От деревеньки Мосеево до Москвы. Воспоминания и размышлизмы

© Ширяев Е. В., 2019

Моё позднее писательство

В 2017 г. я издал 2 книги под такой же обложкой и названием.

Впрочем, в молодые институтские годы я писал стишки, их печатали в местных газетках. Это было давно.

Многочисленные научные статьи, технические проекты, учебник «Автоматизированные системы управления на водном транспорте» я к писательству не отношу.

Ну а окончательно уйдя с работы, занялся я писательством на портале Проза.ру. Это удобный портал – пиши что хочешь, читай кого хочешь. Вот как выглядит моя статистика на портале утром 15.11.2018:

▪ Опубликовано произведений: 48

▪ Читателей: 2547 + сегодня 0

▪ Вы получили рецензий: 128

▪ Вы написали рецензий: 236

При включенном Интернете на сайт портала можно войти следующим образом:

• В поисковой строке Интернета написать по-русски проза.ру; Нажать кнопку Найти.

• В появившемся списке нажать «Проза.ру – национальный сервер…….»;

• Нажать кнопку Авторы;

• Набрать Евгений Ширяев или Тамара Ширяева (у неё тоже есть страница на портале, где помещена её книга и другое);

• Нажать кнопку Найти и идти по сайту.

О чём эта 3-я книга?

«Всем известно – дети любят сказки».

Молодёжь (особенно девушки) любит романы. В зрелом возрасте мы предпочитаем мемуары.

Мои произведения на портале Проза.ру в основном помещены под рубриками: История и политика; Философия. Это мои размышлизмы в соответствии с возрастом. Впрочем – в начале книги есть кое-что и под рубрикой Мемуары, в том числе повторённое из 1-й книги. Это и отражено в 3 главах книги.

Глава 1. Кое-что мемуарное

1) Родители

Наши с сестрой Люсей (на два года меня младше) родители были, судя по всему, умные ребята, но им очень не повезло, прожили по 32 года.

Отец, Ширяев Владимир Михайлович, 1909 года рождения, из вологодской деревни Матурино (на реке Шексне, теперь в черте города Череповца). В молодые годы работал землемером, это была важная для деревни должность, особенно при коллективизации, в которой отец участвовал. Окончил рабфак, был уже членом ВКП(б), поступил на биологический факультет Ленинградского университета. Был председателем объединенного студенческого и преподавательского профкома университета (это что-то значит). Заболел (моя бабушка говорила: туберкулез костей, ходил с палочкой). Это, конечно, следствие хождения землемером по болотистым вологодским полям. После окончания университета его оставляли в аспирантуре, но он после смерти моей матери (о чем ниже) уехал в Крым, ученым секретарем Никитского государственного ботанического сада, в частности, из-за необходимости перемены климата. В 1941 году немцы утопили в Черном море пароход, на котором отец эвакуировал имущество НГБС. Я визуально отца не помню, мал был.

Мать, Константинова (такая тогда была мода – не менять девичью фамилию) Екатерина Павловна рождения 1908 года, из деревни Мосеево Тверской губернии. В молодые годы работала агрономом, была членом ВКП(б), принимала активное участие в коллективизации. Когда году в 1976 мы с сестрой Люсей устанавливали памятник ей, деду и бабке на деревенском кладбище, помогал нам, в частности, пожилой мужик, который хорошо знал мать. После первого граненого стакана он сказал: “Как же, помню, мы ее звали – Катя кудрявая в красной косынке”. Она действительно была кудрявая, это можно видеть на фотографии, хотя визуально я ее тоже не помню. Через поколение кудрявой оказалась ее внучка Катя.

Мать, как и отец, окончила рабфак и поступила на биологический факультет Ленинградского университета, где и встретилась с отцом. По окончании работала некоторое время микробиологом на хлебозаводе, но заболела, уехала с детьми, мной и Люсей, в Мосеево и там в 1940 году умерла от рака желудка, который тогда не только лечить, но и диагностировать толком не умели. Видимо, сказалось нервное напряжение – агроном в 18–20 лет, партия, коллективизация, университет, дети… Я, четырехлетний, провожал телегу пешком на кладбище, но запомнил только, как в соседней деревне Дарьино встретил мальчишку, который ходил на ходулях, чего я до этого не видал (через несколько лет я сам сделал себе ходули). На поминках соседка бабка Акулина, дурочка, говорит мне: “А ты, милок, поплачь, легче будет”. Я убежал за печку и разрыдался, взрослые стали корить бабку Акулину.

