В( )МЕСТЕ
ВРЕМЯ РИМ
медленно тлеет в ночных арках. Маки горят между ночных колонн. Ушедшие факелы площади вечером дрожат голубым дымом в камнях. Из стены жилого дома скачет потоками морской бог на колеснице. Время – вода? Буйствующая на площади среди разметанных рук и ног мрамора, тихо заглядывающая в глаза на углу переулка.
Вода фонтанов чаще вниз к человеку, чем к небу. Её блестящие стены напоминают, что движется всякая стена, хотя иногда медленно. Она так бела, что мрамор над ней желтеет. Если вверх, в церкви философа из Кентербери – тонко, едва заметно, не мешая. Дольше домов живут дороги и входные арки. Здания превращаются в низкие лабиринты фундаментов, где не заблудиться. Капители колонн сходят к земле. Только вода на своём месте – миллион раз утекшая и та же самая. Священный огонь давно погас, но его и не надо. Есть время. Входы разбрасывают лучи плоских кирпичей. Замурованные книги. Складки продолжают жить, хранить течение жеста, тонкость ткани.
Петр даёт Павлу окна, истончившийся до пропускания света камень. Сохранивший твёрдость внутренних волн. Нарваловая кость вьющихся колонн. Между ними южноамериканские броненосцы, которых откроют через семьсот лет. Залы собраний, базилики, стали церквями, потом церкви – залами собраний туристов, жильём тихого эха, хранилищами пустоты. Улицы многократно более узки. Но времени здесь не тесно.
Пластиковые рамы в средневековых бойницах-окнах рынка древней империи. Колонны храма Адриана дают пространство дому, где за окнами XIX века светятся компьютеры биржи. Ветхозаветный пророк времен Возрождения с имперскими львами на плитах с древнеегипетскими иероглифами. Рогатый барочный фасад, поднявшись за колоннами храма Антонинов, превратил его в церковь, доставшуюся святому Лоренцо. Время течёт разными реками и ручейками, отучает спрашивать «когда?», не уточнив «что?» В глухой стене средневекового дома с контрфорсами окошечко, на балконе цветы в горшках и антенна спутникового телевидения. Византийские мозаики над чеканкой модерна дверей. Вилла времён Возрождения – остатки императорского дворца. Каменные киноплёнки Траяна и Марка Аврелия. Негативы мозаик в термах Каракаллы. Круглое бунгало второго века до нашей эры. Церковь переделана из римского здания третьего века с романской колокольней десятого, у дверей куча мотоциклов, оставленных приехавшими на службу. На Тарпейской скале, откуда сбрасывали преступников, – милый цветник. В средневековой амбразуре сохнут синие носки. Как они могут так? Да только так и можно.
Арки театра стали хорошим основанием для средневековых домов наверху. Продымленная точность вплавлена в белую туманную тяжесть, не разделить. Вечерами в квартирах горит свет неизвестного времени. Жилой дом барокко прорастает из стены империи. Средневековая башня вросла в другой дом. Неопределённое живет лучше. Квартал длится – что-то отмирает, как частички кожи, что-то вырастает. Дома опираются на церковь – зачем зря пропадать ее боковым стенам? Зданием может стать промежуток между рядами колонн двух старых, между Юноной и Янусом – и будет втягивать в себя поодиночке колонны третьего, четвертого, пятого храмов. Все разные – розовые, зелёные, гладкие, с желобками. За фасадом, что моложе стен ещё на четыреста лет. Сейчас там святой Никколо. А земля по сторонам смотрит в небо, освободившись от крыш. Время не из мгновений, а из их перемен. Не песчинки, а их течение сквозь горло.
Саркофаг становится фонтаном, вода медленно переливается через его край. Мавзолей стал крепостью. К другому мавзолею пристроили домик и дворик, получилась загородная резиденция. Около грота полузасыпанной арки сушится белье – там и сейчас живут. Впереди полно мёртвых, позади тоже, так ли сильно ты отличаешься от них? Мы живем в сделанном не для нас, в том, что могло быть совсем другим. Музей из церкви из митраистского храма из виллы – время смеётся над началом, но и над концом. Обломки надписей – огромные обрывки газет. Становясь украшениями стены, они не нуждаются ни в целости, ни в расположении – хоть перевернуть. Ступни без веса тела спокойно идут по вертикали стены. Если встанешь за постаментом – из тебя получится хороший бюст. Не начало, но продолжение перемен. Санта-Клаусы лезут по стенам с подарками. Статуя Пасквино по-прежнему оклеена пасквилями. Пластиковые мешки с мусором выглядят ночными обломками мрамора.
