Догоняй!

© Анатолий Уманский, текст, 2024

© Константин Лоскутов, ил., 2024

© Оксана Ветловская, ил. на обл., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Это плохо, п’нятненько?

Когда я был совсем маленький, я, слава богу, не читал и не смотрел эти ваши жестокие боевики и ужастики. Я рос в интеллигентной семье с мамой, бабушкой и дядей, на хороших и добрых книжках. Волков, Носов, Драгунский, Туве Янссон, Астрид Линдгрен, Михаэль Энде…

Правда, у бабушки Астрид в некоторых сказках попадались такие персонажи, как древняя драконша, чье огненное дыхание могло убить или парализовать человека, рыцарь с железным когтем вместо правой руки (я видел его лицо, и это было лицо сэра Кристофера Ли), который вырывал у детей живые трепещущие сердца и заменял их холодным камнем, и свирепые крылатые красавицы с острыми когтями. «Хо-хо-хо! Сейчас прольется кровушка!» Бр-р. Безобидный мультик, включенный бабушкой, вполне мог оказаться «Босоногим Гэном». Уютный мирок муми-троллей заливался порой багряным сиянием кометы, несущей гибель всему живому, а средь солнечного дня могла нагрянуть зловещая Морра, неся с собою холод неотвратимой зимы. Неописуемое Ничто пожирало Фантазию и ее обитателей; подкрадывался из тьмы скользкий кровожадный Голлум; Людоед точил нож на глазах у беспомощной Элли, смеясь над ее слезами и мольбами; и милая Настенька, нахлобучив бадью на голову Иванушке-хвастунишке, обнаруживала под нею рычащую медвежью морду…

И, конечно, была темнота. И незнакомые дяди и тети, которым ни в коем случае нельзя открывать дверь. И газеты в стопках макулатуры, из которых я узнал, что могут сделать эти дяди и тети, если все-таки им откроешь. Во всех красочных подробностях. На дворе были святые девяностые, хе-хе.

Если вы ребенок, от ужаса вам никуда не деться. Он сквознячком просочится в любую щель, и вы ощутите на затылке его стылое дыхание. И чем больше заботливые папы-мамы-бабушки вас оберегают, тем страшнее жить. Мне вспоминаются марсиане из «Войны миров», у себя на Марсе не знавшие никаких болезней, так что обычный насморк выкосил их не хуже бубонной чумы.

Мы, рожденные в СССР, – те же дети и те же марсиане (с красной планеты, ага). Никакого иммунитета. На японской «Легенде о динозавре» ржали даже японцы, не говоря уж о избалованных «Чужими» и «Челюстями» янки; наши же юные зрители тоскливо прикидывали, дотянется ли проклятый ящер до шестого этажа родной панельки, а зрителей постарше, говорят, и на скорой иногда увозили.

В общем, я бы посоветовал родителям, которые действительно хотят вырастить нового Стивена Кинга или Уэса Крейвена, всячески оберегать свое дитя от всяких там ужастиков, как от чумы. Тогда его восприятие страшного будет гораздо острее и как автор ужасов он будет гораздо круче.

(Внимание: посоветовал БЫ. Но не стану. Потому как среди моих коллег полно тех, кто на сэкономленные в столовке деньги бегал на ужастики в видеосалоны или даже смотрел их по видаку с родителями. И эти ребята крутые. Очень. Многие так и покруче меня, кроме шуток.)

Сквознячок стал ураганом, когда я учился во втором классе. Как и все нормальные мальчишки, я тогда увлекался динозаврами (да ладно, кого я обманываю? Я был настоящим диноманьяком), так что мама однажды взяла и отвела меня на фильм про динозавров в наш старый кинотеатр «Октябрь». Там такой симпатичный динозаврик красовался на афише… Ничто не предвещало беды.

Нет, это был не «Парк Юрского периода», хотя мне и «Парка» тогда хватило бы. Фильм назывался «Карнозавр-2». В одной из сцен динозавр сперва вырывает вопящей девушке руку из плеча, а потом, помахав ею перед лицом несчастной, выдирает из живота потроха, пока она бьется в агонии, захлебываясь кровью.