О других родственниках написано в книге 1.

Ширяев Владимир Михайлович (1909–1941)

Константинова Екатерина Павловна (1908–1940)

2) Война глазами ребенка

Ах война, что ты подлая сделала… (Б. Окуджава)

Немного осталось людей, прошедших войну на фронте. Тех, которые в войну были детьми, конечно, больше, хотя и они все давно пенсионеры. Думаю, и их взгляд имеет значение для младших поколений, чтобы не было войны.

Мой год рождения – 1936. Родился в Ленинграде, там мои родители (из крестьян) закончили Ленинградский государственный университет. Но в 1940 году мать умерла (рак). Про судьбу отца узнал только после войны. Немцы утопили в черном море пароход, на котором он эвакуировал имущество Никитского государственного ботанического сада (Крым), в котором он начал работать после смерти матери.

Итак, в 1940 году мы с сестрой Люсей (на два года меня младше) оказались в деревне Мосеево Калининской области, у деда Паши и бабки Саши. Мосеево – глухая деревушка, нет ни электричества, ни радио. Зато лес, речка, огород, домашние и дикие животные, и детство было бы золотым, если бы не война.

Началась война. С этого момента я все помню довольно хорошо, слишком резкие были впечатления. Расскажу тезисно о некоторых эпизодах, которые я сам наблюдал, в виде отрывочных кадров.

Конец июня 1941 года. Объявлена всеобщая мобилизация мужиков до 35 лет. От соседней деревни Боярниково движется караван из нескольких телег. На телегах солдатские котомки, за телегами идут несколько призванных мужиков и сопровождающих их женщин. В Мосееве караван останавливается, к нему присоединяются 3 мосеевских мужика. Женщины потихоньку плачут, одна молодая впадает в истерику, ее успокаивают. Играет цыганочку гармошка, мужики (конечно, подвыпившие) пляшут, пляшут остервенело, как будто в последний раз. Так оно и было, я потом узнавал – никто из первого призыва не вернулся с войны живым. Наконец раздается команда – женщинам остаться, мужикам вперед на станцию Старица. Молодая истеричка бросается к своему мужу, другие бабы ее оттаскивают и снова успокаивают. Поехали. «А женщины глядят из-под руки, вы знаете куда они глядят».

Конец сентября 1941 г., немецкое наступление на Москву. С запада, от деревни Тепляшино, слышны артиллерийские выстрелы, над нашей деревней с противным визгом летят зажигательные снаряды, летят в соседнюю деревню Анцинориху, факелом вспыхивает один окраинный сарай, другой. Дед спешно копает яму во дворе, закапывает мешки ржи (которые и спасли нас потом от голодной смерти), маскирует яму. Бабка суетится в избе, тоже кое-что припрятывает, и вдруг обнаруживает за шкафом желтую гранату с ручкой (не лимонку), оставленную кем-то из отступавших наших солдат. Легкая паника, граната забрасывается подальше за огород.

В деревню вошли немцы. Окружили окраинную избу, подозревая там нахождение наших солдат. Обстреляли. Из избы с поднятыми руками выходит живущий в ней дед, за его спиной прячется его бабка (несколько дней затем они жили у нас, их избу немцы сочли стратегическим пунктом). Немец моей бабке: «Матка – млеко, матка – яйки». Бабка отрицает наличие этих деликатесов. Немец с фонариком лезет в подпол, все находит, замахивается на бабку автоматом. Немцы из автомата стреляют кур. Уцелевшие куры забиваются под амбар, в эту щель взрослый человек пролезть не может, но немцы лежа расстреливают и этих беглянок. Немцы варят всех кур сразу в одном огромном котле, едва пролезающем в печку. Одна черная хитрая курица уцелевает, потом живет у нас во дворе, причем как только заслышит немецкую речь – прячется. Научилась немецкому языку, полиглотка. Выжила, и вместе с таким же хитрым соседским петухом положила начала новому поколению мосеевских кур. Я потом читал точно такой эпизод у Бориса Полевого.

