Дерево уккал

– Царю-государю и великому князю челом бью! – тон голоса незнакомца был уважительным, но уверенным. – Зовут меня Григорием Никифоровым, родом из греческой слободы, несу службу конного сотника у воеводы Хворостинина. А вид имею такой, ибо благодаря происхождению языками владею, потому по приказу воеводы ходил с различными поручениями на вражескую территорию, своим притворялся.

Недовольство на лице Грозного сменилось на заинтересованность.

– Ага, ну ясно, что Дмитрий Иванович дурного не посоветует. Такой удалец, способный незаметно проникнуть во вражье логово, нынче мне и нужен. Так чем все-таки ты отличился, Григорий, Никифоров сын?

– Негоже самому хвалиться, – произнес Годунов, стоя за спинкой царского кресла. – Дай я поведаю лучше.

Грозный одобрительно кивнул. Борис обошел царя и стал рядом с Григорием.

– Сей доблестный сын боярский десять лет тому назад сражался в передовом полку на Молодях. Затем, исправно служил в заставах на Оке, отражал набеги басурман. Бил с князем Хворостининым литовцев под Могилевым и шведов под Лялицами. Ну и совсем недавно выполнял деликатное поручение, связанное с волжскими казаками, ограбившими ногайское посольство. Правда, как ты, государь, знаешь, поручение пришлось отменить, ибо обстоятельства в этом деле несколько изменились…

– Знаю, что изменились, потому мы здесь и толкуем нынче. А что, правду Годунов говорит? – Грозный обратился к греку. – По глазам вижу – правду. Поместье-то большое имеешь? На прокорм хватает?

– Мне много не надо, государь. Счастлив тот, у кого совесть спокойна, а богатством в Рай не взойдешь!

Царь грустно улыбнулся, покачав головой.

– Слыхал, Борис? Вот кого бы в думу. А так, одно ворье в лисицах да соболях! И попы с монахами все туда же! Известно же как должно быть, свет инокам – ангелы, а свет мирянам – иноки. А на деле что? Бояре принимают постриг и своими пороками разрушают порядок в монастырях. Волоса они-то отрезают, вот только от мирских суетных мыслей избавиться не могут. Обновленная жизнь – где уж там, если боярин не состригает боярства, а холоп не избавляется от холопства! Может они решили, что и в царствии небесном так будет: кто здесь богат, тот и там богат, кто здесь силен, тот и там силен? Ну так это Магомет говорил, а не Христос. Во Христе нет ни эллина, ни скифа, ни раба, ни свободного. Коли люди равны, тут и братство. А какое братство, ежели любая мирская слава сохранится в монашестве, и кто был велик в бельцах, останется велик и в чернецах? Эх, дашь ведь волю царю – надо и псарю. Разобраться бы с ними со всеми, но боюсь не успею. Сил нет уже, закончились силы у меня.

Боярин отвел глаза и сделал шаг назад.

– Да, – вздохнул монарх, – великое благо – ничего не иметь и ничего не терять. Я ведь когда-то постриг принять готов был, оставить мирское и посвятить себя молитве. Да только как уйти? Прахом все пойдет! Иван, сын мой и соправитель, помер. Одиннадцать дней целых в слободе Александровской мучился, бедолага. Не иначе, извели изменники. Им ведь того и надо, чтоб род мой прервался. Тогда как черти на престол полезут. Федор умом слаб, Дмитрий болен. Что дальше-то будет? Мстиславские али Шуйские власть возьмут? Или может поляки на трон русский позарятся? Впрочем, результат един: разорвут Русь в клочья, все отдадут, все разграбят, собаки, и сами сгинут. А швед да поляк только радоваться будут, что Россию свои же сгубили.

– Приказывай, государь! – глаза Григория горели в экзальтации. – Приказывай! Не все кругом предатели! Найдутся еще верные люди!

– Что, грек? Истинно ли Русь Святая – Родина твоя? Истинно ль за правду и веру православную живота отдать готов? – царь привстал на кресле, хоть это и далось ему с трудом.

