– Больше некого послать? А Смирнов что?
– Ты хочешь, чтобы он премию получил, а не я? Это привилегия, а не ссылка. Могла бы и порадоваться – сказал он в чай.
– Чему, что Леся без отца растет?
– Что мы живем в новом доме, в квартире, которую мне дали от фабрики. Не надо начинать опять, и она все услышит, а ты как всегда преувеличиваешь. Напугала меня вчера, а сегодня с ней все в порядке.
– Может и не в порядке. Я не знаю. Тут все врачи ставят один диагноз – простуда. Тебе все равно, у нас целый шкаф шляп, которых я не ношу и постельное белье класть некуда, я не так представляла нашу жизнь, – ровно закончила она, сминая отношения и шляпы в один шкаф.
– Ань, ты устала, и я тоже, не буду сейчас что-то обсуждать.
– Да, именно устала. Что с тобой, что без тебя разницы нет никакой, – для такого разговора все звучало слишком сдержанно, повышение тона не придало должного эффекта, и Юрий вышел из кухни.
Вышел, как обычно выходят из общественного транспорта, пройдя по коридору открыл дверь в детскую, дочка сидела на полу, усердно составляя что-то из спичек.
“С одной стороны две, с другой две. Они не стоят ровно. Поставь ровно. Не могу. Они стекают. Никуда они не стекают, ровней клади. Руки не слушаются. Медленнее делай. Куда медленнее? Я не могу. Давай шире. А башня. Ничего не выходит. Она невысокая совсем, ну и что? Хочу высокую. Ничего не получается. Не буду строить. Давай что-то другое. Другое не хочу. Строй башню. Нет. Не получается. Строй другое. Не хочу больше строить. Не строй, зачем ты тогда продолжаешь ставить. Вдруг получится. Все разрушилось”
Не обращая внимание на звуки за спиной, она также сидела, наклонившись над кучкой спичек, загораживая себе свет от люстры.
И Юра вышел, даже не зайдя в комнату.
На долгие минуты квартира погрузилась в оглушающую тишину, работающий телевизор за стеной у соседей давал надежду, что где-то там есть другая жизнь.
Он сел на кровать, вслушиваясь в слова, музыку за стеной, но звон слов был слишком мутный и не разборчивый, что любое слово могло превратится в противоположное.
Поднимал глаза на шкаф, старался удержать фокус, но голова поникла, мысли заслоняли действительность. Коричневый чемодан за год посерел, часы напротив показывали полседьмого, и он вновь посмотрел на чемодан. Он знал, что последний автобус ушел час назад, завтра суббота и первый автобус будет ближе к обеду.
Это время надо бы как-то пережить.
Когда половина сказана, можно говорить и остальное – немного подумав его взгляд стал решительнее, и он пошел к дочке.
Башня была началом кривого дома, возле были раскиданы спички.
“Забор. Дерево. Это ты. И я. Мы же пойдем гулять? Завтра выходной. И возле деревьев будем ходить. Может это тогда бордюр? Я люблю ходить по бордюру. Мама слишком держит меня. Но все равно я на нем выше становлюсь. Главное ногу не сломать, не оступиться”
Не заметив за своими мыслями окружающие действия, маму, которая вошла в комнату; спросила у Юры, что он делает, – а он выбирал вещи Леси, чтобы одеть ее и пойти пройтись перед сном. Аня сказала на это, что пора идти ужинать, а потом мыться, нет время гулять по темноте.
“Мало веток. Осень”
– Тогда один пройдусь, – его решительность угасла, но желание не ушло, даже не смотря на все остальные слова, врезавшиеся в спину.
Юра вдохнул свежий воздух, светящиеся квадратики домов опустились, он зашагал. Не замечая поворотов, идя по оранжевой кромке света фонарей, что вывел его на выезд из города. Ему это показалось мигом, раз – и он стоит. Как последний фонарь, ощущая, как внутри у него все перегорает. Впереди была темнота. Над головой нависли тучи, а под ними спрятались звезды.
Он вновь посмотрел вниз. Переведя взор на свою руку, представляя, как его дочка держится за него.
Решительность вернулась, но сжал челюсть сильнее, уголки губ поникли.