Время – это не сейчас. Отсюда и неспешность «завтра». В дружбе со временем люди сумели и диктатуру превратить в плохой анекдот. На автобусах написано АТАС, официальная надпись на памятнике начинается со слова Figli. Продавцы – спокойные джентльмены, обсчитывающие элегантно и уверенно. Время не деньги – посмеиваясь и над ними тоже. Девушки остроугольны и большеглазы. Сфинкс – женщина, многогрудая и крылатая. Кошки любят развалины храмов.
Пилоны выше деревьев – общественные бани. Общество не умеет не давить. Надо всем богини Победы на колесницах на сверкающем мраморе вставной челюсти, она же пишущая машинка. Так выглядел город императоров и их слуг – пока время не успело улыбнуться. Время ломает слишком тяжёлое охотнее. Чем чище мрамор, тем бессмысленней. Ему ещё долго терпеть, прежде чем время согласится с ними разговаривать. Получатся ли хорошие развалины из наших зданий? Только разломанному кораблю наводнения причалить к песочным часам лестницы и плыть со временем. Сесть на ступени и не уходить. Двигаясь во времени. Оно не едино, различно в различных предметах, в их переменах, встречаясь при их встрече, разъединяясь далее.
Обглоданные стены, проступающие из металла дверей фигуры. Трещина тянет третью руку к встрече ладоней Адама и бога-творца. Дотянулась, Адам съел яблоко. Время – на границе неподвижного порядка и бестолкового беспорядка. Траве лучше на развалинах, чем на газонах. Ближе к времени – деревья и виноград, арки, что могут умереть, но вырастут. Статуи путешествуют с арки на арку. Многотонные обелиски – через моря, и встают в центрах площадей. Соколы и глаза на их сторонах. Громадная ступня сама по себе забрела в переулок.
Дома из лоскутов. Стены, в темноте углублений несущие память подходивших к ним этажей и крыш. Память заложенных окон и надстроенных арок. Входы в исчезнувшие здания. Двери в никуда на высоте третьего этажа. Загорелые тела домов, лишившихся мраморных тог. Им не надо лишних украшений – хватает времени за ними. Кирпичи впитали дым, их глина неотличима по цвету от серого камня. Камни в древнем бетоне – как на мысе, где море размывает конгломераты времен динозавров. Тихая облезлость, медленные сады крыш прибавляют высоты пальмам. Время принимает в себя произошедшее, потому что живет им. Вечно жить – вечно меняться. Смерть – потеря способности к перемене. На холме маяк – вдруг море, напоминающее о себе чайками, всё-таки придет?
Фронтоны и колонны, ничего не несущие, обозначающие темный размах пространства внутри. Пытаясь убедить себя золотом фона, справиться с ржавчиной истерикой пышности, отчаянно занимая хоть чем-то каждый квадратный сантиметр. Пятки ангелов торчат из фрески. Барочная арка расколота – но никто не знает, вырвался ли кто-то через этот проем в небо. Время живет переменой, узнается отличием – туманности от звезды, глины от кувшина. Просыпается, встреченное людьми – но близко не подпускает. Город можно погладить, а к времени попробуй подойди.
Порой позволяет уйти в небо башне или колокольне. Арка – камень, вырвавшийся вверх, но не сумевший там остаться. Не башня. Башни не истончаются, переходя в воздух, а поднимают к небу площадь, достаточную для жизни в нем. Расширяет или сужает окна не время, а страх. Или бесполезность прятаться за стенами, когда мой дом давно уже не крепость. Время давно опомнилось. Людям не стоит винить его за то, что они сами устраивают. Повторение замкнутых арок для повторения дел приходящих. Печальны арки, которые не открывают дорогу, а ведут все в одно место. Всякое массовое зрелище имеет свои подвалы с тюрьмами. Замкнуто ареной или экраном – смотри сюда, не отрываясь. А с чего времени любить тех, кто его убивает. Самый большой амфитеатр сохранила только память о тех, кого там бросали зверям как расходный материал.