Григорий перекрестился и рухнул на колени, а Грозный довольно закивал:

– Вот ведь говорили: «Нет людей на Руси, некому обороняться», – а нынче нет тех, кто говорил, так-то. Смерть и погубление, которые от нас требует Бог, не в уничтожении существования нашего, – а в уничтожении самолюбия. Самолюбие есть та греховная страсть, которая составляется из полноты всех прочих страстей. Вижу, нет в тебе этой пагубной страсти, а потому верю. Рим второй ты потерял, Рим же третий здесь обретешь! И да будет меч твой словом Божиим, а шлем – надеждой! Теперь, сядьте вы оба, а ты, Борис, сказывай по существу про дело наше. Времени нынче мало осталось.

Глава 2. У всех свои интересы

Едва пробудившись от ночной неги, средиземноморское солнце озарило купола Святой Софии, и они засверкали богатством золотых переливов, возвещая приход нового дня. О, Константинополь! О, непобедимый ромейский флот, что горделиво входил в бухту Золотой Рог, когда опускалась защитная цепь, перекрывающая выход в Босфор. Соборы и монастыри, дворцы и акрополи, форумы и ипподромы – истинное величие второго Рима, могучего и неприступного. А над этим величием – высшая сила, высшая правда – крест истинной веры. Сколько осад выдержали жители города благодаря отваге, которую вселял он в их сердца! Тысячу лет враги отступали перед могучей и дисциплинированной армией греков.

Но вот тучи понеслись из Пропонтиды. Дрогнули стены, запылали дворцы. Улицы сотрясла тяжелая поступь янычар и башибузуков. А на фоне пожарищ агонизирующего города, словно рога сатаны в час апокалипсиса, отчетливо проступил перевернутый кверху полумесяц…

Григорий открыл глаза. Рассвет забрезжил над Орлом-городком. Где-то во дворе надрывался петух. Смахнув капли пота с лица, грек сел на кровати. Видение гибели Константинополя было настолько живым, что грек, родившийся в Москве через сотню лет после того страшного дня, почувствовал себя одним из тех смельчаков, что до последней капли крови сражались с турками у колонны Константина Великого. Его предки были там.

Сбрасывая с себя остатки ночного кошмара, он хорошенько протер глаза и встал. В горнице было уже светло. Деревянные половицы уютно поскрипывали под босыми ногами, пока Григорий искал сапоги, чтобы обуться. Потянувшись и зевнув, он подошел к распахнутому окну. С улицы тянуло запахами степного разнотравья. Грек набрал полные легкие сладкого воздуха и громко выдохнул, радуясь прекрасному утру.

И все-таки, идиллию что-то нарушало, и этим чем-то было мерзкое шуршание под кроватью. Сумка! В один прыжок Григорий оказался у кровати, и еще одно движение потребовалось, чтобы лечь на пол. Из полумрака, не мигая, на него смотрели огромные желто-зеленые глазищи с вертикальными зрачками. Несколько секунд две пары глаз сверлили друг друга в безмолвном противоборстве. Сбросив, наконец, странное оцепенение, грек резко запустил обе руки под кровать. Раздался премерзкий вопль и острые, как стальные лезвия, когти впились в незащищенную кожу руки. Стиснув зубы от боли, Григорий сжал пальцы и потянул на себя.

Занятый возней под кроватью, он не мог заметить, как распахнулась дверь и в горницу бесцеремонно ввалились Ермак и казак с серьгой в ухе, которым грек давеча чуть не сломал стол в кабаке. Григорий вскочил на ноги, сжимая в одной руке свой драгоценный мешок, а в другой – разорванной в клочья – нечто черное, орущее и трепыхающееся. В таком состоянии он столкнулся с вошедшими казаками. Повисла неловкая пауза. Казаки недоуменно переглянулись и тут же разразились гомерическим хохотом.

Самое время было посмотреть на правую руку. Грек медленно перевел взгляд. В руке, вроде бы смирившись со своей долей, висел огромный черный котяра.

– Да это ж кот Рагодина, мужика кабацкого, – улыбаясь во все тридцать два зуба, отметил Ермак. – Тебе чего от животинки надобно, мил человек?

От животинки проку, и правда, было мало. Посему, Григорий разжал окровавленные пальцы и зверь, с глухим стуком шмякнувшись о половицы, громко топая, неуклюже побежал к выходу. За дверью послышался обиженный «мяу».