Он развернулся. Шаги тянулись, как будто ноги между собой были обвязаны прочной резинкой. Прикладывая усилия в свои действия, он немного согнулся в спине. Продолжая сдерживаться, он медленно шел домой.
Ночь казалась бесконечной, а утро настало слишком быстро. Юра встал с дивана, впервые не сделав зарядку с утра, оставшись таким же сгорбленным, сломленным.
– Я позвоню на фабрику и скажу, чтобы машину за мной не присылали, но, если что, скажешь, что я сам доеду до аэропорта, там буду их ждать.
– И куда ты? К маме, оттуда в понедельник в аэропорт. Обещали на две недели, но так быстро не настроить, телеграмму пришлю, если задержусь. Месяц скорее всего.
– Это все? – Аня смотрела на своего мужа с мольбой, за маской укора, застывшей и не сходящей с ее лица.
Юра смотрел на неё, держа в руках чемодан.
Смотрел на человека, которого не узнавал и за доли секунды в глазах пронеслась их первая встреча. Тех людей, к которым сейчас они не имели никакого отношения.
Он поэтапно вспомнил весь день.
Как в выходной собрал пустые бутылки в авоську. Загремел в коридоре общей квартиры, заглянул к своим соседям и спросил, кому купить молоко. Принял от товарища полную авоську в другую руку, и пошел за свежим молоком на соседнюю улицу.
Лето украшало газоны пушистой травой. Большие пятна от облаков проносились вдоль улиц, не замечая ничего на своем пути. Первый год вдали от городского шума. Воспоминаний о бесконечной службе. Желание спокойно спать дома, сменилось на кардинальную смену жизни, взросления, стремления. Способ, при котором жизнь не будет видится ожиданием.
Он вдохнул воздух как в первый раз, когда приехал сюда – глубоко, свободно, непринужденно. Тогда он почувствовал, что тут можно строить планы, не смотря назад.
И это было именно то, что он хотел.
Ветер дул с реки, принеся с собой частички сырости и упоения природой, прямо тут, посреди небольшой площадки рядом с магазином, стояли бидоны.
Он встал в очередь за бабушкой, но тут же подбежала девушка. Распугала голубей и сказала ему, что она тут занимала. Бабушка повернулась, пожала на это плечами. И он не двинулся с места тоже поведя плечом.
Девушка в пестром платье, показалась ему элегантной и простой. Он обернулся, посмотрев сколько у девушки бутылок и спросил, все же, спешит ли она, а то его придется ждать долго с двумя авоськами. Разглядывая платье, которое было в цветочек, и руки, которые обнимали две бутылки.
Девушка согласилась встать впереди без особых стеснений, как будто, так и должно быть.
Он на это улыбнулся, но она не заметила. Очередь двигалась, а он думал, почему она даже не поблагодарила его.
Мысли мыслями, но первая встреча прошла даже не начавшись.
Светлые кудри ускакали от него.
– Когда ты подстриглась? – спросил он из пелены с привидениями.
Опешив, Аня ответила, – Наверное через год как Леся родилась.
Второй раз он увидел девушку на обеденном перерыве в столовой. Потом в цеху. На танцах. Вспомнил как всегда подбирал шутки, пока пытался подойти в очередной раз к ней.
При разговорах они выяснили, что учились в одном институте, только с разницей в два года. Больше года она работает на фабрике, как и ее мама, и когда-то бабушка. Ему нравилось, как платья идеально сидели на ней, нравилось, что она сшила их сама. И всегда выглядела аккуратнее других девушек.
Как при наложении кадра проступила женщина в халате, с короткими волосами и он помотал головой, в отрицание всему, что видит.
Леся выглянула из двери своей комнаты, потом подвинулась еще, пытаясь увидеть папу через бок мамы.
“Почему он уходит один, мы не пойдем гулять”
Юра повернул ключ и вышел, чемодан стукнулся об косяк, задел ногу, но он этого даже не заметил. Дверь защелкнулась.
Аня стояла неподвижно, дверь поплыла, она открыла глаза немного шире и все вернулось на свои места.