Вода не время – обрывается, чтобы не пропускать. С грохотом вращает руки деревьев. Время идет тишиной фонарей и крыш, всегда соскальзывая во что-то ещё. Играя желто-сине-красными шахматами гвардейцев. Мостом для травы и птиц после острова, куда всегда вечером. Кроны единым длинным облаком на тонких ветвях. С временем всегда по пути, оно за тобой. Медленно поднимая землю – тем быстрее, чем больше на ней людей. В некоторые комнаты на Палатине смотреть, как в колодцы.
Юноши помогают черепахам залезть в чашу, откуда тем никогда самим не спуститься. И грустят об этом. Люцифер содержит винный погребок. Колоннада входа в Пантеон приставлена к гигантской бочке из-под солярки. Но внутри светит день и тихо влетает ночь. Площадь делает стены вогнутыми. Обелиску надоело отмечать центр, и он отошел на холм. Пол для лежащей – вода. Время делает неопределённым прошлое и будущее (хотя различным образом), придает им свободу. Время уточняет: сейчас? минуту назад? Срочный кофе и длинный кофе. Крылатые черви, черные ягоды лавра, небо выстреливает извивающимися струями птичьих стай. Их несёт мраморный ветер святой Терезы.
Выйти на свой балкон к жизни двухтысячелетней давности. Считать кошек там, где убили Цезаря. Есть другая долгая точка, но там время не живёт. Там не вечный город, а вечное религиозное помешательство. Вернуться к корням – это умереть.
Не понять, почему остался именно этот кусок стены, а не другой. Время – незастывшая неуверенность. Его никогда нет – потому и ломает всё. Оно всегда есть на то, что действительно нужно – потому и приносит. Незначительность того, что можешь – и огромность возможности встретить. Если получится не сойти с ума, выдержать перемены. Переулок – щель между домами, даже и дверей нет, но все равно есть название, написанное на мраморной плите.
Многоступенчатые ракеты. Хвосты дельфинов поднимают раковину, на которой человек, который поднимает ещё раковину, а из нее ещё выше – вода. Склон холма смотрит этажами арок темноты. Земля хранит краски фресок. Исчезнувшие окна остаются дугами над ними, другим цветом стены. За опустевшим холодом соборов зелёное солнце двориков, взъерошенных пальм. Мраморная листва со стальными шипами. Время – усталость и готовность.
Медленно поднимаясь туда, где тонкая трапеция неба встречает высокую трапецию земли. Сживаясь с пустой серой стеной на ярко-голубом. Чтобы потом за секунду поворота двери успеть встретить золотую истерику барокко. На полу которой – стёртые миллионами шагов очертания рыцарей. Подъём к дворцам и коням ниже. Время не мешает и не помогает, оно даёт возможность. Глиняный сосуд продолжает гудеть и внутри земли, в ширину двойного окна.
ВОЗМОЖНО ВОЗМОЖНЫ (ВЕНЕЦИЯ)
город без стен, любовь, чей край неизвестно где. За текущими стенами воды – с другими не получится. Подвижнее воды. Призрак среди призраков, реальнейшее в реальном. Плывущий камень. Ни суша, ни море. Между. Появляющиеся и исчезающие в переулках места.
Сверху чешуя крыш – ни улиц, ни каналов, ходы в пространстве от человека к человеку сложны. Некоторые из них – как след ножа, и боли от них не меньше. Только догадываться о фасадах, которые для воды, не для воздуха. Кое-где сталь куполов.
Мир отличий. Не улица, рива – засыпанный канал, сализада – мощёная, рамо – ответвление, листа – перед посольством. Проходя по планам людей и воды, не царя. Реки без берегов – стены не берега. Падающее из окна навсегда уходит на дно. Лица домов к воде, двери к подвижному полу.
Белым по кирпичу, побелевшему, почерневшему, позеленевшему от времени воды. Окна не успокаиваются, заканчиваясь острием, цветком, избегая одинаковости и равномерности расположения. Прежний опыт не подойдёт, оставьте стандарты психологам. В квартиры ведут личные мосты. На тенте лодки своя лагуна с водорослями.
Никакого зодчего Росси. Дома подают друг другу руки через переулки. Опираются плечами. Порой чуть отступают, оставляя проход людям, но продолжают опираться на воду арками. Носят маски. Зубастые, носатые, улыбающиеся в три или четыре угла рта. Стена оживает переплетением птиц и единорогов. Восточный дворец многоцветного пола. Узлы и круги от капель. Кто пройдёт по всем мостам, проплывёт по всем каналам.