Мама примерно к середине фильма впала в ступор, какой, наверное, может охватить родителя, обнаружившего, что вместо песочницы привел ребенка на минное поле. Я сжался в комочек, проклиная себя, дурака, за мечту увидеть воскрешенных учеными динозавров на улицах родного города. Помню, после сеанса мы еще заходили в гости, засиделись до темноты и домой шлепали пехом. И я чуть шею не свернул, без конца оглядываясь, ожидая в любой момент услышать громовые шаги за спиной.

А уже через пару дней я доставал маму просьбами сходить еще раз. И мы сходили еще на первого «Карнозавра». И на третьего. И на «Легенду о динозавре». А потом были книги – Стайн, Кинг, Маккаммон, Баркер, Лаймон… Не говоря уже об Уэллсе, Гансовском и Конан Дойле, опрометчиво разрешенных к употреблению даже в детских учреждениях.

Потому что страшное – оно притягивает. Как до встречи с карнозаврами притягивали меня драконша Катла из сказки Линдгрен и ледяная Морра у Янссон. Как притягивали обложки видеокассет с ужастиками в киоске на троллейбусной остановке. У нас не было видака, а телик был черно-белый. Так что я просто разглядывал жуткие рожи в витрине и пытался представить, какие ужасы они там творят. Скажем так… Посмотрев спустя годы большинство этих фильмов, я понял, что мое воображение оказалось лучшим режиссером, чем те, кто их снимал.

Да, ужасное притягивает. Оно притягивает не только нас, больных ублюдков, сочиняющих и читающих больные истории; оно притягивает самых что ни на есть добропорядочных людей, тех самых, которые косо смотрят на вас, заметив в ваших руках томик Стивена Кинга или даже вот этот самый. В старину законопослушных граждан, регулярно собиравшихся поглазеть на казни, было куда больше, чем душегубов, которых на радость им четвертовали на площадях; а еще раньше были гладиаторские бои; и сегодня кровавая авария или жестокая драка привлекут куда больше зрителей, чем выступление уличных музыкантов, даже если среди них будет отжигать горячая девчонка.

Человечество как вид одержимо насилием и смертью.

Это плохо, п’нятненько?

Еще хуже – душить из ревности свою жену. Даже если она действительно вам неверна. Но некто Шекспир сделал из этого великую пьесу. И даже не пытайтесь спорить, ссылаясь на литературное мастерство Вильяма нашего и глубину затронутых проблем, будто бы стоящих на первом месте; если бы свирепый мавр, в последний момент опомнившись, заключил Дездемону в объятия, вместо того чтоб вытрясти из нее душу, стали бы мы перечитывать и пересматривать эту историю? Только честно.

Иными словами: насилие и жестокость – точно такой же материал для творчества, как любовь и война. Мы не можем искоренить демонов, но можем приручить и поставить на службу искусству… На худой конец – нашему развлечению. Заточить в бумаге и целлулоиде, чтобы любоваться с безопасного расстояния, кривясь от омерзения, дивясь и ужасаясь.

А некоторыми и восхищаясь. В конце концов, все любят монстров. В том числе и за то, что они так не похожи на нас, грешных. Президент Трумэн стер с лица земли два японских города? Чудовище! Годзилла спалил вообще половину Японии? Красавчик! Вполне нормально восхищаться грациозным тигром или могучим львом, даже если они не отказались бы нами при случае закусить. Или доведенным до ручки величественным слоном… Восхищаться серийным убийцей, скажем Чикатило, уже ни фига НЕ нормально, но кто не восхищался доктором Лектером, пусть первый бросит в меня камень. Наверное, потому, что Ганнибал-Каннибал кажется скорее сверхъестественным существом или породистым зверем, нежели моральным уродом вроде Чикатило. (А еще его не существует, следовательно, не существует и его жертв.)

Но вот кто из них внушает вам больший ужас?

