, – не обманываю я, нет денег…

Опять отошёл, пошатался, и снова ко мне:

– Владычица, подай хоть сколько…

На «владычице» я сломалась. Полезла в карманы – собрала медь – в одном кармане две монетки по десять копеек, в другом одна.

– На, – говорю, – сколько есть…

А он, гад, взял, побренчал медяшками, пристально на меня посмотрел, и, шёпотом, сволочь такая:

– А может, ко мне поедем, а? Ну – или к тебе…

На меня столбняк напал. Стою, глазами лупаю. Смотрю, как он надо мной нависает и игривым голосом мурлычет гадостно:

– Ты, – говорит, – давно мне нравишься…

Ну не сволочь, а?

Его счастье, что всё это в храме произошло. За церковной оградой ох я бы ему ответила…

Про цыганку

Людской поток выносит из метро молодого человека довольно приятной наружности. Он не модно, но весьма добротно одет: песочный двубортный плащ, брюки (а не джинсы), на голове не совсем типичная для его возраста «шахматная» шляпа с маленькими полями. В руках – потёртый, тяжёлый, довольно объёмистый пакет.

Только шагнул на улицу – цыганка: косынка кульком, мужской пиджак в комплекте с креп-жоржетовой цветастой юбкой, зубы золотом горят:

– Залато-о-ой! Падай на прапитание-е-е… Сегодня праздник большой… Дети маленькие-е-е, жить трудна-а-а… Падай ради бога-а-а…

Всё, приклеилась намертво. Выбрала жертву. Сто человек рядом облегчённо вздохнули: слава богу, не меня…

А жертва… Жертва реагирует совершенно не так, как это сделали бы мы, обычные пешеходы и пассажиры метро.

Молодой человек сам бросается к цыганке, обнимает её одной рукой, радостно-проникновенно смотрит в глаза и увлекает в сторонку. Около стены он ставит пакет и извлекает яркую нетолстую книжечку. Не убирая руки, он гладит цыганку по рукаву пиджака, изредка ободряюще похлопывая:

– Дорогой вы мой человек! Вы даже не представляете, насколько по адресу обратились! Вам трудно живётся? У вас тяжело на душе? Господь никогда не оставляет сирых!

Речь его звучит громко, красиво; ясные, проникновенные слова взмывают над толпой, как вещие птицы: «…слово Божие… придите и прикоснитесь… вместе мы сможем…»

Даже цыганка заслушалась. Через несколько секунд она пошлёт его, конечно, и уже её напутственные слова полетят под сводами перехода, как каркающие вороны.

Но пока: открытый в изумлении рот, полный сверкающих золотом зубов, вытаращенные глаза, сбившаяся набок косынка кульком…

Класс, а?

Про цыган

Было это – в незапамятные времена. Нам с мужем тогда только-только за двадцать пять «перевалило». Проживали мы в маленьком уральском городке, перестройкой ещё и не пахло. Жизнь была нищая, но весёлая…

Солнечным, чудесным сентябрём вышли мы из леса после недельных блужданий в районе горы Денежкин Камень. Неистовой красоты осенний лес, музыка ночной реки (Шегультан это был? Шарп? – уже не помню)… И небо – словно дырчатая чёрная ткань над головой: выползешь в полночь из охотничьей избы по надобности и задохнёшься – весь сон долой… Голову кверху задрал – звезда по носу царапнула. И мысли сразу – о тех, древних, что со священным ужасом так же стояли здесь, и о тех, кто через столетия будут стоять, объятые темнотой, пересыпанной алмазной пылью…

Короче, вниз сходишь не то чтобы слегка, а даже очень здорово обалдевший и не можешь сперва адекватно воспринимать окружающую действительность.

Вот так, будучи немного не в себе, наша четвёрка и ввалилась в вокзал города Серова.