Поддерживающее жизнь – оно же и дорога. Текущая куда сама захочет. Постоянно уходящая. Никакие ступени не достигнут её дна. Но дома из известняка – отвердевшего моря. Крепость воды. Она – лучшие стены города. Не позволяет подойти. Смотреть, но не коснуться. Остров независим. Одиночество хранит. Вода берёт цвета и точность от домов.
На воде и скульптуры в лодках. Ракушки поднимаются по ступеням с приливом. Тяжесть домов, стоящая ни на чем, на десятке спичек. Мрамор растекается по стенам – жилками от бликов воды. Есть фасад, по которому мрамор не успел подняться выше человеческого роста. Поднявшийся – согрет. Внутри золотого дома – темнота старого дерева. Войдёшь сквозь водоросли, если сможешь не понимать, кто ты.
Домам трудно по колено в воде. Вечно вброд. Но иначе городу быть не собой, не быть. Если живёшь на воде, будь готов, что она придет к тебе в гости. Готов встретить её подвижность своей. Дома учатся плыть, качаясь кораблями в волнах. А мост с крышей ведёт в тюрьму.
Тон спокойного айсберга на зелёной волне северной Атлантики/Адриатики. Руст нижних этажей – сколами льда. Пустит ко дну, даже не заметив. На ненадёжности течения, всегда под угрозой и угроза сам. Рядом с толпой и торговлей. Чума тоже шла отсюда. Если плыть – поперёк. Сколько ослепших балконов и окон. Корабли после смерти становятся дверями, хранящими следы волн и червей.
Бородач держит за уши щит с серьёзным солнцем. Арсенальная львица длиной напоминает пушку. Верблюды с головами отощавших хищных динозавров. Не площади, а поля – электрические, магнитные. Вспышки пространства с колодцами посредине. Животы лодок на суше. Печи между домом и воздухом. Острым носом защищаясь от чумы. Лестница в доме становится маяком. Надёжная в близости превращения.
Утренний воздух рукой, встречая несомненную сырость. Вода необходимостью шага поднимает на подмостки. Водному по воде. Каждый шаг вдыхает опоздание, зигзаги улиц растят его. Маски зовут в глаза. Лицо стены близко.
Водяной лес причальных шестов. Деревья растут из окон, перебрались с улиц на крыши. Вслед за средневековыми воинами в шлемах. За воронками не столько для выхода дыма, сколько для вливания в дом неба. Коробами для насыпания его же. Резные цветы на верхушках окон, сквозь которые порой не воздух, а обман – стена следующего этажа. Не гарантировано ничего, гарантия – несвобода. Цветные брызги с масок долго не уходят с улиц. Стекло впаяно в стены. Безнадёжностью смеха – чужую свободу завоевать невозможно. Люди уходят в стену.
Кружево домов, не соборов. Церкви похожи на ангары кораблей в арсенале. В них собираться, чтобы идти войной. Путь к небу – дóма, в одиночестве или вдвоём. Церкви по циркулю, но под церковью тоже можно проплыть. Да святые и сами не знают, что делать с поймавшими их сачками нимбов. И кресты растут во все стороны, превращаясь в гигантские модели кристаллов, так что к ним приколотить никого невозможно.
Ночью освещена только вода – линии огней на фарватерах. У домов – только подплыв, фонарь причала. Остальное внутри, за ставнями. Поверхность, замкнутость, молчание. Говорить нельзя, разве что той, кого. Вытянутая раковина башни спрятана во дворе, только с воздуха ещё более высокой башни и увидеть. Сжатый улицей воздух расширяется в доме.
Строить высокие колокольни на такой основе – безумие. Но они стоят, наклонившись, смотря вдаль дугами романских арок. Вровень вода и земля, но надо заметить, где что. До сантиметра вплыть в заставленный лодками канал. Быть надёжным и точным, чтобы не натворить дел. И одновременно безумным, иначе что это и зачем тогда? Невозможно, но порой получается – и так существует. Дерево держит камень. Город открывает. Стеклом цветов, поворотом ваз, сеткой кувшинов. Отсюда и отправляться в Китай и Канаду. Есть и другие города. Уплыть, вернуться и рассказать – город отпускает.