– Папа в командировку уехал, – сказала она, заметив дочку в коридоре, и пошла на кухню.
Девочка осталась стоять в коридоре.
“Я больше не могу писать. Не могу проживать это заново, как мне это поможет? Тебе сказали, что так проще, вот и пиши. Но мне от этого грустно. Я не понимаю, как можно было так поступать со мной? Что это за любовь такая в мире, что никто даже не пытается узнать, что я чувствую, как отразятся на мне слова. Как могут родители держать своих детей в своих страхах, за чем им надо такое? Я столько прочла книг, да, быть может они не правдивы и выдуманы такими же несчастными людьми. Но где счастье, то, которое пробирается из этих рассказов, а потом отрубается и бессмысленность действий этих персонажей, которые думают только о себе. Они же как в жизни. Что я не могу понять, зачем я это все пишу. Моя история ничем не отличается от их. Ни одним словом, ничем таким, что люди не видели в жизни и не испытывали по отношению к своим родителям или окружающим людям. Всегда во всей истории находился тот, кто подавлен жизнью и тот, кто расправляет крылья под этой же тяжестью. Тот, кто смеется над любовью и находит ее. В каждой книге в каждой строчке можно найти отвагу и пророчество своей собственной жизни. Сколько раз я читала книгу и думала – вот это про меня, я знаю как это. Ровно столько же как я совершенно не понимала других персонажей, людей, которые противоположны мне.
Я так и не смогла понять людей. Их мотивы, мысли, заботу, которую завязывают тебе на шею и говорят при этом о любви. Как я могу продолжать писать о том, что уже меня не касается. Все мое детство можно описать только в одном слове – безисходность. Но от этого стало ли оно значить больше, чем книги про голод, войну, жертвы и унижения? Или значимость моих слов вдруг возрастет? Так было не с каждым, но со многими, не каждый видел войну, но все знаю, что это.
Вспомнить непонимание, разочарование и быть в таком ступоре, что возможность сказать, кажется ужасно глупой не уместной и ком в горле нарастает с каждой такой мыслью все сильнее. Вплетается в горло плющом и нет возможности сказать о своих чувствах. О чем бы то ни было человеку, который все равно не услышит.
Думается мне это трудно, вот так вдруг не с того не с сего вырвать плющ из своих ушей. Я могу это понять. А люди, которые не слышат, это понимают? Я знаю про свой плющ, а они про свой?
И чем тогда моя история поможет?
Что такого не знаю про себя, что, написав, я пойму лучше?
Важность этого занятия – когда тебя слышат. А все еще не говорю.
Все еще – звучит как надежда, как я однажды встану, проснусь, и колдовство пройдет, меня спасут. Слишком долго я верила в сказки.
Ты сдаешься или начинаешь жить?
Что значит жить?
Сдалась даже не живя. Такое в книгах не прочтешь. Все так или иначе пытаются.
Есть те, кому хуже, чем мне. Жизнь наделила меня сравнением.
Жизнь наделила тебя голосом, а ты, не попробовав – отказалась. Это не сравнение, а выбор.
Я не могу, это невозможно.
Невозможно так же как отрастить новые ноги? Или так же невозможно как полететь на луну? Почему ты сравниваешь те вещи, которые нельзя сравнивать? Одного человека и другого. Кто-то молчит ради своей семьи при расстреле, а ты молчишь, убивая других и себя. Что ты знаешь о том, как люди сдаются? О жизни из книг про героев и принцесс? Лучше тогда сравни себя с газетными статьями, что пишут там?
Помнишь, как дети убили свою мать, а потом разрубив ее топором, носили в кастрюле на мусорку. Давай, сравни и это.
Ты слишком много читала. Испытания. Преодоление. Смирение. Боль. Вера.
Любовь. Красота.
Я молчу потому, что мне, нечего сказать. А не потому что меня никто не слышит.
Да?