Григорий вопросительно посмотрел на казаков.

– Что ж ты, и войти не предложишь? – так же нескладно улыбаясь, спросил Ермак.

– Так вы, поди, не за дверью стоите, – буркнул грек, шаря глазами по горнице в поисках того, чем можно было бы перевязать разодранную руку.

– И то правда, – носком телячьего сапога атаман придвинул к себе лавку и уселся.

Казак с серьгой устроился рядом. Выглядел он после вчерашнего достаточно свежим и отдохнувшим. Видимо, к подобным поворотам событий его организм был привычен.

– Давай-ка, брат, сразу к делу, – предложил Ермак. – Вчерашнее забудем. Было, да быльем поросло. Иван вот не серчает. Сам ведь неправ, погорячился.

– Погорячился, под хмелем был. Я ж понимаю – приказ есть приказ. Только все равно не по-людски это.

– По-людски, Ваня, по-людски, коль уже не кривить душой, – атаман положил ему на плечо тяжеленную лапищу. – Сарайчик разгромил, ногайцев успокоил – честь тебе и хвала. Но зачем на посольство нападать надо было? Думал, царь за это по голове погладит? Разве что обухом.

– Обухом маловато будет, – Григорий уже сидел на кровати, перематывая руку какой-то тряпкой. – Мир с ногайцами нужен был, как воздух. Затем послы и ехали. Из-за вашей выходки дурацкой чуть переговоры не сорвались.

– Да, знаю все это, – обиженно отмахнулся Иван Кольцо. – Басурмане чертовы. То их бей, то не бей… И как надо понимать ситуацию, когда от нас сначала требуют взять Сарайчик, а затем отписываются в орду, что мол это не наш приказ, это все беглые воровать приходили? Разорвись надвое – скажут: а что не начетверо? Ну да, высокая политика, ясно дело, только нам с товарищами от этого не легче. Да и ногайцы по факту на замирение плевать хотели – хан Урус одной рукой послов шлет, а другой отряды грабежи учинять. Ну так мы с Барбошей и Никитой Паном этих ловкачей подстерегли и немного того… Плохого-то что сделали? Языка даже взяли и в Москву доставили. Но что же, не делай людям добра – не увидишь от них лиха. Татарина того освободили, а казаку нашему отрубили голову прямо перед глазами ухмыляющегося ногайца. Как тебе такое?

– Казака жалко, ты уж не делай из меня зверюгу какую-то, – ответил грек, продолжая заниматься пострадавшей рукой. – И в жертву его, да и других таких же, принесли не от лютости и гнусности, а от безысходности. Как мы могли воевать с татарами в момент, когда шведы взяли Нарву, Ям и Копорье, а поляки стояли под Псковом? И то, государь наш потребовал и от Уруса, чтобы тот казнил свих воров, которые ходили грабить Русь.

– Ага, и меня заодно с ними. Промышлять государь поручил атамана Ивана Кольцо, а как изловят, так и повесить. Выходит, казак и татарин уже все одно? Ну да это ты лучше меня знаешь, как оно было, так ведь?

– Вот грамота тебе и пригодится, – Григорий, заканчивая перевязывать руку, сделал вид, будто не обратил внимания на последний комментарий казака. – А помимо государева прощения, еще и добром наверняка разживешься. Подумай о перспективе. И еще уразумей одну простую истину – хочешь-не-хочешь, а с татарами бок о бок как-то придется жить. Казань и Астрахань взяли, так они теперь наши соотечественники. А вот с западным соседом дела обстоят чуть сложнее. Я, если хочешь знать, всю жизнь, что себя помню только и воюю. Под Москвой, на Оке, в Ливонии. С тобой, кстати, Ермак Тимофеевич, в двух походах пересекались, хоть ты, наверное, и не помнишь – рейд по Днепру из Смоленска и обратно, а позже село Лялицы, что в Водской пятине. Знатно мы тогда шведам задали, долго еще помнить будут. Так вот, насмотрелся я знатно и на латинян, и на люторов. С первого взгляда вроде люди как люди, да они люди и есть конечно. Вот только случилось с ними что-то будто бы. Вроде во Христа верят, а на деле черт знает в кого. Но что мне особенно не дает покоя, так это их новшества в ведении боя. Нет, у поляков ничего особенного, но шведы…, казалось бы, исповедуют ересь, а глянь как в войске все устроили. Они больше не собирают лишь дворянское ополчение, но призывают рекрутов и платят им жалование на постоянной основе. Ты понимаешь, на постоянной! Это ж надо и денег кучу иметь, и возможность выдернуть крестьян с полей. Попробуй мы такое провернуть, мигом от голода перемрем. А у них и линейная тактика, и маршевые колонны, и артиллерия. Говорят, шведский король такое не сам придумал, а подглядел во Фландрии, где нынче стрельцы не занимаются промыслами, а постоянно на жалованьи и постоянно упражняются в стрельбе и ходьбе. Да так упражняются, что им теперь и испанские терции нипочем.