В этой книге вас ждут и сверхъестественные сущности, и моральные уроды. Только не ждите шекспировской глубины. Это скорее гиньоль. Такой театр во Франции, в котором давались представления, полные кошмаров и зверств. Не самое изысканное зрелище, так что если вы поклонник утонченного ужаса, сокрытого в едва уловимых полунамеках, вам точно не сюда. Эти истории писал товарищ, который в детстве смотрел «Карнозавра», читал криминальную хронику и аляповатые книжки девяностых, лучшим мультфильмом в мире считает «Тяжелый металл», а лучшей экранизацией Стивена Кинга – «Кладбище домашних животных» (1989 года, не пугайтесь). Не все из этих историй можно назвать чистокровным хоррором, но во всех полно крови, секса и старого доброго ультранасилия.

Если вы просто убьете за чтением пару часов и потом не испытаете сожаления, этот товарищ будет вполне удовлетворен. А если увидите в них нечто большее – доволен, как…

Ну, скажем, слон.

Рассказы

Догоняй!

Воздушный змей появляется у разрушенной хибары в томный июльский день – один из тех нестерпимо жарких часов, когда все живое ищет укрытия в прохладной тени. Все живое, кроме детей – этих не страшат ни зной, ни стужа, ни смерть.

И мальчишка, решивший исследовать развалины, не боится ни того, ни другого, ни третьего, разве что темноты – немножечко. Но темноте в этот день нет места, солнечные лучи пронизывают даже сумрачное нутро заброшенной халупы сквозь дыры в прогнившей кровле, в серебристых столбах света танцуют искрящиеся пылинки. От затхлости противно щекочет в носу, а среди гниющего тряпья и битых бутылок нет-нет да и попадется подсохшая желто-коричневая кучка, в которую так гадко вляпаться ногой в сандалике. Сокровищ и привидений не завезли, одна ан-ти-са-ни-та-рия.

Но когда мальчик, разочарованный, выходит из развалюхи, сокровище уже ждет его.

Приставив ладошку козырьком ко лбу, мальчик разглядывает свою находку. Змей лениво колышется над землей, почти метя длинным веревочным хвостом выгоревшую на солнце траву, словно приглашая схватить его. На первый взгляд нет в нем ничего примечательного – просто сужающийся книзу ромб с длинным хвостом-бечевкой.

Кроме глаз.

Они живые, эти огромные глаза, будто и не нарисованы на плотной цветной бумаге, они смотрят в самую душу, бередя в ней что-то потаенное, запретное…

Вчера мальчик справил свой седьмой – последний – день рождения, и ему кажется, что это запоздалый подарок, которого он всегда ждал.

Мальчик протягивает к бечевке дрожащую руку, но налетевший невесть откуда ветер подхватывает змея и несет прочь. Со смехом мальчик бросается вдогонку.

Он бежит через поле, не видя ничего, кроме чудесного летуна, который никак не хочет даваться в руки, словно живой. Стоит протянуть к нему руку, как он отлетает в сторону, дразня, насмехаясь: попробуй догони!

Еще немного, и мальчик схватит добычу за хвост, совсем чуть-чуть… Но раньше его нога наступит на крышку заброшенного колодца, затянутую мхом и поросшую муравой. В колодце давно не осталось ни воды, ни лягушек; их сожрали новые хозяева – серые крысы, источившие стены дырами. Прогнившее дерево с треском лопается, острые щепки, разодрав ткань шорт, впиваются мальчику в бедра и пах, словно пытаясь удержать его от падения в черный провал – тщетно. Он летит вниз, взметнув руки в последней попытке ухватиться хоть за что-нибудь, и будто в насмешку змей позволяет ему поймать бечеву. А потом череп мальчика разбивается о каменное дно, и гулкая полость эхом разносит предсмертный крик. Прежде чем разжаться, пальцы умирающего ребенка в последней конвульсии стискивают бечеву… И нарисованные глаза змея расширяются – да-да, распахиваются, словно в безумном восторге. Словно и не нарисованные вовсе.

Змей взмывает в пронизанную светом небесную высь, а из темноты к неподвижному телу уже стекаются со всех сторон полчища крыс. Никто не слышал крика, ничто не прервет пиршества грызунов, и, когда спустя пару недель мальчика все же найдут, отец не сумеет его опознать.