У нас в избе квартируют два немца, мы ютимся на кухне и за печкой. Бабка истопила вспомогательную печку (была и такая кроме основной), закрыла трубу. Немцу показалось мало натоплено, и он подбрасывает в печку два полена. Бабка возмущенно вытаскивает их обратно, пытаясь объяснить немцу – так нельзя, угоришь. Немец бьет бабку поленом по голове, бабка падает. Дед идет к немецкому начальству, и в результате, к удивлению деда, этого немца отсылают на передовую.

Нам поселяют двух других немцев, лейтенантов. Эти довольно вежливы – и офицеры, и передовая уже далеко. Угощают нас с Люсей шоколадом. Трехлетняя Люся качается на спинке кровати и поет услышанное от немцев: «Сталину капут, Сталину капут». Немцы хохочут, бабка разъяренной тигрицей подскакивает и хорошим шлепком отправляет Люсю на кровать. Люся ревет, немец грозит бабке пальцем.

Немцы отмечают рождество. Елка, елочные игрушки, специально присланные им из Германии (потом мы сами много лет украшали ими елку). Немцы подзывают деда, наливают маленькую немецкую рюмку. Дальше точно по Шолохову (есть у него такой эпизод). Дед от рюмки отказывается, немцы насупливаются, но дед приносит граненый стакан. Немцы наливают немного, дед показывает – полный. Немцы наливают полный и с любопытством смотрят. Дед выпивает, крякает и уходит на кухню.

Вечер, немцы сидят за столом, елка еще стоит, в окно раздается стук, команда, и немцев как ветром сдувает. Это идет наше московское контрнаступление. Немцы под угрозой автомата (сам видел) успевают прихватить деда с лошадью, чтобы вез их (немецкая техника стояла – не было бензина). Дед возвращается через неделю, без лошади, без кнута и без шапки. Наш НКВД (или СмерШ) его забирает и отправляет в Калинин. Дед возвращается через два месяца, без дальнейших последствий.

Немцы только что удрали, прошли и наши лыжники в белых маскхалатах (бабка причитала «Милые!» и совала им горбушки хлеба). В ночи зловещее пламя по всему горизонту. Нашу деревню не сожгли, потому что она глухая, от станции далеко и немцы не могли подвезти бензин, да и некогда им было. Бабка тревожно мечется из избы на улицу и обратно, и снова на улицу. Я за ней, хватаю за юбку и причитаю: «Бабушка, не ходи!». Утром все население деревни бросилось грабить четыре оставленные немцами машины. В них много было добра, награбленного немцами. Я обхожу избу, ощупываю каждый уголок и гвоздик с радостным ощущением – теперь снова все мое.

Наше контрнаступление остановилось перед ржевско-вяземским выступом немцев. Ржев от нас в 40 километрах, так что мы оказались даже не во фронтовой, а в армейской военной полосе (21 армия Конева). Так фронт стоял до 1943 года, и за это время наша деревня понесла еще большие потери. Немецкие самолеты налетали почти ежедневно, поскольку в деревне было много красноармейцев.

Бомба попадает в соседский дом Воробьевых. За самоваром сидели Воробьевы дед с бабкой и 4 стоящих у них красноармейца. Угол дома разворочен, одного красноармейца убило, другого ранило, а деду осколок только продырявил рукав шубы.

Мы с бабкой в избе. Раздается знакомый противный визг бомбы. Бабка падает на меня и прижимает к полу. Бомба разрывается метрах в десяти от окна, но плохих последствий нет, бомба была мала. Воронка диаметром метра 3 долго остается.