Будет существовать, пока не под властью. Только если человек может уйти, он может остаться. Незачем сетовать, что без кого-то присоединишься к лежащим на островке за гибеллинскими зубцами, ограничивать своей болью другую свободу. Даже назвать имя происходящего нечестно: вот я тебя как – из чего подразумевается, что и тебе меня нужно совершенно обязательно. Но обязательно – лишь переулок, где руками не развести.
От острова к острову по отражениям звезд. Ракушки и соль точат знаки пути. Пригороды касаются воды не стеной, а валунами. Свет разноцветных домов, каменные кресла, сети ракушек. Тишина оборвавшегося каната.
Штукатурка обваливается, на столе накапливается пыль. Прихорашиваться некогда. С радостью моет посуду в другом доме, забыв, как надоело это в своём. Торопится. Не найти дом – номера перепутаны. Не отправить почту. Но торопливость невозможна, тут ни колес, ни даже копыт, только самому, только пеший ход. Внезапно продолжающийся водой. Торопиться в краске и голосе. Водой, торопящейся внутри себя, оставаясь.
Потолки крыты изнутри рыбьей чешуей. Колонны встают на цыпочки. Философия – три девушки в мини-платьях. Рояли лодок. Голова Митридата Понтийского, торс времен Адриана, ломбардский дракон XV века, а вместе святой Теодор. Никакой подгонки под идеал – от неё и остаются только с идеалом. Отражения не помещаются в каналах. Море размечено деревом.
Многие пытались подражать. Городу на севере выйти из строя начальство не позволило, а люди не успели. Нет в нём личных мостов, да и каналов немного. В городе на востоке дома повернулись к воде спиной, продавая лицо на улице – тут никакими садами не помочь.
Тому, кто готов граничить с непостоянным, всё годится для мостов – камень, взгляд, дерево, прикосновение, сталь, вода, старая рубашка, воздух. Твердая вода, пришедшая из огня, принимает все формы и все цвета. Помогает уметь любить то, чему до нас нет никакого дела. Иначе не вырасти к повороту навстречу. Черноносый носильщик, мираж вставшей воды, боль радости.
Не будем касаться кирпичного сердца в портике на сализада дель Пиньятер. Попробуем сами. Книжный на улице убийц. Есть мост у греков, есть и у дьявола. Набережная честной женщины тоже есть, но очень маленькая и неинтересная. Ведьмы отвязывают ночью лодки и плывут в Александрию к Мелиссе и Жюстин. Люди создают город, потом город начинает создавать людей. Любовь так же.
Полоса окон между морем и небом. Вода вдали сливается с воздухом, город висит. Рисуя по небу карандашами колоколен. Сепией сепии. Плывущий городом строит его в себе.
РЕГЕНСБУРГ
И отделили они от себя своё стремление вверх и назвали богом. Может быть, кому-то и помогало, пока взрослели. А потом стало всё больше мешать. Но нечего и человеку вставать в центр, мнить себя царем людей или природы. Пусть место останется свободным, готовым принять, но не оставить, остающееся – мертво. Пусть сегодня город, живой город, город – король.
Дерево, высохнув, стало лицами, руками, костями домов. Выступая резным трюмо из стены над улицей. С дудочкой у окна. Складками платья и улыбкой вокруг балкона. Вверх, сужая окна, увеличивая их число. Теснясь этажами навстречу через улицу. Клиньями неба. Темной гладью деревянной двери среди ряби камня, собиравшего дождь и ветер. Башенками по диагоналям фронтона, за которыми ребро крыши. Круглый эркер на боку церкви, с широкими окнами дома. Но под ними узлы высоких причёсок и шлемы. Под ногами львы, и под башнями львы, над головами зонтики городов. Святого держит пучеглазый карлик, а рыцарь спокойно стоит на уступе, опираясь на щит. Вот он – город. Честный своим присутствием, своей полнотой. Как человек. Если и верить – человеку, городу, реке. Но это не вера, это доверие, к которому совсем другой путь.
Жилые живые берёгшие высотой башни серого камня, где почти нет различия между комнатой и лестницей – в семь и девять этажей, не увидеть с соседней улицы, так улица узка. Башня на ней вместе с домами, плечом к плечу. Но башня там, а они здесь. Вера – то, к чему человек обращается, когда не в силах с чем-то справиться сам, и в то же время предпочитает иллюзорное решение отсутствию решения. Не честнее ли – не сильнее ли – не плодотворнее ли для будущего – сказать себе, что решения нет?