А змей парит над полями, над лесами, над городами и городишками, пронизывая глазищами небесную синь. И вот она, рыжая, веснушчатая девчонка-сорванец, сидит на развилке шершавого старого вяза, болтая ногами, в пальцах дымится стащенная у матери сигарета. Завидев змея, мерит его прищуренным взглядом, соскальзывает на землю и направляется к нему вразвалочку, пряча руки в карманах обрезанных шорт и всем своим видом давая понять: не больно-то ты мне сдался.

Только неправда, она уже очарована. И когда ветер выдергивает бечеву у нее из рук, девочка издает стон досады и устремляется в погоню.

Снова повторяется веселая погоня, снова пляшет в небе чудесный змей, дразня, ускользая, уводя девчонку в близлежащую рощу и дальше – туда, где рельсы прорезают зеленые дебри и уже грохочет из-за поворота тяжелогруженый состав. Но девчонка не видит и не слышит, она боец и не привыкла отступать, тем более добыча совсем близко, только протяни руку…

Напрасно жмет на тормоза пораженный ужасом машинист – локомотив сносит маленькую растрепанную фигурку, выплевывая из-под колес шипящие искры вперемешку с густыми алыми брызгами и ошметками плоти. Следующие годы лучшие доктора будут пытаться вернуть машинисту рассудок, ну а змей летит дальше. Горе и безумие взрослых не заботят его. Его дело – дети.

Он мастер своего дела, и немало детей умрут сегодня, прежде чем змей попадется на глаза старику, сидящему на крылечке с бутылкой пива в натруженной руке. Старик вскидывает голову и не сразу верит своим глазам. Как будто время отмоталось на полвека назад, в тот ясный день, когда они с сестренкой увидели яркое пятно, колышущееся в безоблачном синем небе. Пробежав за ним несколько кварталов, они очутились на глухом пустыре, где их уже поджидала стая оголодавших бродячих собак. Старик снова слышит остервенелое рычание псов, отчаянный крик сестренки, когда слюнявые пасти рвали ее лицо и руки, собственные вопли ярости и горя… Шрамы остались у него на всю жизнь, а самый глубокий пролег в сердце, когда он узнал, что в тот день погибли еще четверо детей, и каждого видели бегущим за воздушным змеем.

Годами старик собирал новости о таинственной гибели детей, пытаясь понять, что являет собою змей и откуда он взялся. Быть может, дряхлый колдун из страшной сказки смастерил его, вложив в сооружение из бумаги и реек всю свою злобу, или очередной маньяк, завлекавший детишек милыми их сердцу пустяковинами? Какая, к черту, разница. Чем бы это ни было, его не должно быть.

Старик исчезает в доме, возвращается с дробовиком. Вскидывает, пытаясь поймать змея на мушку. Зрение уже не то, артрит изглодал суставы, но он уверен, что не промажет. Не имеет права промазать.

А потом его глаза встречаются с нарисованными глазами. Всего на секунду, но этого достаточно, чтобы совсем другие мысли наполнили голову старика. На негнущихся ногах, словно автомат, он выходит со двора и шагает через дорогу. Там – детская площадка, там юная жизнь извещает о себе визгом, и смехом, и счастливыми криками, которые вскоре сменятся отчаянными воплями ужаса. Он будет бить не целясь, но не промахнется ни разу, последним же зарядом снесет себе череп и останется среди развороченных дробью тел, маленьких и больших.

Некоторые живые в этот день позавидуют мертвым, некоторые сведут счеты с жизнью. Змей же беззаботно полетит дальше. Уже много лет длится его полет – и будет длиться до тех пор, пока детей не страшат ни зной, ни стужа, ни смерть.

Америка

Колоши напали зимним утром, когда над стенами форта забрезжил серый рассвет, а часовые, грезившие о теплых постелях, сделались невнимательны. Бесшумно ступая по мягкому снегу, возникли из леса звероголовые тени и, крадучись, припустили к бревенчатой стене крепости.