Бомба попала в дом наших родственников Константиновых. Утром дед идет туда, я увязываюсь за ним. Улицы в северных деревнях широкие, на улице снежная целина. Идем, налетает немецкий самолет. Дед валит меня в снег и придавливает собой, я пищу: «Дедушка, ты что?». Пулеметная очередь проходит в двух метрах от нас. Самолет летел низко, и немец явно видел, что это не военный объект, а дед с ребенком. Терроризировали, нагнетали страх. Немец развернулся и еще очередь дал, но тоже не попал.

(С полуюмором можно констатировать: я тоже внёс маленький вклад в победу, поскольку немцы израсходовали на меня несколько десятков патронов).

Подошли к дому Константиновых. Дом разметан по бревнышку, двор весь покосился. Пробрались на двор. Сидит на земле мертвая замерзшая тетка Дарья, черные волосы закрывают лицо. Дед откинул волосы, а у нее передней половины черепа нет – срезало осколком. Эта картина мне долго снилась. Покалеченных ребят Виктора и Веру уже увезли.

Красноармеец целится из винтовки в скворца, поющего на тополе. Я с содроганием сердца наблюдаю. Меткий выстрел, скворец падает к ногам солдата. Откуда ни возьмись – офицер, делает резкий выговор солдату и бьет его мертвым скворцом по морде.

У нас в избе, в частности, стоял башкир Шарифов, детдомовец, хороший парень. Привязался душевно к бабке, и бабка к нему привязалась. Ушел дальше, несколько писем написал в солдатских треугольниках, обещал обязательно заехать, а потом письма прекратились. Где ты сложил голову, башкир Шарифов?

9 мая 1945 года. Солнечный майский день. Я иду в школу, навстречу возвращаются другие ребята – победа, занятий сегодня нет! Устраиваемся на пруду ловить лягушек (просто так – поймаешь, посмотришь и отпустишь). Все вымокли, пришли домой – никакой ругани, у всех взрослых просветленные лица.

Так кончилась война, хотя ее последствия проявлялись очень долго, и об этом тоже нужно сказать.

Мылись первые годы в печке. Немцы все бани разобрали, то-ли для каких-то нужд, то-ли опасаясь партизан (бани в целях пожарной безопасности строились на большом расстоянии от домов). В натопленную печку бабка ставит ведро с горячей и ведро с холодной водой, на под стелет солому. Берешь мыло и мочалку и лезешь в печку, за тобой закрывают заслонку. Темно и жарко, голову поднять нельзя. Мне нравится, а маленькая Люся боится темноты и плачет. Интересно, что дед и бабка тоже умудрялись размещаться в печке. Это зимой, а летом я бегаю на речку моего детства. Речка называется Тьма, впадает в Тверцу, а та в Волгу.

Дед и бабка работают в колхозе. На трудодни почти ничего не дают.

Военная разруха. Из многих лошадей осталась только одна Майка, моя подруга. Пашут на коровах.

После пахоты – боронование. Четыре бабы, моя бабка в том числе, тянут борону.

Дед для вспашки личного огорода запряг нашу корову Райку. Я веду ее по борозде в поводу, Райка под кнутом напрягается, у меня от жалости катятся слезы из глаз.

Но постепенно пошло веселее. Реанимировали МТС (машинно-тракторную станцию). И лошади от Майки другие стали появляться, к тому же завели кастрированных быков. В колхозе стали дела налаживаться.

В некоторых деревнях и после войны стояли солдаты (в основном туркмены). Иногда это было опасно. В 12 лет пошел я за 15 километров лесом в деревню Парамониха, на свадьбу к моему троюродному брату Виктору Тубареву. В разгар свадьбы врываются солдаты. Дяде Васе Тубареву солдатской пряжкой в лоб, вступившемуся дружку Виктора ножиком под лопатку. Невеста села на жениха, загораживает его. Солдаты похватали что было со стола и скрылись. Тем и свадьба кончилась, а было ли какое-то расследование – не знаю.

В основном же обстановка в деревнях была нормальная. Уходя из дома, только вставляли палочку в пробой, чтобы показать, что никого нет дома. На замок же закрывали только когда в окрестностях появлялся цыганский табор.

