Между прошлым и будущим

Karen White

The Time Between

Copyright © Harley House Books, LLC, 2013

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form.

This edition published by arrangement with NAL Signet, a member of Penguin Group (USA) LLC, a Penguin Random House Company.

© В. Бологова, перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Глава 1

Элеонор

Впервые я умерла тем самым летом, когда мне исполнилось семнадцать. Я помню, воздух тогда был настолько раскаленный, что можно было почувствовать сладковатый сернистый запах спекшейся на солнце глины – резкий и почти пугающий. Высокие, полностью лишенные листьев стебли зубровки стояли, бессильно свесив метелки. Помню медный привкус крови во рту, когда поднималась над своим искореженным телом, распластавшимся, словно тряпичная кукла, у проселочной дороги. «Отпустите меня», – думала я, паря над землей, невесомая, как перышко. И все же проблески сознания и мысль о божьей каре все еще связывали меня с земной жизнью незримыми нитями, тонкими, словно осенняя паутинка. Еще до того, как я услышала вой сирен и отчаянные крики матери, я уже поняла, что мой полет не будет долгим и в загробном мире я не задержусь.

Повиснув между земным и лучшим миром, я наблюдала, как мать склонилась над телом моей сестры Евы, ноги которой были неестественно вывернуты. Два сотрудника «Скорой помощи» суетились вокруг нее, причем один из них тщетно пытался оттащить от пострадавшей мать. В этот момент второй заметил меня, хотя мое тело и было скрыто густым придорожным кустарником. Он опустился на корточки рядом со мной и попытался нащупать пульс. Надо сказать, я ничего не чувствовала и пассивно наблюдала за всем происходящим, словно смотрела странный кинофильм.

Врач был очень молод, с густыми светлыми волосами на голове и мускулистых руках, блестевшими на солнце и почему-то напоминавшими мне колосья зубровки. Я была так поглощена своим наблюдением за ним, что не заметила, как он начал делать мне искусственное дыхание. По-прежнему никаких ощущений. Теперь я пристально смотрела на сестру и мать, которая даже не удостоила меня ни единым взглядом. Впрочем, ничего иного я от нее и не ожидала.

А еще там был Глен – высокий, стройный и сильный, который в отчаянии и бессилии метался между мной и Евой, и от его стремительных шагов взметались клубы пыли.

Я вдруг услышала, как меня позвали по имени, и на какое-то мгновение подумала, что это, должно быть, пришел отец, чтобы забрать меня с собой, увести от этих двух поломанных девушек, вопящей матери и раскаленного воздуха, наплывавшего горячими плотными волнами. Мухи с жужжанием облепили тоненькую струйку крови, текущую из моего приоткрытого рта, но я не слышала и не чувствовала их прикосновения. Я подумала, что неплохо было бы, если бы кто-то их прихлопнул, и тут мой взгляд неожиданно упал на деревянную церквушку, спрятавшуюся за деревьями. Когда мы с Евой ехали на велосипедах по проселочной дороге, хохоча, словно маленькие девчонки, которыми когда-то были, я не видела там никакого здания, хотя, казалось, его невозможно было не заметить.

Ослепительно-белые стены и высокая колокольня сияли под беспощадными солнечными лучами, словно излучая благодать. Над красной арочной дверью были написаны слова молитвы, ржавая калитка в ограде покачивалась, словно через нее проходили души усопших. Но церкви просто не могло быть там, где она сейчас пряталась, – между гигантскими дубами и ярко-зеленым кустарником. Тем не менее белые стены сверкали на солнце, словно были только вчера покрашены, и деревянные ступеньки, ведущие ко входу – отполированные и вытертые тысячами ног, – казались вполне реальными. На нижней ступеньке сидела крупная женщина с кожей цвета древесного угля и плела корзину из стеблей зубровки. Она на меня не смотрела, но я была уверена, что именно она позвала меня по имени.