Я не могу разобраться, что важно, а что нет. Насколько важно обижать, говорить правду, говорить о своих чувствах? Что важнее? Что выбрать из того, что у меня крутиться в голове. А там крутится иногда одно и тоже. И разве это важно? Когда в комнате столько цветов, какой выбрать? Как рассказать о том малиновом цвете, который обволакивает меня или о сером, который жесткостью и холодностью оберегает. Важно, быть может, почему комната становится меньше или идет снег? Говорить о том, что мне больно, когда смотрю на свет, или больно находиться в ограничениях тела, которому я говорю – сядь, а оно не садиться и мне приходиться уговаривать его. Вместо этого может лучше слушать про любовь? Или чувствовать тепло солнца через светлый отпечаток на ковре?
Важность смены погоды, о которой ты узнаешь только утром. Пыльному ветру, который непременно приносит дождь.
Говорить. Это дар понимания происходящего или затуманенный ум?
В детстве мама не ждала от меня ответов, а я не могла сопротивляться, как многие герои. И вот я выросла и что мне осталось кроме плюща, тумана, безысходности?
Я ничего не знаю о важности, о силе, о любви и правильном выборе.
Я слышала унижения, страх и не слышала ничего, что бы мне захотелось сказать о том, что я чувствую на самом деле, кроме жалости. Жалости к своим родителям. К себе.
Я теперь не могу думать без дергания ноги, меня это успокаивает и навевает мысли, кто виноват и ищу ли я виновных? Что я могу найти в мире, где все уже решено, о чем я могу рассказать, что бы никто не знал.
Не могу больше писать. Не буду.
Я буду смотреть на облака, пока мне не надоест. Они бегут от одного края оконной рамы до другой. Небо снизу белее. Одно исчезает, другое появляется. Сегодня ветрено. Провода качаются, сегодня на них не сидит ни одной птицы. Небесные ноты природы летают где-то за гранью моего окна. А мне бы услышать любую музыку кроме ворон.
Только отвлекусь, а облака уже другие. Никакой формы, только переворот в стае капилляров с тяжестью больше, чем у кита.
Сколько время прошло?
Даже десяти минут не прошло. Ненадолго же тебя хватило.
Все было не так. С одной стороны, это было легче, но поняла я это все не так. Если бы дело было в других людях, я бы разговаривала с собой или с теми, кто мне нравился. А то, что я делаю не честно по отношению к себе.
Я слишком много витаю в облаках, как говорила мама, не замечаю ничего, ее не слышала, а теперь вдруг виновата она?
Никто не виноват.
Кто-то должен быть виноват.
Не знала ты другой жизни. От родителей не получила, что ожидала. И что теперь? Как это относится к той жизни.
Как я отношусь к тому ребенку, у которого не было выбора? Или так просто когда-то решила?
Я не хочу разговаривать с людьми, ходить гулять, хоть на работу, в толпу к неизвестным людям.
Тебя и никто не просит об этом.
Я хочу просто жить.
Так научись жить так как ты хочешь”
Леся сидела за письменным столом, над белыми листами, в руке застыла ручка, одеревенело от мыслей тело. Поглотив жизнь снаружи и запрятав сражения внутри, взор был направлен куда-то очень далеко.
“Он ушел. Ничего не сказал. Что он должен был сказать тебе?
Хоть что-нибудь. Не хочу это вспоминать. Мама сказала хоть что-то, но легче от этого не стало. Мы должны были пойти гулять, и это все что я помню. И больше ничего и из тех дней, которые теперь не отделялись прогулками. Это был один день моего ожидания. Каждый шаг на лестничной клетке, я думала, что это он идет с работы. Один долгий день, превращающий в непонимание. Я перестала ждать. И день превратился в другой.
Мама ничего не сказала, не объяснила, я надумала. Я не хочу вспоминать эти дни. Ни предыдущие, никакие.
Вся моя жизнь захлопнулась с этой дверью, с жизнью, что у меня могла быть. Исчезла где-то там, и сколько бы я не искала ее, она никогда не вернется. Время. Ушло.
Ушло вместе с ним. Что я могу еще? Может я лучше напишу, как живу сейчас? Что я поняла теперь. Я не хочу даже в воспоминаниях возвращаться в этот коридор. В то потерянное время, где я потерялась окончательно.
Мама и без того следила за каждым моим шагом, вытирала, одевала, приказывала, не спрашивала, без папы стало еще больше ее, и все меньше становилось меня.