Я рос в основном здоровым мальчишкой (щи да каша, молоко). Но, конечно, несколько и поболел. Пятилетним рыл я в огромном снежном сугробе норы и ползал по ним. Пришел домой – сам как сугроб. Заболел воспалением легких. Дед повез меня на санках в деревню Тепляшино, там был военный медик. Дал медик какие-то таблетки, а дед его заодно спросил – не наследственная ли болезнь рак. Медик (наверно, это был простой фельдшер) сказал такую чушь, что в возрасте матери мы тоже можем заболеть раком. Заставил меня много десятилетий помнить об этом.

Ну а мы, ребятишки, пошли по жизни дальше. Я сейчас зам. директора одного из московских НИИ. Люся – зав. кафедрой в тверском университете. Даже искалеченные Виктор и Вера Константиновы прошли по жизни хорошо, и в семейном, и в производственном отношении. Уверен, что это стало возможным только благодаря социалистическому строю, иначе мы бы просто не выжили.

3) Гибель отца

Можно набрать в Интернете: Тайна гибели теплохода «Армения». Увидим много статей. Скопируем немного.

Когда на Красной площади 7 ноября 1941 года шел военный парад, у берегов Крыма случилась крупнейшая в российской истории морская трагедия Семьдесят лет назад в Черном море произошла самая убийственная в истории нашей страны морская катастрофа. 7 ноября 1941 года у крымского побережья гитлеровская авиация отправила на дно санитарный теплоход «Армения», на котором из осажденного Севастополя эвакуировались на Кавказ раненные, врачи и жители города. Сколько людей было на борту – никто в точности не знает. Но по оценкам специалистов – от 5 до 7 тысяч человек. В 2–3 раза больше, чем на печально знаменитом «Титанике»! В живых остались лишь единицы.

В память об этой трагедии, каждый год 9 мая ялтинские портовики выходят в море на место гибели теплохода «Армения», чтобы почтить память погибших в трагедии и возложить венки.

На «Армении» погиб и Ширяев В.М., эвакуировавший имущество НГБС из Ялты на Кавказ.

В других статьях описывается подробно последний рейс «Армении», путаница приказов, даже свидетельства немецкого лётчика, бомбившего теплоход, послевоенный поиск «Армении» на черноморском дне (не нашли).

В наследство от отца мне достались брезентовый ремень с ручкой (для опоясывания тяжёлого походного чемодана) и чёрно-белая фотография (молодой человек сосредоточенно смотрит сейчас на меня – куда и как пойдёшь? Он не узнает).

И ещё, конечно, гены мне достались.

4) Моё золотое детство

Детство – почти всегда золотое, иначе разве только оно протекает в каких-то кошмарных условиях, типа Освенцима. Разумеется, из золотого детства я вычёркиваю войну. Получается период с 1946 по 1950 годы, с 9 до 14 лет. Немного. Сколько есть. То-есть было.

У меня оно было золотым, несмотря на бедность. Каждое впечатление – ново, неясно формулируются какие-то мечты о каком-то заоблачном далеке. А бедность не ощущается, было бы что-то поесть (“Щи да каша – пища наша”). И ты еще не слышал о таких штучках, как мороженое, мандарины. Лучшее лакомство – это когда перед обедом живот уже подводит – внеурочный кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью.

Наша изба трехоконная (не пятистенка), в ней большая русская печь (отличное изобретение наших предков), и еще вспомогательная печь, только для дополнительного вечернего обогрева. Стены оклеены старыми газетами «Луковниковская правда». У деда с бабкой кровать (впрочем, бабка предпочитает спать на горячей печи), малышня спит зимой на скамейках, а летом на полу. На подоконниках герань. Изо всех щелей смотрят тараканы, черные и рыжие, шевелят усами. Тараканы безобидные существа, они только подбирают крошки, кухонные санитары. Они до того привычны, что я на спор съедаю пару жирных черных тараканов. А вот клопы – это напасть, не дают спать. Ежегодно производится их выморозка, когда зимой открываешь все двери и переселяешься к соседям (а потом они к тебе). Это помогает, но не надолго.

