000
ОтложитьЧитал
Начинался совершенно новый, совершенно особый и весьма важный период в жизни Василия Макаровича Шукшина – период ученичества будущего художника. Это ученичество окажется куда шире, глубже и ответственнее, нежели просто учеба в институте; нередко она будет протекать не только без всякой связи с учебными планами, но и вопреки им.
На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба – красивая. Силу он в себе чувствовал большую. «Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, – думал он, – измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни – вот тогда поглядим». И это были не просто слова.
В письмах матери и сестре писал: «…Столько дел, что приходишь домой, как после корчевки пней… Учиться, как там ни говори, а все—таки трудновато. Пробел—то у меня порядочный в учебе. Но от других не отстану. Вот скоро экзамены. Думаю, что будут только отличные оценки. Но учиться страшно интересно… Ну а дела мои идут замечательно. Только вот время не хватает».
Примечательно, что студенту не хватает именно времени, а не денег. Материально же он весьма доволен, хотя живет, как аскет: представьте себе, какова жизнь в течение пяти—шести месяцев на «довольствие» в шестьдесят рублей.
«Пробел—то у меня порядочный…» Он много раз говорил о том же – о недостаточности, о скудности своих знаний. И, кажется, успел убедить в этом не только себя, но и многих других. На самом же деле, и довольно скоро, наступил период, когда Шукшин не только сравнялся в своих «книжных» знаниях с самыми искушенными по этой части «китами», в чьем распоряжении были блестящие «фамильные» библиотеки, но и далеко обошел и превзошел их.
По воспоминаниям ассистентки М.И.Ромма Ирины Александровны Жигалко, Шукшин брал читать из ее библиотеки множество отнюдь не «распространенных» книг: «Историю цивилизации» Бокля, Коран, двухтомную «Крестьянскую войну под предводительством С. Т. Разина». Он не просто прочитал, а внимательно изучил в студенческие годы и Библию, и собрания сочинений Толстого, Достоевского, Чехова, Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Горбунова, Лескова, Горького и многих—многих других.
Ничто не ускользало от его взора, все вызывало пристальное внимание, изучалось, обдумывалось. Результат не заставил себя ждать. Известный кинорежиссер Сергей Федорович Бондарчук в одной из своих статей отмечал: «Не было среди работников кино начитаннее Василия Макаровича Шукшина. Шукшин имел знания почти энциклопедические… такое достижение – результат огромных усилий, желание не отстать от других, а кое-кого и опередить».
А по свидетельству редактора последнего авторского фильма Шукшина «Калина красная» И.А.Сергиевской, «нерасшифрованный Василий Макарович, ведущий окопную жизнь, в итоге оказался человеком чрезвычайно образованным, особенно в области отечественной литературы и истории. Ко всему прочему, позже собрал огромную библиотеку». Конечно, само по себе это еще ничего не значит – у многих большие библиотеки, да не все читано, а Василий Макарович «был известный пожиратель книг, он читал все…» «В 1973 году, – вспоминает Ирина Александровна, – когда мы с ним часто общались, под запретом были русские религиозные философы. Шукшин раздобывал их произведения из-под полы и вникал. Бердяева я первый раз получила от него с пометкой на полях. Это была ксерокопия, которую он где-то достал. Вообще философией увлекался. И не только русской…» [20]
В период студенчества нелегко приходилось Василию среди респектабельной московской молодежи – сыновей и дочерей знаменитостей или влиятельных людей из государственных, проправительственных кругов. Василий Белов, тесные дружеские отношения которого с Шукшиным завязались именно в студенчестве, в своих воспоминаниях о том времени пишет буквально следующее: «Осенью 1954 года насмешники тиражировали анекдоты про алтайского парня, вознамерившегося проникнуть в ту среду, где, по их мнению, никому, кроме них, быть не положено, взобраться на тот Олимп, где нечего делать вчерашним колхозникам. Отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым. Приходилось Макарычу туго среди полурусской, а то вовсе не русской публики. Часто, очень часто он рисковал, без оглядки ступал в непроходимые дебри. Вспоминалась иллюстрация в детской книге «Тысяча и одна ночь». Синдбад-мореход попадает в долину змей. Долина кишит разнообразными рептилиями, шипящими, свивающимися в клубки и кольца. Как уцелеть среди этого ужаса?» [14].
А выход из этой «долины змей» только один – доказать, что ты лучше, талантливее. И снова В.Белов: «Спасали его книги, спасали, но не спасли. Даже будучи признанным всею страной, он шел по долине и озирался каждую секунду, ожидая ядовитого укуса, змеиного броска».
Эти слова в полной мере можно отнести и к Есенину.
Москва, приютив честолюбивого провинциала, не спешила признать в нём оригинальный талант и упорно не выделяла среди начинающих «самоучек»: все попытки напечатать свои стихи в ежемесячных толстых журналах ничем не заканчивались, они глухо молчали, а ещё – теснота, бедность, неустроенность… Правда, отдушина была – Есенин активно занимается самообразованием: состоит в Суриковском литературно-музыкальном кружке, учится на историко-философском отделении народного университета имени А.Л.Шанявского, где поэт достаточно основательно знакомится с европейской и американской литературой, читая произведения Данте, Шекспира, Оскара Уайльда, Эдгара По, Лонгфелло, Уитмена.
Три года в Москве убедили Есенина в главном: его будущая жизнь – это жизнь поэта, жизнь свободного художника. «Он понимал, что поэзия окончательно взяла его душу в полон, что не его судьба, не его дело – семья, дети, жена, покой, уют. Ни сил, ни желания для этой столь необходимой каждому обычному человеку стороны жизни у него не будет, – пишут в своей книге отец и сын Куняевы. – Он поэт. А всё, что было с ним, – лишь временная лихорадка молодого незрелого ума… Он – Сергей Есенин, а они – все остальные» [17].