Сонную тишину нарушил свист, и в глазу одного из часовых внезапно выросло дрожащее древко стрелы. Он рухнул со стены, однако, падая, успел нажать на спусковой крючок винтовки, и треск выстрела немедленно привел в чувство остальных. Звонко грянул набатный колокол, разразились лаем собаки, и, когда индейцы выскочили из-за деревьев и бросились к стенам форта, их встретил мощный ружейный залп со стен и блокгаузов.

Колоши, в отличие от всех прочих туземцев, обращались с ружьями ничуть не хуже русских стрелков и превосходно владели луками; воины, укрывшиеся за деревьями, обрушили на защитников форта град стрел и немало проредили их ряды. В ответ рявкнули хором пушки, и ядра с воем полетели в лес. На миг наступила оглушающая тишина, а потом раздался рев, и к небу взметнулись четыре столба земли вперемешку с тающим снегом. Сосны с треском рушились наземь, некоторые занялись пламенем, но гул огня заглушили дикие вопли индейцев.

Тем временем ударный отряд уже забрасывал на частокол веревки с длинными крючьями. Индейцы с кошачьей ловкостью полезли наверх. Русские, не успевая перезаряжать винтовки, били нападающих прикладами в скрытые звериными масками лица, кололи штыками, пытаясь пробить их легкие деревянные доспехи, сбрасывали со стен и тут же валились сами, сраженные стрелами и пулями.

К тому моменту, как из казарм подоспели оставшиеся офицеры, индейцы уже расправились с последним часовым. Они влезали на стены и сыпались во двор, размахивая винтовками, копьями и топорами.

Из домов, кто в чем был, уже бежали с ружьями промысловики и алеуты. По пришельцам открыли огонь, и тут пришлось несладко краснокожим: пули с легкостью пробивали их деревянные панцири. Индейцы падали и корчились, пятная кровью утоптанный снег, но часть их все равно остервенело ползли вперед. Избежавшие пуль воины врезались в защитников форта, некоторые тут же с воем повисли на штыках, боевые топоры и тяжелые палицы разили направо и налево, рассекая шеи, раскраивая черепа.

А потом немногие уцелевшие индейцы обратились в бегство. С невероятным проворством добегали они до стен и, взобравшись на них, исчезали за частоколом. Однако за время, что потребовалось им на это, они успели услышать от победителей немало слов, значения которых, на свое счастье, все равно не поняли.

Это было уже второе нападение дикарей, и оно оказалось гораздо успешнее первого, когда колошам не позволили даже подойти к стенам крепости. Нынешним же утром жизнь всех ее обитателей висела на волоске. Угрюмое серое небо постепенно светлело, наливаясь нежным, стыдливым румянцем, но людям, что бродили среди раненых и умирающих, пытаясь определить, кому еще можно помочь, было не до красот. Глухо и страшно выли потерявшие мужей бабы.

Осип Уваров, помощник коменданта крепости Белкина и один из лучших охотников в поселении, вместе со всеми бродил среди распростертых тел, когда почувствовал, как его схватили за ногу. Обернувшись, увидел раненого индейца; удерживая охотника, дикарь уставился на него пустыми черными глазами, а потом вдруг раскрыл рот и вцепился зубами ему в сапог.

Уваров на мгновение помертвел лицом, а потом перехватил ружье за ствол и со всей силы обрушил приклад на черноволосую, украшенную перьями голову. Послышался гулкий стук, и индеец захрипел. Охотник поднял ружье и ударил снова, потом еще раз и еще… Окружающие смотрели на эту расправу мрачно, но без осуждения. Все знали, что у Уварова полгода назад умерла жена, оставив на его попечении грудного сына; знали также, что колоши, захвати они крепость, расправились бы с детьми не менее жестоко, чем со взрослыми. Все понимали ярость Уварова.

Уваров бил прикладом снова и снова. Глухой стук сменился хрустом, хруст – чавканьем. Наконец охотник отбросил ружье и сел на землю, спрятав лицо в мозолистых ладонях.

Появился сам комендант, рослый и подтянутый, с русой бородой и мрачными голубыми глазами. Окинул взглядом побоище и распорядился коротко:

– Мертвых снести на ледник. Раненых – в лазарет. Дикарей сжечь. – После чего подошел к Уварову, положил руку ему на плечо и тихо промолвил: – Ванятка-то твой, верно, ревет: как там батька, жив ли?