«Зачем ты пишешь эту грязь – про съедаемых тараканов», – говорит мне моя Тамара. Про тараканов – это, конечно, мелочь. Но я в принципе с ней не согласен. В предисловии я обещал, что буду искренним. Это один из эпизодов, которые я не хотел бы вспоминать. Но так было. И может быть и дальше я припомню эпизоды, которые моей чистюле-Тамаре не понравятся.

К избе пристроен большой двор. В нем отделения для коровы, лошади, теплый хлев для овец, сеновал. Еще отдельно есть амбар.

40 соток земли. Часть отведена под овощной огород (капуста, лук, огурцы, свекла, морковь, горох и 3 куста крыжовника для ребятишек). Основная часть разделена пополам для ржи и картошки, ежегодно меняющихся местами. Огород, корова и овцы нас в основном и кормят, в военные и первые послевоенные годы на трудодни в колхозе почти ничего не получали. Помню, дед меня взял на общее собрание, там после больших споров определили 100 г ржи на трудодень, выработал 100 трудодней – получи 10 кг ржи.

Электричества и даже радио нет. А сейчас я пишу на компьютере и ползаю по Интернету. Много вмещает в себя одна жизнь.

Мылись первые годы в печке. Немцы все бани разобрали, то-ли для каких-то нужд, то-ли опасаясь партизан (бани в целях пожарной безопасности строились на большом расстоянии от домов). В натопленную печку бабка ставит ведро с горячей и ведро с холодной водой, на под стелет солому. Берешь мыло и мочалку и лезешь в печку, за тобой закрывают заслонку. Темно и жарко, голову поднять нельзя. Мне нравится, а маленькая Люся боится темноты и плачет. Интересно, что дед и бабка тоже умудрялись размещаться в печке. Это зимой, а летом я бегаю на речку моего детства. Речка называется Тьма, впадает в Тверцу, а та в Волгу.

Зимними вечерами бабка сидит за прялкой, дед читает вслух собравшимся мужикам «Луковниковскую правду». Заинтересованно обсуждают.

Дед и бабка работают в колхозе.

Военная разруха. Из многих лошадей осталась только одна Майка (моя подруга, к ней я еще вернусь). Пашут на коровах.

Кадр. После пахоты – боронование. Четыре бабы, моя бабка в том числе, тянут борону.

Кадр. Дед для вспашки личного огорода запряг нашу корову Райку-первую. Я веду ее по борозде в поводу, Райка под кнутом напрягается, у меня от жалости катятся слезы из глаз.

Но постепенно пошло веселее. Реанимировали МТС (машинно-тракторную станцию). И лошади от Майки другие стали появляться, к тому же завели кастрированных быков.

Изредка церковные праздники. Общий праздник – Пасха, остальные распределены по деревням. Наш праздник – летняя Казанская (когда закончен покос). Мне дают мелочи, я в соседней деревне Дарьино покупаю стакан красной смородины (у нас ее не было). Приезжают или приходят родственники из соседних деревень. Выпивают (в другое время не пьют). Долго и громко поют русские народные песни («Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…» и другие). Долго пьют чай вприкуску из большого самовара. Меня просят поставить еще один самовар. Теперь люди разучились петь, смотрят и слушают телевизор. А тогда сами пели, и еще как. Много лет спустя, в Комарове под Горьким, я слушал, как пела Тамарина родственница тетя Клава. «Над серебряной рекой, на златом песочке, долго девы молодой я искал следочки…», – с первого слова фортиссимо звенел ее голос, и я вспоминал рассказ Тургенева «Певцы». Ей бы на телевидении петь – не подкачала бы.

В другой праздник дед и бабка отправляются в гости в другую деревню, Малинники. Мы с Люсей остаемся одни. Я в подполе пальцем пробую – настоялись ли сливки в кринке с молоком. Незаметно все сливки исчезают, тогда приходится выпить и все молоко. «Молокан», – ругается бабка, возвратясь. Люся до сих пор не признается, что и она пила это молоко.

Между прочим, Малинники и Берново – знаменитые пушкинские (точнее, вульфовские, но знамениты по Пушкину) места. Теперь туда ходит экскурсионный автобус, а тогда я об этом и не знал. Интересно, знала ли об этом учительница по литературе, Анна Ивановна?