Заботу вешают на шею, и тянут, тянут изо всех сил, навешивают не спрашивая, заботятся.
Как я могла не замечать, и позволять себе не жить? Как я могу теперь заставить себя открыть ту захлопнувшуюся дверь? Отпустить драмму, она должна развиваться.
Позже давай.
Ты все равно не уснешь теперь.
Сегодня я тоже не спала.
Сейчас все иначе, я понимаю, а тогда это было так глупо. Ты переживаешь из-за того, что не могла чего-то знать? Или ты просто переживаешь из-за всего. Сосредоточься. Он ушел.
Мама начала меня душить заботой еще больше.
Сосредоточься.
Я не хочу.
Тебе придется побежать за ним, хотя бы сейчас, чтобы не жить во лжи”
Первый день, который тянулся месяц, назывался: ожидание. Аня нервно подбегала к телефону, но плечи ее опускались, когда она слышала из телефонной трубки голос мамы или подруги. В какой-то день при дребезжащем звонке она нервно побежала к двери, пришла телеграмма. Прочитав ее, она сказала, что через час они пойдут гулять. Она успокоилась.
Аня одела дочку, с особым старанием застегнув все пуговицы на кофте. Взяла за плечи и немного отодвинувшись, посмотрела с ног до головы все ли в порядке. А потом придвинув, обняла дочку. Поверх ее рук, как обнимают вещь, которая не может ответить взаимностью.
Леся так и стояла. Ловила равновесие, которое тянуло ее вниз и назад. Пытаясь противостоять в мыслях, этим затянувшимся объятиям, но покачнувшись, мама отпустила и встала. Отряхнула колени.
– Ну, что стоишь, пойдем гулять, погода сегодня хорошая, – она вышла из детской комнаты, через мгновение щелкнул выключатель в прихожей.
Леся от него тоже как будто включилась и пошла за мамой. Она надевала на себя пальто. Потом, подойдя к зеркалу, поправила берет и обернулась к дочке. Куртка в маминых руках расправилась перед ней, девочка повернулась и сунула руки в рукава.
Последние осенние дни радовали солнцем. В первый раз за долгое время они гуляли дальше, чем в магазин. К реке, куда ходили с папой.
“У мамы хорошее настроение, может там папа ждет? Поэтому мы идем к реке?”
Река, заросшая рогозом и аиром, волновалась, шуршала. Они шли по ковру из пожухлой листвы, обходя коричневые бустылья травы.
– На той стороне танцы устраивали. Ходили туда, – Аня запнулась, – В молодости ходила и с.… – она начала смотреть по сторонам, стараясь найти за что зацепится глазами, – Листьев сколько, давай гербарий засушим. Выбирай самые красивые листья, – она отпустила руку дочери, – Только не бегай, к воде не подходи.
Леся наблюдала за мамой, которая понемногу отходила от нее. Ветер поддувал, распахивая ее баклажановое пальто. Идеально вписываясь в картину поздней осени, она собирала букет памяти. Леся прокручивала в голове все прогулки с папой, про то что мама рассказывала всю дорогу. Пытаясь соединить это все в одном месте. Но все начало пропадать, она машинально начала двигаться за мамой, представляя, что папа рядом с ней идет. Ломала сухие палочки, занимая руки хоть чем-то.
“Перышко на ниточке”
Леся села на корточки, смотря как покачивается в разные стороны серое перышко. Оно висело на засохшем репейнике, раскачивалось, трепетало, завораживало. Пушистые ворсинки пуха гладко складывались в основание.
– Я оборачиваюсь тебя нет, так испугалась. Я тебя звала, – подняла дочку за руку, – Что ты делаешь? Ты же его не трогала? – проследив за взглядом спросила она, – Нельзя трогать перья, они заразные. У птиц блохи и паразиты всякие. Это наверняка от мертвой птицы. Идем дальше, смотри сколько листьев я собрала. Не пугай меня так. Рядом ходи. На, держи букет. Леся? Ну, зачем тебе это перо? Ладно, бери его и пойдем дальше.