«Кто вы?» – хотела спросить ее я, но все, что я могла, – это смотреть, как ее пальцы ловко перебирают стебли травы, рождая причудливый орнамент. Наконец она взяла корзинку, поднялась на ноги и направилась к тому месту, где лежала я. Женщина на мгновение остановилась и посмотрела на меня. Ее тень, словно ангел милосердия, закрыла мое тело, спасая от палящих солнечных лучей. Незнакомка медленно опустилась на колени рядом с врачом и склонилась прямо надо мной. Он, казалось, не заметил ее, когда она наклонилась к моему уху. Ее слова прозвучали очень ясно, и мне показалось, что прохладный ветерок от ее губ коснулся моей щеки, когда она произнесла:

– Глаза закрыты, но не спишь, а попрощавшись, не уходишь.

Страшная боль обрушилась на меня, словно резкий удар кулака, когда меня рвануло к земле и начало втягивать в тело, в котором моя душа обитала уже семнадцать лет. Я сделала глубокий судорожный вдох, и воздух, показавшийся мне ледяным, чуть не разорвал легкие. Открыв глаза, я встретилась взглядом с голубоглазым врачом, вздрогнувшим от неожиданности. Я повернула голову в поисках неизвестной женщины, но она исчезла, как и белоснежная церковь. Лишь все еще стоявший в ушах скрип ржавой калитки и навязчивый запах опаленной солнцем зубровки напоминали о ней.

Мать без умолку выкрикивала имя сестры, а я лежала, уставившись в ясное синее небо, где медленно кружила белая цапля.

«Глаза закрыты, но не спишь, а попрощавшись, не уходишь».

Я не знала, что хотела сказать мне таинственная женщина, произнося эти слова, но подумала лишь, что мне даровали новую жизнь, чтобы я могла осознать их смысл.

Глава 2

Глен терпеливо ждал, пока я не без труда карабкалась на обшарпанное крыльцо нашего дома в Северном Чарльстоне с сумками, набитыми продуктами, зажав при этом в руке сдачу от автобусного билета.

– Что-то ты задержалась, – мягко произнес Глен, подходя ко мне. Грациозные движения и длинные стройные ноги делали его похожим на танцора.

Вот эти самые длинные ноги и спасли жизнь Евы – а возможно, и мою собственную – в тот самый знойный летний день много лет назад. Он быстро сбегал за помощью, а потом, в старших классах и на первых двух курсах колледжа, благодаря этим выдающимся ногам стал звездой на беговой дорожке. Он никогда не принадлежал мне, даже в те времена. С первой минуты, как Ева увидела его потягивающим кока-колу с друзьями из кадетского корпуса «Цитадель» в кафе «Каролина», она забрала его сердце.

Я улыбнулась ему, но улыбка растворилась в полутьме.

– Мистер Бофейн попросил, чтобы я закончила проект до его ухода.

Глен принял из моих рук один из пакетов, его пальцы задержались на моей руке.

Он стоял совсем рядом, я могла вдыхать его запах, видеть влажные завитки темных волос, падающие на воротник рубашки. Он был все еще в галстуке. Интересно, он только что пришел и просто еще не успел зайти в дом или же сидел здесь в ожидании моего появления?

– Как дела, Элеонор? Расскажи все как есть. Мы ведь в последнее время так редко видимся.

Я занервничала и бросила быстрый взгляд на окна.

– Прекрати, – сказала я, знакомое слово прозвучало резко, полоснув ночной воздух, как лезвие бритвы.

Голос Глена был приглушенным, как будто он не хотел, чтобы нас подслушали.

– Я же не делаю ничего предосудительного, Элеонор. Поверь, я никогда не поставлю тебя в неловкое положение.

– Прекрати, – повторила я, отворачиваясь, но все еще чувствуя его прикосновение. Казалось, его пристальный взгляд прожигал мне спину.

В этот момент мать распахнула дверь.

– Мы тут уже чуть с ума не сошли, ожидая тебя. Где тебя носило? Твоя сестра чуть не умерла с голоду, а я, как тебе известно, не могу принимать лекарство на голодный желудок.

Она взяла у меня из рук второй пакет с продуктами, а я украдкой бросила взгляд на Глена, который лишь слегка пожал плечами в знак сочувствия.