– А что наш-то государь не подсмотрит, коли так у них все ладно выходит? – поинтересовался Ермак.

– Так я ж говорю, во-первых, еретики. Что у них вообще хорошего может быть? Ну а во-вторых, чем такое войско обеспечить? У нас дворянская конница с поместий живет, а стрельцам только во время походов платят – нечем платить. А чтоб было чем, надо мануфактуры ставить, опять же крестьян с полей выдергивать для работы на мануфактурах. Только как выдернуть, непонятно, ведь народу тяглового и так немного было, а из-за войны и вовсе… И землю нашу с Фландрией не сравнить ни по размерам, ни по плодородию. Ясно, что на крошечной территории, где куча народу и куча еды все делается проще и быстрее. На Руси не так. Плюс руда нужна конечно. В общем, много у нас причин за Камень пойти. Отложим на потом, быть беде. В Ливонии вон как по итогу нехорошо вышло, а будет еще хуже. Так что оставшиеся у нас под боком ханства – проблема второстепенная. Если бы они еще под турка не пошли, тогда б вообще…

– Если бы да кабы, – промолвил Ермак. – Чудной ты все-таки человек. Заумные вещи всякие рассказал, про люторов всяких, про шведского короля. Сколько всего, чтоб убедить нас с тобой за Камень идти. А ты не заметил, как мы еще вчера посмеялись над указом? Думаешь просто так позубоскалить захотелось, повода другого не нашли? Знаешь почему атаманы с Яика сюда на Каму за мной пошли?

– Догадаться не сложно – зажали вас. С одной стороны, восставшая черемиса, с другой царское войско. А тут вроде как и вольница, а вроде и державе польза. Хорошо придумал, чего уж.

– Ну вот, это потому что я умный – Ермак самодовольно заулыбался сквозь бороду. – И Иван с остальными в отличие от Барбоши тоже мозгами пораскинули, интерес свой увидели, перспективу, так сказать. Строгановы скупы, конечно, до безобразия, да и дела у них пошли не очень, но пока сабельки у нас при себе, причитающееся как-то уж получим. Так что в целом мы неплохо устроились и лезть к самому черту на рога маленьким отрядом… Земли за Камнем совсем неизвестные, странные. Говорят, православному человеку делать там нечего. Сгинуть можно без следа.

– Без следа можно сгинуть и здесь у нас, особенно если царские приказы не выполнять. Бывали случаи, – голос Григория стал жестким и холодным. – Не дури, атаман, а давай ближе к делу. Чего сказать-то хочешь?

– Ты стращай кого-то другого, а я не боюсь ни царя Ивана, ни хана Кучума, ни самого султана турецкого. Затея похода неплохая и своевременная. Пока Алей к северу отсюда с ордой гуляет, а у Кучума сил с гулькин нос осталось, можно наше мероприятие и провернуть. Ясак возьмем богатый, наверное. Только тут два момента. Во-первых, с походом мы определились еще до твоего появления, а во-вторых, пойдем не отрядом, а все вместе. Сотен пять казаков соберем.

– Какой все вместе?! – грек аж подскочил. – Кто пермские места стеречь останется? С Чердыни обратно Алей через Орел пойдет. Оставите Строгановых в одиночку с ним бодаться? Только про ногайцев поговорили, так вы оказывается и с Сибирским ханством войну развязать удумали? Может и со всем миром сразу?!