Подождав реакцию дочки, она сама взяла перо, паутинка лопнула и закрутилась о сухой ствол. Леся услышала, как сопротивлялась тетива. Такая тонкая, а лопнула как канат. Удивляясь, она взяла перо, так, как будто вот-вот она откроет загадку.
“Мертвая птица, была живой. У меня есть часть ее. Она летала когда-то и потеряла перо, значит тогда она не была мертвой. Не заразная. Гладкое какое”
Оставшуюся прогулку мама не выпускала из виду дочку. Они еще немного прошлись по берегу реки, через облачка немного выглядывало солнце. Леся несла в руке листья, которые насобирала мама и перо, добавившиееся к букету. Другая рука выскальзывала из маминой.
Мама как-то невзначай, тихо, как будто сама с собой начала рассказывать про жизнь своей подруги. Пересказывая слова и чувства других, как свои. Как она живет и почему страдает со своим мужем. О болезнях, которые заставляют страдать всю семью целиком. Как все в итоге терпят такую жизнь. Как она курит, когда отправляет детей в школу и детский сад. Про любовь, которая заканчивается очень быстро после свадьбы.
Телефонные разговоры с другой стороны, которые девочка не слышала, и теперь могла сопоставить со слов мамы, ее ответы, мысли.
Так она говорила всю дорогу до дома, бурча, отвечая самой себе и не замечая, что дочка смотрит только на перо. А ее слова совершенно не уместны для таких прогулок.
“Ничего не говорит про папу. Когда он придет”
Немного опомнившись от своих слов, Анна, так же разговаривая сама с собой решила зайти на детскую площадку. Листья легли на скамью.
– Держись крепко, а то у качелей спинки нет, упадешь еще. Поняла, крепко держись, – с этими словами она сжала кулачки дочки, показав, что надо держатся сильнее.
Металл был холодный, но девочке очень хотелось покататься на качелях, поэтому она терпела, сжимая со всех сил, согревая то, что нельзя было согреть. Придавая этому тайный смысл, что она помогает качелям, а они за это ее катают.
– Ногами, ногами, помогай, верх-вниз, верх-вниз.
“Перо”
Оно освободилось ветром от букета и закувыркалось по асфальту.
– Ты что накаталась? Так быстро?
“Перо”
Девочка спрыгнула с качелей, ловя перышко. Оно подобралось к песочнице, оперившись в деревянную перегородку.
“Спасла”
– Не хочешь кататься, домой пошли, листья возьмешь?
“Перышко, гладкое, приятное. Как птицы летают? Если соберу много перышек я полечу? Оно сомкнутое. Ой. Как будто разорвало его. Обратно не собирается. Теперь оно не красивое. Неровное. Они так соединены плотно.
Зачем я разорвала его?
Было интересно.
А теперь его придется выкинуть, оно не будет летать.
Темно. Подъезд. И что мне теперь с ним делать? Разорви дальше с каждой стороны. Приятно же. Приятно, но не красиво. Оно уже испорчено. В следующий раз не буду разрывать, хоть это и приятно. Руки мыть. Тщательно. И перо надо помыть. Мама говорит, чтобы я не баловалась. Я не балуюсь.
Выкини перо в окно.
Я не дотянусь.
Тогда его надо сохранить до следующей прогулки. Положу на полочку. Соберу много перьев и улечу”
Как обещано было в телеграмме, через месяц Юра не вернулся. Прошел еще месяц – он не приехал. Когда Аня уже перестала ожидать мужа, он позвонил и сказал, что его мама заболела и он остается с ней. Конструктивного диалога, тихого и спокойного, как всегда до этого, не вышло. Она кричала в телефон, в стену, на своего мужа в трубку. Леся закрывала уши и от этого крика не могла и не хотела понимать, о чем мама говорит.
“Он не вернется. Решила я тогда.
После этого, дни стали как будто налаживаться, стали больше походить на те, которые были раньше. Когда папа был.
Больше она не ждала.
Сидение дома и уборка квартиры не помогала.
Она стала звонить чаще по телефону, обсуждая все свои дни и как-то раз пришла к выводу, что пора устраиваться на работу. Она рассказывала и рассказывала, что не может сидеть дома со мной. Но не может меня оставить одну, и что еще один день, и она не выдержит такой жизни.