Ева сидела в инвалидном кресле на остекленной веранде, где когда-то недолго стоял рояль. Когда мы жили на острове Эдисто, моим любимым занятием было сидеть за роялем рядом с отцом, чувствуя восхитительный запах моря и солнца, исходивший от него. Руки отца были обветренными, с кожей, загрубевшей от морских снастей и сетей для ловли креветок. Тем не менее пальцы его были на удивление изящны и обладали магической силой превращать ноты в полные жизни мелодии поразительной красоты. У него не было никакого музыкального образования, но он научил меня видеть музыку внутренним взором, чувствовать ее сердцем, и черные знаки на нотных листах рождали возвышающие душу звуки. Он покупал учебники, чтобы я могла научиться читать ноты, но его уроки дали мне гораздо больше для постижения красоты музыки. В то время как мать таскала Еву с одного конкурса красоты на другой, отец строил планы моего поступления в Джульярдскую музыкальную школу в Нью-Йорке.

Ева подняла на меня глаза.

– Привет, Элеонор. А мы уже начали думать, что ты вовсе не собираешься возвращаться домой.

Я сбросила жакет и повесила его на спинку стула, оставив ее язвительное замечание без ответа. Ведь я только об этом и думала, когда ехала из центра Чарльстона в древнем «Бьюике Регал» своей старой подруги и коллеги Люси Коакли, а потом тряслась в обшарпанном переполненном автобусе, который швыряло из стороны в сторону.

– Прошу прощения. Пришлось задержаться на работе.

Несмотря на все протесты Люси, я настояла на плате за то, что ей пришлось целых два часа ждать, пока я не закончу работу. Но об этом им тоже вовсе не следует знать.

Между бровями Евы появилась тоненькая морщинка.

– Тебе бы следовало намекнуть мистеру Бофейну, что следует оплачивать сверхурочную работу, если ты задерживаешься после пяти.

Я подумала о своем боссе, который был лишь немногим старше меня. Это был серьезный мужчина с серо-голубыми глазами и спокойными манерами. Он даже иногда приносил мне еду, когда я не успевала пообедать, и никогда не задавал лишних вопросов по поводу опозданий и ранних уходов. Мистер Бофейн был в курсе, что мне надо водить сестру по врачам, и, хотя я ровным счетом ничего не знала о его личной жизни, за исключением того, что он был разведен и воспитывал маленькую дочь, казалось, всегда с пониманием относился к моему вынужденному отсутствию.

– Спасибо за совет. Я непременно скажу ему об этом, – сказала я, старательно избегая встречаться взглядом с сестрой и поэтому вглядываясь в большое окно позади нее. Оттуда открывался вид на небольшой сад на заднем дворике, за которым когда-то любовно ухаживала мать, пока ее совсем не замучил артрит. С тех пор сад одичал, и, надо сказать, в таком виде он был мне больше по душе – мне нравились буйные побеги дикого винограда, которые обвивали погнутую и весьма потрепанную временем решетку беседки, отчаянно цепляясь за нее, словно дитя за юбку мачехи. Это была целая симфония неожиданных сочетаний цветов на заброшенных клумбах, которые, казалось, не имели права на существование – неухоженный сад рождал новые, доселе не слышанные аккорды. Когда я оказывалась посреди этого дикого великолепия, мне всегда чудилось, что я могу слышать музыку цветов и растений, полновластно царящих там.

Я снова перевела взгляд на бледное лицо сестры с совершенными чертами и увидела, как она подняла подбородок, чтобы Глен мог коснуться ее губ. Ее изящная ручка с золотым кольцом на безымянном пальце цепко держала его руку. Она напоминала фарфоровую куклу – белоснежная кожа, фиалковые глаза, иссиня-черные волосы, точь-в-точь как были когда-то у нашей матери, длинные тонкие ноги и руки. На ней было бледно-лиловое шелковое домашнее платье, переделанное самой Евой из платьев, в которых она когда-то участвовала в конкурсах красоты, оттеняющее ее удивительные глаза и нежную кожу. При встрече с ней многие видели лишь необыкновенную красоту, по злой иронии судьбы прикованную к инвалидному креслу, тонкие лодыжки и бесполезные неподвижные ноги. Но это была лишь завеса, не позволяющая им разглядеть железную решимость во взгляде и непреклонный характер, не умеющий прощать.

Возможно, я видела все это лишь потому, что мне позволяли видеть. Мать скрылась на кухне, продолжая ворчать.