– К черту Строгановых! – теперь вскипел Ермак, – Как барыши по сундукам рассовывать, так им помощники не нужны, а как Алея воевать, так спасите-помогите! Раскрой глаза, война уже идет. Со всем миром? Может и со всем. И тут не выкрутишься, не договоришься, не переждешь. Если Строгановым дорога их мошна, как-то отобьются, а нет, так и пес с ними. Невелика потеря. Сам же сказал, не добудем Сибирь – быть беде.

Оба встали. Ермак смотрел на Григория, а Григорий на Ермака. Северодвинский казак и рожденный русским дворянином грек. В них обоих была сила. Она сквозила во взгляде, в гордо поднятых подбородках, в напряженной статике их замерших тел. Пожалуй, никто в захолустном городке на Каме не подозревал о том, как много решалось сейчас в маленькой горнице двумя людьми, отнюдь не принадлежавшими к сильным мира сего.

– Ты искал людей для похода, ты их нашел. Чего еще надо-то? – строго поглядел атаман. – А то, что не совсем по-твоему выходит, извиняй, тут не Москва. Так что думай сегодня-завтра и решай, либо с нами за Камень, либо сам выкручивайся как хош.

Сказав это Ермак развернулся и вышел вон.

Иван Кольцо тоже встал.

– Дело опасное затевается, но ведь и орел мух не ловит. Запомни хорошенько, не просто так за Ермаком пошли атаманы. Если он решил, что стоит рискнуть, значит, действительно стоит. А один ты все-равно такой путь вряд ли осилишь – в одиночку не одолеешь и кочку. По мне, так нечего здесь думать, но смотри сам. И грамоту далеко не девай. Чего уж там, в царскую петлю не больно-то охота, а в Сибири, гляди, еще повоюем. Сами себе государями станем, – хитро подмигнул казак и, сверкнув золотой серьгой, последовал за атаманом.

Лишь только дверь захлопнулась, Григорий сунул целую руку под кровать и достал холщовый мешок. Аккуратно положив его себе на колени, грек слегка приотворил края торбы, как бы впуская туда воздух.

– Слыхал такое? – спросил он неизвестно у кого, – Строптивый народец, однако. Похоже, выбора у нас с тобой особо и нет, но, думаю, это мы как-то переживем. Главное, скоро будешь дома.

Из окна пахнуло стряпней. Это постояльцы принялись за завтрак. Григорий несколько раз втянул носом воздух, полный чудесных кулинарных ароматов.

– Хм, а на краю света поесть тоже не дураки. Не знаю, как ты, а я проголодался.

* * *

День выдался погожим и теплым, но приближение осени уже ощущалось во всем. Воздух полнился сладкой негой, тайным предчувствием чего-то нового и, в то же время, до боли знакомого – повторения цикла в вечном круговороте жизни.

Люди, сновавшие туда-сюда по причалу, не могли позволить себе предаваться мечтам. Мужчины, женщины и даже дети тащили мешки с солью и грузили их на речные баржи. Круговорот жизни соленосов был короток и ужасен. Постоянно воспаленные шеи и уши, кожа, местами проеденная до мяса, изуродованные и деформированные непомерными нагрузками спины – так выглядели те, кто из года в год отдавал свое здоровье и свою жизнь для того, чтобы предприимчивая семья Строгановых все больше богатела и набирала политический вес. Платили за такой нечеловеческий труд сущие гроши, которых едва хватало, чтобы сводить концы с концами, поэтому соленосы всеми силами старались перетащить как можно больше мешков и получить хоть немного больше денег. Впрочем, варить соль тоже было не сладко. Избы-варницы топились по-черному. Чуть ли не по 30 часов подряд в жаре и соляных испарениях на железном цырене повара выпаривали соляной рассол.