– Ревет, непременно ревет, – отозвался Уваров, поднимая голову и глядя на коменданта слезящимися глазами. – Он последнее время вообще частенько ревет: зуб у него, вишь-ты, режется! – Тут охотник даже нашел в себе силы улыбнуться, но потом взглянул на распростертое у своих ног тело дикаря с обезображенной головой и вновь помрачнел. – Сниматься нам надо, Лександр Сергеевич. Нехристи эти не уймутся, пока всех нас не перережут, как курей. Вон, михайловские…

Белкин сжал пальцы в кулаки:

– За михайловских еще ответят! Говорят, Баранов карательную экспедицию снаряжает. Отгулялись колоши.

Уваров продолжал:

– Оружие, шкуры, провизию – сегодня же надобно снести на лодки…

– Как прикажешь это сделать? – спросил Белкин. – Море замерзло. Застряли мы тут, братец Осип.

Мимо прошли двое дюжих алеутов с носилками, на которых лежал неподвижно офицер с разбитым черепом. Белкин поскорее отвернулся, чтобы не видеть стеклянных глаз на свинцовом, в алых потеках, лице. Уваров перекрестился.

– Упокой Господи душу раба Твоего… – сказал он. – Нет, Лександр Сергеевич, иного выхода я не вижу. Сколько у нас здоровых мужиков-то осталось? Человек пятнадцать наших да две дюжины алеутов. А этих раза в два поболе будет. Как лед тронется, так надо отчаливать.

* * *

Тела колошей свалили на кучу дров в центре двора, и угрюмый алеутский охотник подпалил их длинным факелом. Трупы вспыхнули сразу, но горели медленно, распространяя вокруг удушливый запах паленого мяса с примесью жженой охры, коей индейцы имели обыкновение натираться с головы до ног. На краю селения могильщики-добровольцы заранее рыли могилы для павших товарищей, морщась от вони и кляня мерзлую землю. Сизый дым косым столбом уходил в безоблачное голубое небо, и Белкин, наблюдавший за всем в окно своего кабинета, задавался вопросом: видят ли этот дым индейцы и доносит ли до них ветер запах горящей плоти их погибших собратьев.

Если так, то ярость их, наверное, безгранична. Новое нападение неизбежно, и как знать, чем оно закончится? Но, если и в следующий раз отразят, индейцы нападут снова… О, проклятым дикарям не занимать терпения, ненавидеть они умеют.

Он помнил разорение Михайловской крепости, помнил и страшную участь замечательного охотника Василия Кочесова, которого в свое время хорошо знал, – от него, живого, индейцы отрезали куски и заставляли есть их под радостный смех своих обезображенных детей и женщин. А ведь Михайловская крепость была куда больше их маленького форта!

Одно утешение – семьей за тридцать пять лет жизни комендант так и не обзавелся. За родных бояться не надо, да и вдову с сиротами, ежели что, не оставит.

Большинство же промышленников были люди простые, не обремененные излишней моралью; они вовсю сожительствовали с алеутками, иные (к великому отчаянию проводившего в крепости службы иеромонаха Анисия) располагали целым гаремом. Однако некоторые успели уже обзавестись детьми, а были и такие, кто сочетался с туземками законным браком. Не красавицы, зато верные да работящие – большего мужику и не надобно.

Кто же мог знать, что индейцы на русских войной пойдут? И нет теперь мужикам ни сна ни покоя: добро бы лишь за себя боялись…

Нет, думал комендант, промысел для нас и впрямь окончен, придется это признать.

Но как продержаться до того, как расколется лед? Не исключено, что к этому времени живых в крепости не останется…

Белкин заходил по кабинету, ероша обеими руками волосы.

В дверь постучали.

– Войдите! – раздраженно бросил он.