– Еве надо искупаться на ночь. У нее весь день болела голова, и, думаю, ей не помешает массаж, который ты так хорошо умеешь делать.

Я последовала за ней на кухню, на ходу закатывая рукава. У меня не было времени переодеться, и оставалось надеяться, что запах жареной курицы не пропитает мой деловой костюм. У меня были две добротные юбки, и я меняла их в разных сочетаниях с пятью блузками. Было сложно представить, что запах пережаренного жира будет благосклонно воспринят коллегами из инвестиционной компании «Бофейн и партнеры».

Я принялась смешивать муку, соль и яйца для кляра, а мама в это время мыла в облупленной фарфоровой раковине цыпленка. Я тихо напевала про себя, пытаясь выдержать ритм симфонии, которая, казалось, всегда играла у меня в голове. Мать выключила кран. Она вытирала цыпленка бумажным полотенцем и казалась полностью поглощенной этим занятием.

– А ты сегодня разве не играешь у Пита?

Обмакнуть, встряхнуть, повернуть. Я сосредоточилась на процессе покрывания курицы кляром в надежде скрыть легкую дрожь в руках.

– Почему-то Пит сегодня не позвонил. Думаю, они нашли другого пианиста, который может приходить регулярнее. Кроме того, надо искупать Еву.

На сковородке зашипел жир, мать отбросила с лица волнистую прядь седеющих волос. Был лишь конец мая, но знойное чарльстонское лето уже заявляло свои права, пытаясь задушить город в своих жарких объятиях.

– Элеонор, а с каких это пор ты ждешь его звонка? Просто приди и поиграй пару часов. Ведь он неплохо платит. Поможешь Еве принять ванну с утра, до того, как уйдешь на работу.

Я вытерла лоб рукой, пытаясь смахнуть капельки пота.

– Я действительно устала сегодня, мама. Не знаю, стоит ли идти туда.

Ее молчание было красноречивее всяких слов. Оно словно кричало, напоминая о том жарком лете четырнадцать лет назад, когда я убила все ее мечты.

– Ты же можешь взять такси, – сказала она не допускающим возражений тоном, словно уже победила меня в этом споре, и, если честно, так оно и было.

Обмакнуть, встряхнуть, повернуть.

– Хорошо, мама, – сказала я, укладывая первый куриный окорочок на сковородку и наблюдая, как его кожа пузырится в кипящем масле.

После ужина, который прошел в относительном молчании, я смахнула с тарелок остатки еды и отправилась в свою комнату переодеться. Я натянула красное атласное платье с довольно низким декольте, которое плотно облегало мое тело. Мать переделала его из вечернего платья Евы, когда узнала, что в баре Пита в Северном Чарльстоне ищут пианиста, который мог бы играть там по вечерам и в выходные, чтобы случайно забредшие посетители задерживались послушать музыку и покупали больше напитков.

Глен вскочил на ноги.

– Я забыл на переднем сиденье пиджак и кошелек. Дай-ка я их заберу, пока ты еще не уехала.

Он схватил ключи со стола в прихожей.

Глаза Евы сверкнули, когда она увидела, как Глен выходит вместе со мной из двери, ведущей на крыльцо. Он прошел по ступенькам до обочины, где была припаркована его машина, нарочито стараясь не прикасаться ко мне, и сунул ключи мне в руки.

– Ты вовсе не обязана ехать туда, Элеонор.

Неужели он догадывается? Я пристально посмотрела в его глаза – он говорил совершенно искренне.

– Это всего лишь на пару часов.

Я опустила глаза на руки с коротко обрезанными ногтями – все эти годы я была верна этой привычке.

– Ты не обязана туда ехать, – повторил он так тихо, что я едва смогла разобрать слова, и теперь была уверена – он знал, что, как только смолкнут звуки фортепьяно, я снова примусь искать кого-нибудь, кто смог бы дать мне то, чего он никогда не сможет. Я ненавидела себя за эту слабость, за неспособность принять справедливое наказание и жить той жизнью, которая была уготована мне судьбой. Но не в силах была забыть музыку, которую в те далекие годы дарил мне отец, и отбросить мечты, которые отказывались умирать. Когда-то я была словно бесстрашный Икар, в своем порыве слишком близко подлетевший к солнцу, и в эти вечера, сидя за пианино в полном сигаретного дыма баре, видя мужчин, которые бросали на меня печальные, полные восхищения взгляды, я могла позволить себе поверить – лишь на короткое мгновение, – что мой полет все еще продолжается.