Мешки носили молча – экономили силы. Григорий тоже задумчиво молчал, переводя тяжелый взгляд с рассолоподъемной башни и варницы с амбаром на ожидавшие дорогостоящий груз баржи и несчастных людей, бежавших в эти края от войны и голода за лучшей жизнью, но попавших в беспросветную кабалу к охочим до наживы купцам. Помимо нелегкого зрелища, настроение греку портила и разодранная гнусным котом рука, которая до сих пор продолжала ныть и нарывать. Ему оставалось только надеяться, что когти не задели сухожилия и он уже в ближайшее время сможет полноценно пользоваться оружием. Отвлекшись на травмированную кисть, Григорий не сразу заметил подошедшего старичка, который уже несколько минут с хитрым прищуром поглядывал на него.

– Что тебе? – не слишком вежливо буркнул грек. – Милостыню хочешь?

– А чего бы и не хотеть, коли господин предлагает, – с легким лукавством в трескучем голосе ответил дедок, почесав редкую кустистую бороденку. – Старый я, понимаешь, стал, работать уже не могу. А ты вон, гляжу, серый как туча. Громы и молнии только не пускаешь. Случилось аль чего? Ты в себе не таи, я послушаю, у меня времени нынче много.

– Случилось? – Невесело ответил Григорий, всовывая монетку в заскорузлую дедовскую руку. – Что могло случиться? Все, как всегда – кто везет, того и погоняют.

– Хе, – прищурился старичок. – На то лошадка и есть, чтобы ее погонять.

– Человек не лошадка. Где такое написано, что человек человека жрать должен?

– Ну и вопрос у тебя. Бог его знает, где написано. Я ж грамоте не обучен. Наверное, оно всегда так было.

– Всегда ли? Отчего же тогда некий англичанин спросил: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто дворянином был тогда?». А раз все люди созданы Богом равными, он призвал свергнуть противоестественное рабство и установить свободу.

– И где тот англичанин сейчас?

– Его четвертовали.

– Ага, свободу стало быть он не установил, – крякнул дед.

– Стало быть так. Только прошло совсем немного времени, как другой человек – чешский священник, напомнил, что Бог поставил над людьми власть, но также дал свои заповеди. Вот и спрашивается, если власть нарушает заповеди, кого слушать – ее или Бога?

– Догадываюсь, что он сам себе на это ответил. А как господа отреагировали на его речи?

– Господа его сожгли. Но еще позже один теперь уже немец заявил, что на бедный и простой люд в городах и деревнях вопреки Богу и всякой справедливости налагаются большие тяготы духовными и светскими господами и властями и терпеть это больше никак нельзя. Он призвал всех объединиться в братство, чтобы по справедливости делиться всем друг с другом.

– И что с ним сделали?

– Ему отрубили голову.

– Жалко немца. Хороший видно был человек.

– Видно хороший. И вот, уже совсем недавно наш с тобой соотечественник – инок Кирилло-Белозерского монастыря, обвинил свою братию в сребролюбии и ненасытности, в том, что всевозможным способом угнетают они живущих в селах братьев своих во Христе, налагая проценты на проценты. А потом призвал монахов сел не держать, не владеть ими, но жить в тишине и в безмолвии, питаясь своими руками.

– Смелый инок, – сделал вывод старичок. – Ему тоже отрубили голову?

– Нет, ему повезло. Наши оказались более терпимыми. Его всего лишь обвинили в ереси и заточили в монастырь, где он вскоре и почил.

– Да уж, – дед почесал затылок, – не знал я, что за нас, простых тружеников, кто-то заступается и на плаху идти не боится. А власть везде, наверное, с такими расправляется, что здесь на Руси, что в заграничных землях. Правда, нам тут грех жаловаться, у нас тут ничего, мы люди вольные. Хотя тоже как сказать. Помещиков на кормление над нами никто не ставит, это да, но купцы Строгановы на деле не лучше, а то и похуже будут. Что велят, то и делаем беспрекословно.

– Отчего так? Чай не князья ведь?

– Ясно, что не князья. Но соледобыча-то вся в их руках. Дело это прибыльное, богатств они на нем сколотили немало, наемников, опять же, вооруженных привели. Попробуй тут не слушаться.

– А вы что же сами соледобычу не наладили, коли дело такое прибыльное?

– Ну и как бы мы сами? У них деньги, инструменты, грамота от самого царя – вот тебе и власть. А у нас что за душой? Только вон руки эти и больше ничего.

Дед уставился на свои натруженные ладони и просидел так несколько секунд. Вдруг блаженная улыбка растянула его потрескавшиеся губы, а взор на миг стал ясным, как весеннее небо.