Колодец устал, он готов поддерживать локти, но вода пусть пока побудет в другом месте. Устои моста, каменные корабли, режущие реку. Крестоносцы шли на Восток по чуть заметному горбу. Если ты купишь аметист, тебе подарят зуб древней акулы. Охранявшая башня – теперь жилой дом. Стена выпятила живот. Дом прорастает из дома. Если камень, собирая происходящее около него, не крошится, он чернеет. Где закончить рост окна, чтобы оно не пробило крышу? Вера – путь наименьшего сопротивления при формировании ценностей, следование готовым ответам вместо выработки решения в каждом конкретном случае на свою ответственность. Человек – где поиск. В ненадёжности. Где ничего не гарантировано – ни подсказка свыше, ни спасение (ни вечное, ни даже временное).
Тяжелой римской кладкой, годной для основания Колизея. Порта Претория, Кастра Регина. Но над ней – окно с цветами. Христианство помогало расти, когда женщина не считалась человеком, а человека-мужчину было позволительно убивать на арене цирка. Оно внесло долю в формирование индивидуализма – хотя бы через представление о личной ответственности человека перед богом. Но, способствуя взрослению, оно не согласилось с ним и не повзрослело само.
Остротой домов. Чешуёй черепиц и окон в пять рядов на скатах. Надгробные плиты, вставшие вертикально в стене. Худая бронза музыки. Кому так и тащить на спине колонну. Кому танцевать даже под тяжестью. Маленькими колоннами держать ширину окна. Окнам там, наверху, не нужно стекло. Ни к чему штукатурка, хватит плюща. Странная уверенность верующего в том, что вне веры невозможно никакое движение за сферу непосредственных материальных интересов. Нигде кроме, как в Моссельпроме. Человек идет к интересному или помогает близкому сам, независимо от ощущения над ним руки Верховного Поводыря. Возможно, без этой руки у него получится лучше.
Потолком в волнах. Листьями по каменным узлам оград. Осторожно открываясь узостью окон. Удивлённым оленем над входом. В доме тоже живёт путь вверх. Только различие окон и их несимметричная разбросанность по фасаду выдаёт древность. Или она чуть выглянет камнем из-под штукатурки. Если заранее известен объект веры и заранее предполагается, что он как-то всё устроит, какой здесь свободный поиск? А если всё устраивать и решать самому человеку (конечно, не одному, а с другими людьми, но без упрощающих отсылок вверх) – в кого эта вера, кроме тех, кто рядом? Пусть у Голиафа копьё в четыре этажа, Давид уже поднимает камень. Библия – интересный литературный памятник, вобравший в себя опыт не одной сотни людей. Но сколько можно пересказывать одно и то же?
От осторожных круглых окон спокойной стены Ульриха – к Якобу. Где крылатые динозавры с завязанными узлом хвостами. Львиные головы с косами-рыбами, за которые держится человек сзади. Клювоголовые звери. Толстомордые коты над капителями колонн портала, а под ними люди-птицы со сложенными на груди руками. Из голов колпаками шутов вырастают цветы. Лица столь серьёзны, что не удержаться от улыбки. Даже драконы улыбаются. Окна-венки, цепи, корзины. Волнами узлов по стволам. На границах нефов смотрят с высоты колонн голуби в кольчугах перьев, коты, совы с человеческими лицами, лица без тел, дельфиноносые чудища, бородачи, похожих нет. Бог не нужен для всего этого, достаточно мира в его кружащем голову разнообразии. Вера упрощает мир. Если за каждым предметом и действием – бог (подсознание, материальный интерес, пришельцы из космоса – любая универсальная причина), предметы и действия тем самым обесцвечиваются и редуцируются. Да они и обижаются на смотрящего сквозь них, закрываются от него. Открываясь тому, кто готов говорить с ними как с индивидуальностями, не сводимыми к чему-то далее.
Кофе первых этажей, готика вторых, тихие стекла третьих. Скелет свесил ноги на улицу из окна, и в зубах его банан. Три головы дракона встретились и улыбаются друг другу над камнем воды. Улица теснотой приближает друг к другу. Угол, в котором встречаются двери. Друг помогает без просьбы. Если тот, кто говорит, что вас любит, ждёт вашего признания в вере-подчинении, вашего стояния на коленях – кажется, вам не очень повезло с другом.