В ночном воздухе почти неуловимо пахло звездчатым жасмином, и волны упоительного аромата то появлялись, то исчезали, словно жало змеи. Я положила ладонь на ручку дверцы, и Глен сделал шаг ко мне. Я вздрогнула от резкого движения, а он поднял руку и больно хлопнул меня по руке. Он поднял руку, под его ладонью обнаружился раздавленный москит, обагряющий кожу моей же кровью. Глен вытащил из кармана платок и, осторожно придерживая мою руку, принялся вытирать отвратительное месиво. Его нежные прикосновения были столь же невыносимы, как и боль от шлепка.

Я залезла в машину, достала пиджак, карман которого оттягивал тяжелый кошелек, и вручила Глену. Наши глаза встретились, и я подумала: неужели в моих глазах такая же покорность судьбе, как и в его?

– Так будет не всегда, – едва слышно произнес он. – Я скоро получу диплом, перейду на более высокую должность и буду получать приличные деньги. Все изменится.

– Неужели? – сказала я, проскальзывая на водительское место. Глядя сквозь ветровое стекло, я могла видеть инвалидное кресло, в котором сидела Ева, и печальные глаза матери.

– Только не надо ждать, когда я вернусь, – сказала я и захлопнула дверь, зная, что он будет лежать без сна рядом с Евой, прислушиваясь, не раздаются ли мои шаги на крыльце, и представляя чужой мужской запах на моей коже. Я, не оглядываясь, отъехала от обочины. Слушая шум шин на мостовой, я вспоминала слова женщины из своего видения: «Глаза закрыты, но не спишь, а попрощавшись, не уходишь».

Меня захлестнуло всепоглощающее чувство поражения и отчаяния, когда я поняла, что была так же далека от понимания смысла этих слов, как и в тот день, когда прикоснулась к солнцу и была грубо сброшена на землю, где разбились все мои мечты.

Глава 3

Я сидела на скамейке у пианино в дальнем уголке бара Пита и потягивала уже третий стакан шотландского виски с содовой, чувствуя, как контуры моего мира становятся все более расплывчатыми. Я никогда не напивалась настолько, чтобы быть не в состоянии играть, но все же иногда бывала изрядно навеселе. Бар постепенно пустел – посетители уходили, оставляя в спертом воздухе тяжелый запах одиночества и облака сигаретного дыма, которые клубились вокруг вентиляторов на потолке, словно заблудившиеся призраки, тщетно пытающиеся вырваться на свободу.

Осушив стакан, я поставила его на крышку пианино и привычно расправила пальцы над белыми клавишами. Пальцы у меня были длинными, как и у отца, и я с семилетнего возраста легко могла взять октаву. В отличие от остального тела, руки не сильно изменились за прошедшие с того времени годы, за исключением небольшого шрама на конце указательного пальца правой руки – еще одного напоминания о том, что я сделала с Евой.

За соседним столом сидел мужчина средних лет с печальными глазами и покрасневшими веками, который непрерывно в упор глазел на меня. Ворот его рубашки был несвежим, галстук покрыт пятнами, но, когда я начинала играть, музыка всегда превращала окружающих в тех, которыми мы когда-то мечтали стать.

Следуя традиции, я исполняла композицию «Летняя пора» Гершвина, не требующую особых усилий ни от меня, ни от моих слушателей. Иногда, когда я играла эту вещь, ко мне шатающейся походкой подходил какой-нибудь подвыпивший посетитель бара и начинал подпевать, с трудом вспоминая слова. На этот раз мне никто не надоедал, и казалось, в баре лишь я, музыка и мужчина с печальными глазами. Он разорвал на мелкие кусочки этикетку с пивной бутылки и теперь занимался тем, что скручивал их в трубочки. Я была уверена, что он собирается с духом, чтобы подойти ко мне – видела подобную сцену уже много раз и безошибочно распознавала признаки.