– Скажи, ты царя видел? – неожиданно робко поинтересовался старик. – Какой он, царь?

Грек немного удивился резкой смене темы, но тем не менее ответил:

– Больной и уставший. Хотел изменить мир, но, видно, одному человеку это не под силу.

Чуть посветлевшие глаза деда снова затуманились.

– Значит, нет оттуда надежды, – вздохнул он и потихоньку заковылял прочь.

Отойдя на несколько шагов, старик остановился и обернулся.

– Ежели с казаками за Камень пойдете, так я дождусь, помирать пока не буду.

– Чего дождешься? – удивился Григорий.

– Правды дождусь. Говорят, там далеко она есть. Может врут, так ты узнай, как оно на самом деле. А вдруг не только на том, но и на этом свете правда найдется.

Соленосы в полной тишине продолжали грузить мешки. Они не искали правды, но надрывали спины в надежде на то, что их семьи хотя бы в ближайшее время не умрут с голода. Грек недолго наблюдал за ними, так как ему почудились доносившиеся откуда-то сбоку крики и гвалт. Последовав на звук, он вышел к амбарам, где хранились запасы продовольствия. У амбарных ворот сгрудилась кучка людей, ощерившихся саблями и мушкетами. Напротив, размахивая оружием, тыкая кулаками в сторону оборонявшихся и, ругаясь, на чем свет стоял, шумела и гудела ватага казаков. Предводительствовали Ермак и Иван Кольцо. Григорий остановился поодаль и решил понаблюдать, пока не вмешиваясь.

– А ну, открывай амбары, морда ты торгашеская, да выдавай сюда пороха фунта по три на человека, свинца, ружей сколько необходимо, муки ржаной по три пуда, круп и толокна по два и соли по пуду! – взревел атаман.

– Ради Бога, забирай хоть все, только верни потом с лихвой, как принято! – Максим Строганов довольно смело для его нынешнего положения покрикивал из-за спин телохранителей. – Договор подпиши и дело в шляпе.

– С лихвой?! Да я тебя…

Ермак сделал шаг вперед, а за ним и вся толпа. Строгановская охрана попятилась, не опуская оружие.

– Кому припасы не даешь? Эти люди всю жизнь кровь проливают, чтоб такие как ты брюхо себе на печи отращивали! Царь наказал с божьей помощью в поход идти, значит, отворяй амбары, и дело с концом!

– Бог, знаешь ли, высоко, а царь далеко, – голова Максимки снова появилась за дюжими плечами его холопов. – У меня тут свои интересы. Вот вернется Алей с севера, и чего мне изволишь с ним в одиночку делать? А Вы ежели не вернетесь, кто тогда взятое отдаст?

– Свои интересы? Жрать да спать твои интересы. А еще монеты в кубышку складывать, – Ермак закипал. – Державы ради в поход смертельный идем, а ты о мошне своей только и думаешь!

– Ты, атаман, герой конечно, только не тебе про державу-то говорить. У самого с ней отношения не гладкие. И не забывай, что без торговли и промыслов никакой державы нет. А торговля и промыслы здесь – это мы, Строгановы!

Возмущенные казаки придвинулись уже совсем вплотную, почти прижав Максима с его охраной к воротам амбара.

– А ну, братцы, расступись! – скомандовал Иван Кольцо, вскидывая завесную пищаль. – Осточертел ты мне, Максим Яковлевич, порядком. Отворяй ворота, или будет хуже.

* * *

Усевшись на лавку у стены, Годунов начал:

– Появился давеча в Москве мужик – оборванец страшный. Исхудал, места живого не найдешь. Страже все кричал, что из-за Каменного Пояса, из земли Югорской прибыл с известиями для государя Ивана Васильевича. Говорил, что, мол, в земле бесерменской православные люди есть, живут себе давно. А царя, дескать, об опасности исходящей предупредить хотят. И доказательства у него с собой неопровержимые. К царю само-собой оборванца этакого не пустили. Однако ж обыскали его и обнаружили письмо, якобы от деревенского старосты или какого-то другого уважаемого человека, Бог их поймет, чего там эти крестьяне малограмотные сочиняют. Так вот, поначалу, оно показалось бредом сумасшедшего, ибо содержание его, интерпретированное максимально здраво, сводилось к следующему: где-то на востоке, за Волгой, за Казанью да за ханством Сибирским течет великая река, шире которой в мире нет. На реке стоит остров, а на острове том древо, что небеса с преисподней соединяет. Ну, нового, прямо скажем, тут ничего нет, все эти басни про Лукоморье да Буян-остров каждый из нас еще ребенком слыхал. Только все чуднее будто бы оказывается. На древе стоит машина невиданная и от машины той все, что в мире есть, происходит.

– То есть как это, все, что в мире есть? – прервал его удивленный Григорий. – И мы с тобой, Борис Федорович, сейчас беседы ведем из-за машины?

– Думаешь, я понимаю? Судя по тому, что поведал гонец, якобы все начинания человеческие, идеи, стремленья да порывы душевные та машина дает. И не спрашивай, как. Дело в том, что она работает не сама по себе, но управляется странным народцем, похожим на птиц, только с шерстью и летать не сподобившемся.

– Это где ж такие птицы виданы, чтобы с шерстью и не летали? – не в силах сдержаться, воскликнул грек.

– Да ты погоди, – Годунов выставил вперед ладонь, как бы останавливая Григория, – до конца слушай. Тать ночной, сказывал тот мужик, сил темных посланец, умыкнул хитроумно из машины какой-то множитель. Что это, толком объяснить не смог, но уверял, что без множителя машина слабосильной стала. Не извергает наружу ничего хорошего почти.

– Казалось бы, дурь немыслимая, а глянешь кругом, все так и есть, – подал голос царь. – Будто осатанел народ. Нелюди, ироды поганые. Каждого за тридцать серебряников купить можно. У каждого из уст льются меда, но на вкус они горше полыни. Как сказал пророк: «Слова их мягче елея, но подобны они стрелам». Воистину, последние времена грядут.

– Святая правда, – решил не перечить царю Годунов. – Только сказке и тут не конец. Дьявольским слугам тот множитель позарез нужен, чтоб силу свою накопить и увеличить. Не ровен час, выйдет на свет божий воинство из преисподней, начнется светопреставление. А тогда ни Руси, ни Литвы с Польшей, ни Франции с Гишпанией, ни самого папы римского не станет.

– Папа пусть в огне горит, – стиснув зубы, выдавил из себя Иван Грозный с таким выражением лица, будто понтифик прямо перед ним уже жарился на сковородке. – Россия сгинет, слыхал? Все к тому идет.

Грек с замиранием сердца внимал первым людям государства. Он и вправду не знал, что сказать. Ни дедовская вера, ни рациональная мысль нового времени, коя уже дала ростки в его сознании, не позволяли ему примириться со столь похожей на вымысел историей.

– Не веришь? – спросил царь. – Вот и я не верил, пока своими глазами доказательство не увидал.

* * *

На следующее утро у причала собралось все население городка. Разоделись как на праздник. И то правда, не каждый день казачье войско за Урал выступает. И хотя абсолютное большинство поселян могло себе позволить лишь холщовые рубахи, шерстяные штаны да лапти с онучами, бедняки все же старались украсить себя, как только можно: верхнюю одежду по подолу и по краям рукавов расшивали узорами, украшали тесьмой. Да и сами рубахи и женские летники пестрели всевозможными цветами – красным, зеленым, голубым. А как иначе? Чай не траур, чтоб темное носить. Кто побогаче, конечно, красовался сапогами и башмаками из юфти, то есть коровьей кожи, выделанной на чистом дегте. Кафтанами и кушаками щеголяли как орденами, а то и похлеще.

Тем не менее толпа отнюдь не веселилась. Поспешный отъезд казаков, не успевших толком отпраздновать победу, удивлял и настораживал. Перед лицом опасности нового набега люди чувствовали себя брошенными на произвол судьбы. И стар, и мал обсуждал, хватит ли у Строгановых наемников, чтобы при случае отбиться от Алея с его хоть и битой казаками, но все еще многочисленной ордой. В тот день никто не предполагал, что отбиваться придется уже завтра.