Взяли билеты до станции назначения и вышли в сквозные двери на перрон. Этот сейчас я понимаю, что уже в здании вокзала ощущалось что-то неладное – у кассирши были испуганные глаза и напряжённое лицо, кто-то за стеной отчаянно кричал в рацию, а у самого выхода железнодорожник в форменной фуражке (дежурный по вокзалу?) никак не мог решиться выйти к прибывающему поезду и вытирал платком лысину, то и дело снимая свой головной убор.

Ну а мы смело толкнули дверь – и оказались… в цыганском таборе. Это сонмище цыган гомонило, сновало и вообще жило своей жизнью на перроне города Серова в ожидании поезда Серов – Москва.

Впечатление цыгане производили ошеломляющее. Они за считаные минуты обжили привокзальное пространство, как клочок земли под вольным степным небом: между перронными фонарями были натянуты верёвки, на которых моталось какое-то тряпьё; огненным флагом развевался драный плюшевый ковёр. Слева, где заканчивалась платформа, перед какими-то подсобками, полыхал костёр, над ним – на чугунном тагане – котёл. Цыганский подросток огромным деревянным веслом помешивал булькающее варево. На куче песка рядом с вокзальными дверями сидел абсолютно голый чумазый младенец. Всё двигалось, громко говорило, приставало к пассажирам, ожидающим свой поезд.

Пассажиры пребывали в панике. Глаз выхватил женщину, повернувшуюся лицом к стене вокзала и закрывшую собой чемодан и мальчика. Слух резанул женский визг – визжала тётка, держа свою поклажу обеими руками, а на неё наступала босая гадалка, нахально улыбаясь…

Мы, к счастью, интереса для табора не представляли – брезентовые штормовки, прожжённые костром, видавшие виды рюкзаки, ободранные вибрамы… Стояли, опираясь рюкзаками о стену. Надо было ещё сориентироваться, где будет наш вагон. Неужели в соседях с табором поедем? – билась в голове у каждого ужасная мысль. Но никто её не озвучил.

Прибыл наряд милиции. Вместе с ними из «козла» вышел седовласый полковник – видимо, начальник местного отделения. Подтянулись работники станции в форменных фуражках. Но пробраться через плотную цыганскую толпу можно было с трудом и только боком.

Подали поезд. Цыгане заорали и ринулись к первому вагону. Подножка была ещё не откинута, проводница только-только открыла дверь. Перед вагоном стояла милиция, начальник отделения и начальник вокзала. От третьего вагона пытался пробраться начальник поезда.

Начальник милиции прокричал какое-то объявление – что-то про никто… по билетам… организованно. Его слова утонули в вое, свисте, рёве цыганской толпы. На материнских руках взлетели младенцы – ими размахивали и тыкали в морду представителям правопорядка. Босая гадалка, не выпуская цигарки изо рта, яростно рванула кофту на груди – зазвенели мониста, мелькнуло голое тело. Начальника шарахнули спиной об вагон; высоко полетела фуражка… Цыганята, как обезьяны, запрыгнули в тамбур и опустили подножку. Цыганская толпа хлынула внутрь.

Мигом в вагон был заброшен дымящийся котёл с едой и бельё вместе с верёвками, потом образовался живой коридор, по которому прошли, смеясь и покуривая, немногочисленные цыганские мужчины.

Вот не скажу, сколько вагонов заняли цыгане – смотреть было некогда. Наши ребята шустро протащили нас по освободившемуся пространству до последнего вагона – туда, куда были выданы билеты и где представителей кочевого племени не оказалось…

Перевели дух. Закинули вещи и залегли на третьи полки, как и положено турягам.

Почему-то поезд отправился на пятнадцать минут раньше. Вагоны медленно проплывали мимо перрона, помеченного следами нашествия цыган. Валялись ошмётки, расквашенный ботинок, картонные коробки, какая-то драная кошма. Догорал костёр. Рядом с костром провожал поезд милицейский «козел» с заведённым двигателем.

Табор на колёсах уплывал… Куда? А вот этого мы никогда уже не узнаем. В Москву, видимо. Куда же ещё?