И наконец, собор – место для пустоты, которую лучше не обижать именем Кришны, Христа или Велеса, потому что откуда тебе знать, что и в какой момент эта пустота захочет вместить, веточку или пламя. Полная не цветом, а светом. Острые рыбы готических потолков. Вера – система догм. Гораздо более, чем бог. Возможна вера без бога – ставящая на его место национальную идею, социальную утопию, да и материальный достаток, идеология общества потребления там, где она лишает человека выбора его собственного пути, – тоже религия со своими догмами вроде «если ты такой умный, почему ты такой бедный». Система догм может быть более жёсткой (ислам) или менее жёсткой (буддизм), но она есть. Вера без догм, оставляющая человека самого искать путь в сложности мира, – уже не вера, а свобода.
Камень, царапающий и дробящийся, доросший до воздуха, цепляющийся за него, впитывающий его полет, наконец перемешавшийся с воздухом на верхушках башен, зубастыми головами, чертями и мудрыми лицами во все стороны, возвращающийся к земле водой горгулий, говорящий каждым сантиметром стены о прошедших людях и дождях. Зная, что до неба не достать, и всё равно поднимаясь выше и выше. Становясь рамой для облаков. Разрастаясь встречами с людьми и снопами листьев. Башнями, выросшими из стен поднимающейся башни. Балконами, на которые никто никогда не выйдет. Поворачиваясь к площади порталом, к улице ступенями, к соседнему дому галереей на втором этаже. Девушке и читать, сидя на шестисотлетнем камне. Культура – стремление к лучшему. Она невозможна без иерархии, без понимания того, что есть ценности, неизмеримо превосходящие меня. Но эти ценности ближе и прочнее, когда они – дело выбора самих людей, моего собственного выбора. А не свалившееся на голову с небес.
И башни – разные, где-то колонна вместо ниши, арка над окном опрокинутым сердцем или стрельчатым углом. Только разнообразие может не подавлять. Пантера готова нести на своей спине только того, кто может вести её своим сном. Но и ей нужна опора – сплетение листьев, растущих из головы. И почему бы чёртику не поддержать человека – у него лучше получается держаться за вертикаль стены.
Бог был лишь строительными лесами. Колокольня старого собора стала подъёмником камня для строительства нового. Ступени древней совы. Каменное горло. Если человек на свой страх и риск, не оглядываясь на догмы и готовые ответы, пытается понять, что есть бог, как можно коснуться его, – к религии это не имеет почти никакого отношения. Если высшее всё же имеет лицо – это снова невзрослость, попытка спрятаться за спину старшего-всемогущего. И поиск приводит к пониманию, что это лицо настолько сложно, а соприкосновение с ним настолько многообразно и неопределённо, что позиция все более отличается от внерелигиозной только терминами.
А собор – здесь, поднимаемый людьми и поднимающий людей. Взгляд на произведение, как на вдохновенное свыше, прячет концы в воду – пути господни неисповедимы и с человеком несоизмеримы. Взгляд на произведение, как на дело человеческого сознания, только и позволяет другому сознанию попытаться понять и продолжить.
Потому что готика – не только собор. Арка над окном дома, которая думала закончиться, закрыться, и вдруг прорывается новым лепестком. Ратуша, где среди острых каменных цветов, держась за скрещенные ключи, учится взрослеть – отвечать за себя – город.
Окна собора велики, окна колокольни малы – когда человек идет вверх сам, ему много света не надо, у него есть свой, и свет строивших ступени. Последние несколько столетий уникальны, человек приучается отвечать за себя сам, без ссылок на высшие силы. Без подпорок труднее, но больше возможностей. Больше возможностей – значит, и для зла. Но ведь и для хорошего тоже. И если бог есть, он создал человека свободным, и ему тоже интересно, что человек сможет сам, без подпорок. Человек взрослеет. Чуть похожее было во времена эллинизма, но дальше малого круга образованных не распространилось. Сейчас круг много шире. Неужели и эту попытку провалим? Но в дорогу хорошо выходить под башней, под её напряжением вверх.
Если нас попросят показать наши соборы – мы покажем книги, отличающиеся от «Золотой легенды» так же, как готика от крупнопанельного домостроения (есть, конечно, «Божественная комедия»; но есть и Франк Гери или Фрэнк Ллойд Райт).
Огонь потому и светит, что непрост.