Кроме этого, к концу 1913 года Есенин твёрдо решил: он будет писать только о деревенской Руси. Но, оглядевшись, сообразил: в Москве, бездушном, буржуазном городе, «где люди большей частью волки из корысти», ему не найти ни истинных ценителей деревенских, резедой и мятой вскормленных стихов, ни просвещённых меценатов-ценителей. И к концу 1914 года он всё чаще повторяет: «Поеду в Петербург, пойду к Блоку. Он меня поймёт!».
Блок понял, но не совсем: он встретил московского гостя вежливо, но сухо-официально, переправив с соответствующей рекомендацией автора «голосистых» стихов к Сергею Городецкому, а через месяц на просьбу «рязанского парня» о новой встрече ответил отказом. Холодную отчуждённость Блока Есенин истолковал как «снисходительность дворянства», которая по отношению к поэту проявлялась не раз. Да, его баловали, ему льстили, им любовались, но не как с равным, а как с чем-то экзотическим, чем-то вроде расписной дымковской игрушки…
Именно об этом ещё до личного знакомства предупреждал Есенина Н.Клюев: «Мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нём… Им не важен дух твой, бессмертное в тебе. А интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».
Литературный быт Петербурга той эпохи был странен и удивителен для Есенина. Он сразу почувствовал, что интерес к нему в этом обществе не всегда чист и бескорыстен. В литературных салонах его окружали молодые поэты, равнодушные к женщинам, остроумные сплетники, представители не столько золотой, сколько «голубой» молодёжи. В этой среде особой популярностью пользовались не стихи, а деревенские «похабные» частушки, которые просили исполнять Есенина.
В богатых буржуазных салонах за Еcениным ухаживали, ему удивлялись, ахали, oхали, угощали с тарелок коллекционного набора. Дамы изнывали от восторга: «Ну конечно же он истинный поэт! И кудри, крупные какие, поглядите! Пастушок, истинный пастушок!» Молодой Есенин улыбался, но иногда в глазах загорался недобрый огонёк и чувствовалось, что долго такое добродушие длиться не может.
На всю жизнь запомнилась Есенину встреча в салоне Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, где хозяйка навела на него лорнет и с издёвкой спросила: «Что это у вас за гетры?» Есенин, опешив, ответил: «Это валенки» Поэтесса не успокоилась: «Вы вообще кривляетесь!» Несмотря на ставший для него уже привычным успех во время чтения стихов в её салоне, Есенин всю жизнь не мог простить Зинаиде Гиппиус унижения и растерянности, которые он испытал.
После встречи с Ахматовой и Гумилёвым у Есенина тоже остался неприятный осадок: подаренные ему книги с дежурной надписью «Память встречи» для него стали ещё одним доказательством снисходительно-небрежного отношения.
Но в целом даже в 1917 году отношение к столичной элите у Есенина отнюдь не негативное, и это понятно, ведь, несмотря на разность взглядов, эти чужаки не только приветили, но и «раскрутили» его. С лёгкой руки Александра Блока, давшего Сергею Есенину рекомендательные письма для поэта Сергея Городецкого и влиятельного журналиста из «Биржевых ведомостей» Михаила Мурашова, начинается взлёт есенинской известности в северной столице.
Но всё-таки самым главным покровителем для поэта стал Николай Клюев, который в «Плаче о Сергее Есенине» написал буквально следующее: «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка». По воспоминаниям С. Городецкого, Клюев «впился» в Есенина, увидев в нём то, что не увидели ни Гиппиус, ни Ивнев с компанией, ни сам Александр Блок, – перед ним не «молодое многообещающее дарование» и не «сказочный херувим», а зрелый яркий поэт со своим уникальным зрением и неповторимым поэтическим миром.
Два года Есенин и Клюев неразлучны: вместе живут и выступают, вдвоём ходят в гости, позируют художникам, печатаются на одних полосах петербургских газет. Клюев вводит Есенина в мир петербургской литературной элиты, даёт мудрые советы начинающему поэту, не без помощи Клюева, у которого надёжные связи в придворных кругах, Есенину удаётся избежать отправки в действующую армию: покровители «смиренного Миколая» пристроили Есенина санитаром в Царскосельский лазарет, который патронировала императрица.
Сам Есенин именовал Клюева «учителем», в одном чине с Блоком: «Блок и Клюев научили меня лиричности», а в стихах создал следующий облик «народного златоуста»:
Тогда в весёлом шуме
Игривых дум и сил
Апостол нежный Клюев
Нас на руках носил.
ЖЕНЩИНЫ
А далее появилось огромное количество настоящих и мнимых друзей, как и Шукшина, а ещё, как и полагается знаменитостям, – женщин. Есенинское «каждый день я у других колен», «я похож на Дон-Жуана» в полной мере относится и к Шукшину.
Конечно, до дон-жуанского списка Пушкина им далеко, и всё же…
В начале 60-х годов у Шукшина был кратковременный роман с поэтессой Беллой Ахмадулиной, которая играла роль журналистки в его фильме «Живет такой парень». В его дон-жуанском списке Виктория Софронова, редактор журнала «Москва», дочь известного писателя Анатолия Софронова, мать дочери Шукшина Кати; актриса Лидия Александрова (Чащина); актриса Лидия Федосеева, которая стала самой большой любовью Шукшина и матерью двух его дочерей, впоследствии ставших актрисами – Марии (1967) и Ольги (1968).