Она сидела у трельяжа на табуретке, облокотившись о стену. В зеркалах отражались только ее ноги, нервно покачиваясь – вверх-вниз. А подробности жизни, сделав круг по всей квартире, проходили в провод телефона и бежали в неизвестном мне направлении. Было неприятно слышать то, что она говорила про папу. Когда я это вспоминаю, это больше похоже было на спектакль, чем на жизнь. И я так и не узнаю с кем она разговаривала, и кто знал обо мне больше, чем я сама. Потому, что я была не такой.
А какой?
Я помню, что голос был не такой звонкий, как у той, с кем она разговаривала раньше или бабушкин голос. Со всеми она разговаривала на разные темы. А я сидела в комнате и слышала то, что она мне не говорила. Я не могла понять советов, которые она давала кому-то и отрицала, что можно жить счастливо. Я ей верила, она моя мама. И у меня не было выбора. Где я могла выслушать другую версию происходящего.
Люди хотят быть кем угодно, но не собой.
Заставляя других быть таким же как они.
После моих переживаний и дней, когда мама со мной совсем не разговаривала. Только брала за руку и тянула куда-то. Я делала выводы только из слов, обращенных к кому-то другому. Через какое-то время она позвала бабушку, чтобы та со мной сидела пока она ищет работу. Объясняя, к слову, что сложно жить одной и не хватает денег.
Эти все монологи слились.
Я даже не помню слов, только смятение от того, что слышала. Бубнение. Шепот. Слова, которые я раскручивала и брала на себя.
Мне было пять.
Она в одном предложении могла заботиться и обвинять, так, когда я заболела ветрянкой. Сидела возле моей кровати ночью, а на следующий день делая зеленые точки на теле сказала, что я сама виновата и чесать нельзя ни в коем случае, а то можно умереть.
Смятение.
В часы телефонных разговоров, я аккуратно забиралась на стол и смотрела в окно, вниз. На детей, которые проходили с мамой или кого-то еще. Они о чем-то разговаривали, улыбались.
На столе было слышно разговоры мамы не меньше, чем в любом другом углу квартиры, но было видно чуть больше.
Я смотрела на себя в отражении стекла. Но на самом деле, куда бы не смотрела, видела перед собой глаза мамы и ее разочарование. Теперь я могу понять это чувство, а тогда просто не хотела, чтобы она так на меня смотрела.
И больше мне не хотелось на нее смотреть, не на себя.
Мысли отстранялись и делали все, чтобы не слышать. Видеть только то, что хотелось. Таких вещей было мало, поэтому я смотрела в окно очень часто.
Ветер раздвигает листву, пробирается сквозь. Не понимая, что там не пройти.
Деревья мне были ближе. Я на них могу смотреть.
И все остальное затухало. Я смотрела на ветер”
Только закрыв за собой дверь, по квартире начал разносится запах свежести и пирожков. Пришла бабушка. Пухловатая женщина, с такой же прической-одуванчиком как у ее дочери, но волосы были седые. Кисти рук были плотные, больше, похожи на мужские. Ходила она часто в одной и той же длинной, зеленой юбке, переваливаясь с одной ноги на другую.
– Привет, мам, ты рано, я же говорила к десяти.
– Заранее пришла, мало ли что, – раздеваясь сказала бабушка, высматривая внучку, – Пыли то сколько, – осматриваясь подметила она.
И понесла с порога высказывать замечания вместе с сумкой с пирожками. Прошла на кухню, не слушая оправдания дочери, – А плита грязная какая, ты же дома сидела, ничего не делала? Как я тебе говорила – приготовила и сразу протерла. Еды дома нет, не удивительно, что Юрка уехал. Он в столице привык к ресторанам. А ты ему что? Гречки варишь с солью? Кто захочет так жить? – так обойдя все комнаты она дошла до внучки, – Такая же худенькая, маленькая. Ну ничего, по готовлю, хоть поймешь, что такое нормальная еда. Идем, я принесла пирожков, поешь хоть.
Лесе нравилось ходить к бабушке и когда она приходила, всегда приносила что-то вкусное. Но в этот раз бабушки было слишком много и еды, которую приходилось есть не один вечер как всегда, а целыми днями.