Вошел штаб-лекарь Михель – высокий худощавый мужчина средних лет, с соломенными волосами до плеч и длинным гладко выбритым лицом. Одет он был в довольно старомодный черный камзол с белоснежными манжетами, каковые в суровой обстановке форта казались совершенно неуместными. Он сцепил длинные тонкие пальцы на животе и коротко поклонился.

– Ах, это вы, Отто Францевич! – сказал Белкин. – Вы разве не должны быть сейчас в лазарете?

Михеля он не любил. Дело свое тот разумел превосходно, но отличался скверным характером; поговаривали вдобавок, что еще со студенческих лет обзавелся он привычкой глушить хандру стопкой медицинского спирта, иногда и не одной. Белкин подозревал, что именно поэтому доктор проглядел в свое время жену Уварова, однако с самим Уваровым своими догадками не делился: чего доброго, пристрелит немца, норов у него…

– В лазарете мне делать нечего, – мрачно ответил врач, расцепив пальцы и тут же заложив руки за спину. – Эти бестии знатные рубаки. Тут не я, тут отец Анисий нужен. Однако ж я к вам по делу. Полагаю, вы, как и я, раздумывали сейчас над положением, в котором мы оказались?

– Именно так, – подтвердил Белкин.

– И что же вы решили?

– Когда расколется лед, возьмем лодки, погрузим на них все необходимое и постараемся доплыть до крупного поселения. В случае, если дикари снова нападут, оставим форт и отступим в леса, где попытаемся выживать, как сумеем. Ничего лучше придумать я не могу.

– А вы не думали с ними договориться?

– Отто Францевич, – проговорил Белкин, устало закрыв рукой лицо, – если вы думаете, что с этими…

– «Эти», – сказал Отто Францевич, – такие же люди. А с людьми при желании договориться можно всегда, надобно только знать их слабости. Должен отметить, что они сейчас находятся в столь же безвыходном положении, что и мы. Даже в худшем: не исключаю, что в племени начались смерти от голода. Зима выдалась суровой, а мы извели у этих берегов практически все живое, кроме разве что насекомых, да и тех зимой не сыскать. Я всегда говорил, что жадность не доведет Российско-Американскую компанию до добра. У них теперь возможен и каннибализм… Вы слышали когда-нибудь про Вендиго?

– Нет. Что это?

– Очень интересное туземное верование. Индейцы утверждают, что в лесах обитает злой дух, охочий до человеческой плоти. Когда-то Вендиго были людьми, но однажды отведали человечины и превратились в ненасытных чудовищ. Они умеют вселяться в людей и заставлять их совершать неслыханные злодеяния…

– Ближе к делу, – оборвал Белкин. – Признаться, у меня нет охоты слушать индейские сказки.

– Не торопитесь, Александр Сергеевич, – ничуть не обиделся Михель. – Сказки эти имеют самое непосредственное отношение к делу. Так вот, Вендиго может заставить человека пожирать всех и вся, включая ближнего своего. Любой, кто, не выдержав голода, стал каннибалом, считается в племени за Вендиго, и его немедленно убивают. Самое любопытное, что преступник также уверяется, что отныне он – Вендиго, нередко сам уходит в лес, где непрестанно охотится, нисходя до животного состояния. Любой индеец больше всего на свете боится зимнего голода… Впрочем, слово «Вендиго» распространено только у алгонкинских племен. На языке тлинкитов он зовется по-иному, а как – никто из белых не знает: индейцы боятся произносить его имя.

– Откуда вам все это известно? – спросил Белкин.

– Лет десять назад мы с товарищем заблудились в лесах, – сказал Михель. – Товарищ мой вскоре погиб, а меня, полуживого от голода, подобрало одно тлинкитское племя. Хотели сделать меня рабом, но я выменял свободу на рецепт приготовления древесного спирта… Не поверите, спирт творит с ними чудеса – они, когда пьяненькие, сразу ангелами становятся, а уж болтливы! Но даже зеленый змий не заставил их раскрыть мне имени своего духа-людоеда. Между собой они называют его Бегущим Ветром. Это как у русских для обозначения бесов – нечистые, рогатые, ненаши… Хотя Вендиго, скорее, родня лешему.