В некоторых деревнях и после войны стояли солдаты (в основном туркмены). Иногда это было опасно. В 12 лет пошел я за 15 километров лесом в деревню Парамониха, на свадьбу к моему троюродному брату Виктору Тубареву. В разгар свадьбы врываются солдаты. Дяде Васе Тубареву солдатской пряжкой в лоб, вступившемуся дружку Виктора ножиком под лопатку. Невеста села на жениха, загораживает его. Солдаты похватали что было со стола и скрылись. Тем и свадьба кончилась, а было ли какое-то расследование – не знаю. Витя через много лет в Ленинграде застрелился из ружья.

В основном же обстановка в деревнях была нормальная. Уходя из дома, только вставляли палочку в пробой, чтобы показать, что никого нет дома. На замок же закрывали только когда в окрестностях появлялся цыганский табор.

Я рос в основном здоровым мальчишкой (щи да каша, молоко). Но, конечно, несколько и поболел. Пятилетним рыл я в огромном снежном сугробе норы и ползал по ним. Пришел домой – сам как сугроб. Заболел воспалением легких. Дед повез меня на санках в деревню Тепляшино, там был военный медик. Дал медик какие-то таблетки, а дед его заодно спросил – не наследственная ли болезнь рак. Медик (наверно, это был простой фельдшер) сказал такую чушь, что в возрасте матери мы тоже можем заболеть раком. Дурак, заставил меня много десятилетий помнить об этом.

В другой раз, собирая в лесу грибы (разумеется, босиком), порезал я об какую-то осоку ногу. Порез был пустяковый, но, видимо, осока была ядовитой (есть такие). Вся нога до колена распухла, нарыв. Повезли в Дарьино, фельдшер сделала операцию. Полтора месяца просидел я дома, вместо того чтобы бегать по полям и лесам. Но это все пустяки, в основном, повторяю, детство было золотое.

Мои домашние и дикие животные.

Вы, горожане, в лучшем случае знаете только кошку и собаку. Я же до 14 лет жил в мире животных.

Конечно, на первом месте корова. “Кормилица”, – говорила бабка. В самом деле – молоко, телята, мясо, шкуры. После Райки-первой у нас была Райка-вторая, и мы с ней были большие друзья. Из поля встречаю – она сразу ко мне, чтобы я дал ей капустных листьев. Ежегодно приучал к полю ее телят (первоначально, по холоду, они жили у нас в избе за печкой). Налетят слепни, теленок задрав хвост удирает домой, ты за ним и отводишь снова в поле. Но неприятно запомнился процесс резания подросшего бычка. Дед, приучая к домашним заботам, взял меня с собой в хлев. Погладил бычка (тот, дурашка, лезет лизаться), а потом как жахнет кувалдой по лбу. Закачался бычок, глаза подернулись туманом. Дед еще жахнул, упал бычок и дед перерезал ему горло. Что поделаешь – неприятно, но нужно. Так многое в жизни неприятно сочетается. Снова Тамара: «Зачем ты пишешь эту грязь».

Лошадь Майка (потом еще была ее дочь Тамарка, красивое и строптивое создание; везет мне на Тамар). Майка, колхозная, была на постое на нашем дворе. Эту угощал кусочком хлеба с солью. Она могла бегать за мной, как собачка, не нужно было узды. Когда я по весне чистил ее от старой шерсти железным скребком, я нисколько не боялся ни встать сзади, ни заставить поднять ногу, ни залезть под живот. Я плакал, когда она по старости свалилась в военный окоп и там умерла.

Овцы. У деда были романовские овцы. Насколько знаю, это лучшая из пород, только потом она стала в колхозах исчезать, потому что требовала несколько большего ухода (за копытами нужно было следить). Ежегодно резали двух баранчиков (я ловил и держал, дед резал и разделывал). Овечьими ножницами стригли овец, я держал.

Вообще у нас было так называемое натуральное хозяйство. Хлеб, картошка и прочие овощи свои. Молоко, мясо свое. Я ходил в дубленой овечьей шубе (не знал тогда, что это называется дубленкой), в овечьей же шапке, на ногах валенки а на руках варежки также из шерсти своих овец.