– Пока мама не найдет работу буду с тобой сидеть. Гулять будем, – сказала бабушка внучке, которая жевала пирожок, – Чаем, чаем запивай.
Бабушка принялась тереть плиту, которую мама на кануне вечером так же усердно терла. Девочка пила сладкий чай, особый бабушкин чай.
У бабушки было все через чур: слишком вкусным. Щи были слишком жирные, блины толстые, дома было все аккуратным и говорила она соответствующе – нагнетающе.
Она жила в двадцати минутах ходьбы от их дома. Будучи на пенсии, она чаще всего ездила в столицу, чтобы купить дешевле продукты. Иногда она заходила, принося что-то вкусное, свежее, только сойдя с автобуса. И не заходя в квартиру, уходила, рассказывая, как она устала от таких поездок. И шла в свой деревянный дом, пешком, с тяжелыми сумками.
Половина пирожка осталась лежать поверх других.
– Что сидишь? Давай ешь. Пол пирожка только съела.
Леся продолжала, потупившись сидеть, исподлобья рассматривая, как бабушка добралась до раковины, продолжая рьяно чистить и ее. Чашка девочки опустела, на дне остался сахар. Загорелые пирожки лежали на деревянной доске. Бабушка на этом фоне рассказывала, как их пекла – “Только посмотри – один к одному” – приговаривала она, торжествуя вкусностью своего творения.
– Ты так и не доела? Давай ешь, что не нравятся тебе? Я старалась так, а ты не хочешь. Чай вон весь допила. Значит и пирожок бы влез целиком. Ладно, иди играй, потом доешь.
“Вкусные пирожки, ровные, правда один к одному. Я с утра не хочу есть. Пойду к себе. Иди. Во что играть будешь? Не хочу играть. Посижу на диване. Книги папины так и лежат. О чем они? Не знаю. Научусь читать и почитаю, что он читал. Газеты так пахнут газетами, а книги – книгой. Столько букв.
Попробуй почитать.
Я не умею.
Ну, придумай. Как будто читаешь. Название книги. Тут лошадь с человеком нарисованы. Про принца и его лошадь?
Начни читать и узнаешь.
Жил был принц, он хотел отправится далеко-далеко, но не мог. Он шел, шел, ноги у него устали, руки устали, он лег отдохнуть и уснул. Проснулся, яблочко съел и дальше пошел.
Страницу переверни, наверное, все уже.
Перевернула. Дальше.
Шел он по полям, по лугам, лес прошел. Совсем устал и сел прямо по середине дороги, вот так он устал. Говорит: дальше не пойду. Нет сил у меня совсем. Куда идти еще не знаю. За чем вообще отправился в дорогу. Пирожки закончились еще с голоду умру. Но сил больше нет. Тут сзади слышит он ржание, но не двинулся с места. Лошадь обошла его и говорит ему: чего расселся по середине дороги, не пройти не проехать. Сил нет дальше идти – отвечает он – Я шел через поля, луга, леса, еда закончилась и силы тоже. Все болит. Лошадь посмотрела на него, поглядела. Переверни страницу.
И сказала, что поможет ему добраться куда ему надо. Вот и сказочки конец, а кто слушал молодец. А все остальные страницы потом почитаю”
Бабушка переместилась в гостиную, орудуя теперь шваброй, передвигая и заглядывая во все уголочки. Рассказывая внучке как надо убираться, как важна чистота и что в ее доме и пылинки нет.
– Что делаешь? Домик строишь? Так спички на клей надо сажать, потом крышу делать. Можно и покрасить. Мать твоя, вот поделки в школе из спичек делала. У вас клей есть? Не показали как надо. Эх, ну ничего, пойдем гулять, зайдем в магазин купим клей.
Бабушка уже успела сварить суп, тоже носясь по квартире как мама. Немного отдохнув, после обеда они отправились гулять. Детская площадка пустовала, было холодно, солнечно. Снег искрился, скрипел, пушился на небольшом ветре. И можно было проследить по следам: где ходили: кто, как, сколько раз катался с горки.