– Интересно, – снова прервал разговорчивого медика Белкин. Помассировал виски и подумал: он, подлец, видно, уже с утра под мухой. – Из всей вашей истории я понял одно: индейцы боятся голода. И?..

– И, если мы предложим индейцам половину наших запасов, они, возможно, согласятся заключить хотя бы временное перемирие.

– А самим жить впроголодь.

– А самим жить впроголодь, – спокойно повторил лекарь. – Не опасаясь нападения.

– Ну! А они потом да исподтишка?..

– А мы отравим отданную им снедь.

На мгновение в кабинете повисла тишина. Потом Белкин сказал:

– Но это же дикость.

– Дикость только и обеспечивает выживание человека в диких местах, – философски заметил Михель.

– Ведь они отнесут эту пищу в свое племя! Женщины, дети…

– Наши женщины, – произнес лекарь. – Наши дети. Никаких других женщин и детей я не знаю.

Врешь, подумал Белкин. Врешь, мерзавец. Не за женщин и детей наших – за свою шкуру боишься.

А вслух сказал:

– Но ваша клятва Гиппократа…

– Гиппократ, – торжественно поднял палец лекарь, – понятия не имел, что на свете живут индейцы, а уж тем более – тлинкиты-колоши. И, уверяю вас, если бы узнал, то помянул бы их в своей клятве как допустимое исключение. Был я в их, с позволения сказать, домах: грязь, вонь, вши… Обезьяны и то чистоплотнее.

– Что же вы, Отто Францевич, и Бога не боитесь?

Доктор скривился и махнул рукой.

– Допустим… Однако они, возможно, нас и слушать не станут. Или даже согласятся для виду, а потом нападут во время передачи пищи.

– Есть другой вариант, – не растерялся Михель. – Мы сложим пищу прямо перед фортом, и при появлении индейцев часовые просто крикнут им, чтобы забирали пищу и не трогали нас. В этом случае они не оставят своих кровожадных намерений, но это уже не будет иметь для нас никакого значения.

– Что я вас, право, слушаю! – воскликнул Белкин. – Индейцы не дураки: они снимут пробу.

– Видите, вы уже практически согласились, – усмехнулся Отто Францевич. – На этот счет не волнуйтесь: я сумею смешать такой состав, который подействует не раньше чем через сутки. Так что пускай снимают. Соглашайтесь, Александр Сергеевич. Помните: от вашего решения зависит жизнь всех нас.

– А хватит вам яду-то?

Губы лекаря изогнулись в усмешке:

– На всех и каждого, не извольте беспокоиться. Должен заметить, что в изготовлении ядов любой умелый врач куда успешнее, нежели в спасении жизней.

– Я должен подумать, – тихо сказал Белкин, стараясь не глядеть на Михеля.

Лекарь внушал ему теперь такой ужас, что комендант поклялся про себя, что, даже будучи при смерти, не вверит себя его заботам. Он сам успел проникнуться к дикарям лютой ненавистью, мечтал о карательной экспедиции, но одно дело насильственное усмирение племени, и совсем другое – полное уничтожение. И тем не менее… Что бы ни двигало лекарем, забота о товарищах или страх за себя, его план действительно давал надежду.

– Подумайте, – кивнул Михель. – Однако времени на раздумья у вас в обрез.

* * *

Ночь комендант провел беспокойно. Он то задремывал, то просыпался и долго лежал в темноте, обдумывая страшное и дерзкое предложение Михеля. Однако решения принять так и не смог.

За ночь небо сплошной пеленой затянули тучи, к утру они прорвались снегом. Когда Белкин вышел на двор размяться, утоптанный грязный наст скрылся под мягким белым покрывалом, а все постройки были увенчаны белыми шапками. Александра Сергеевича посетил мальчишеский порыв: нагнуться, скатать крепкий снежок, а потом залепить им в спину огромной бабище в пуховом платке, которая как раз шла от колодца, сгибаясь под тяжестью коромысла с двумя полными ведрами.

С крепостной стены спустилась закутанная в меховую шубу фигура и, тяжело ступая, направилась к Белкину. Комендант узнал Уварова. Лицо охотника было угрюмо.