Куры, гуси. Когда мне первый раз поручили отрубить курице голову, я это сделал, но курица без головы вырвалась и улетела. Тамара: «Зачем ты пишешь эту грязь».

Нельзя обойти котов. Запомнилось, как закапывал котят от первой кошки Мурки (и снова Тамара). Особенно запомнился третий кот, большой рыжий Матрос. Был он отличный мышелов (в деревне коты предназначались не для лежки на диване), но был и большой разбойник. Однажды притащил зайца. Гонял всех окрестных котов. Однажды загнал в колодец кота бабы Любы, откуда она его утонувшего вытаскивала. Баба Люба (здоровенная и еще относительно молодая), зайдя как-то к нам и увидев Матроса, схватила его и ушла, по пути разбила ему голову об сарай. Сейчас я говорю коту Ваське: «Не сносить тебе рыжей головы».

Из диких заслуживают упоминания некоторые. Кадр. Собираю в лесу малину, шорох, раздвигаю ветки – медведь нос к носу, тоже пошел по малину. Секунды три стоп-кадр, затем медведь хрюкает, я взвизгиваю и бросаемся в разные стороны.

Кадр. Иду в школу, только рассвело, иду по снежной тропке. В перелеске на тропку выходит волк, садится и смотрит на меня. Я смотрю на него – знаю, к зверю поворачиваться спиной нельзя. Смотрим друг на друга с минуту, наконец волк лениво покидает тропку. Был и еще случай, когда волк сопровождал меня по лесу километра 4.

Лисы, зайцы. Ласточки, которые вили гнездо в сарае над моей головой. Стрижи – если стрижа поймать, раны от когтей на руке обеспечены. Белка, забежавшая в деревню, которую мы ловили всем мальчишеским скопом. Майские жуки. Скворцы, для которых я сделал избушку. Коростель, по-местному дергач. Скворец – утренний певец, жаворонок – дневной, коростель – вечерний. Незабываемая музыка.

Ловлю птиц. Залезаю в будку для цыплят, в ней маленькое окошко, перед окошком клетка с дверкой, к ней привязана ниточка, на пол насыпаны зернышки, крошки. Воробей умная птица, но его подводит нахальство. Тут же в клетку набивается штук 5, дернул за ниточку, поймал. Посмотрел, какие они разные, отпустил. А красавец-снегирь глуп, но очень осторожен, в клетку не идет. Снегири залетают в сарай (там остатки семян от сена). Заходишь в сарай, даже не закрывая дверь (иначе темно) машешь руками, снегири мечутся, устают, берешь их, любуешься окраской, отпускаешь.

Мои сельскохозяйственные работы.

В деревне всегда и всем находится работа. Охрана грядок от кур. Охрана цыплят от коршуна, намолоченной ржи от воробьев. Перебор картошки (ее много в темном холодном подполе) вместе с сестрой Люсей и двоюродными Женей и Розой. Пропалывание грядок (на соседней грядке Люся) и картошки. «Сорную траву из поля вон», – говорит дед. Это значит, что за поле надо выбрасывать те растения, которые размножаются корнями – осотник, молочай, крапива. Всю же другую траву нужно, вырвав, оставлять на месте – это будет удобрение. До сих пор не могу убедить горожанку Тамару, что надо поступать именно так. Она всю траву с дачи тащит в угол. Драние ивовой коры в лесу со сдачей на приемный пункт.

С 12 лет бригадирша тетя Нина считает меня мужичком и просит выходить на колхозные работы. На меня заведена и книжка, куда записываются трудодни. Пропалывание льна. Теребление льна (это делалось вручную, все руки в мозолях и порезах). Копание картошки (точнее, подбор ее за лошадью). Поездка с ночевками на дальний покос, ворошение и скирдование сена. Косить как взрослые я еще не мог, хотя для личных нужд косил, сколько мог. Во всяком случае, когда в кино показывают косцов и я вижу, что они неправильно держат косу, мне смешно.