Я снова сосредоточилась на музыке и словно услышала в голове звучный баритон отца, певшего эту песню молодой матери, которая еще не потеряла ни красоты, ни способности мечтать и еще не разучилась улыбаться. Я почувствовала, что на моих губах появляется кривая усмешка, а мои пальцы в это время перебирали ноты заключительного аккорда, пока не прозвучала последняя. Для усиления эффекта я нажала на педаль, и звук растаял, словно дымок от задутой свечки на именинном торте.

Не успев оторвать пальцы от клавиш, я почувствовала рядом с собой присутствие незнакомца – дыхание, отдающее пивом, табаком и мятной жевательной резинкой, которой он все это наскоро зажевал. Повернувшись, я встретилась с ним взглядом. Когда-то он, вероятно, был весьма привлекательным мужчиной. Однако жизнь и ее невзгоды наложили свой отпечаток на его лицо, изрисовав его глубокими бороздами и тонкими морщинами. Оно было словно исписанная страница, где каждое слово выводили с усилием.

И еще я заметила, что в баре у Пита оказалось не так пусто, как я думала. На высоком стуле у барной стойки сидел еще один мужчина, лицо которого скрывалось в тени. И все же что-то в его облике – форма головы, широкие плечи – показалось мне смутно знакомым. Я часто заморгала, раздраженная тем, что не могла его как следует разглядеть. По крайней мере, он явно не выглядел завсегдатаем заведения. Его спина не была сгорбленной, как у большинства неудачников, брюки тщательно выглажены, с аккуратной стрелкой посередине, а ботинки начищены до матового блеска.

Кто-то смущенно закашлялся рядом со мной.

– Извините…

Я подняла глаза и одарила незнакомца улыбкой, представляя ощущение прикосновения его рук к моей коже.

– Да?

Он снова кашлянул, чтобы прочистить горло, и неуверенно улыбнулся.

– Вы тут так давно играете, и я подумал, что вы, должно быть, проголодались. Если это… это так, не хотели бы вы присоединиться ко мне? Я имею в виду, поужинать?

Я повернула запястье, чтобы посмотреть на часы. Время близилось к полуночи. Весь вечер я довольствовалась виски с содовой, и желудок уже сводило от голода.

– Я уже закончила, поэтому, пожалуй, не откажусь.

Подняв со скамейки сумочку, я встала. Пришлось ухватиться за пианино, чтобы удержать равновесие. Я выгребла содержимое коробочки для чаевых и осторожно переместила его в сумочку. Улыбка по-прежнему не сходила с моего лица.

– Извините, покину вас на минутку, мне надо попудрить носик.

Я прикоснулась к его руке, и наши глаза встретились. Его взгляд был полон понимания. Сосредоточившись на том, чтобы ноги на высоченных каблуках не заплетались, я направилась к дамской комнате. Проходя мимо барной стойки, я вдруг почувствовала, как кто-то крепко схватил меня за руку.

– Это вы, Элеонор?

Эти слова были произнесены вопросительным тоном, но у меня уже не было сомнений, кто это – я узнала голос.

Я повернулась к нему слишком быстро. Голова закружилась, я выбросила вперед руку, чтобы удержать равновесие, и обнаружила, что ухватилась за рукав добротного габардинового пиджака и теперь смотрю в темно-серые глаза своего начальника, мистера Бофейна. Я дважды моргнула, словно от этого видение могло исчезнуть, и, поняв, что все еще цепляюсь за его рукав, быстро разжала пальцы.

– О, это вы, мистер Бофейн? – заикаясь, промямлила я немеющим языком. – Не знала, что вы живете поблизости.

Взгляд его был по-прежнему жестким, но я заметила, что уголки губ слегка дрогнули, словно он пытался сдержать улыбку.

– Да нет, просто у меня была здесь деловая встреча, и после этого захотелось выпить что-нибудь, чтобы расслабиться.

Мои брови от удивления поползли вверх. Даже в таком не совсем трезвом состоянии я не могла представить, что в этой округе водятся бизнесмены, которые могли бы заинтересовать мистера Бофейна.

Он бросил взгляд за мою спину, в сторону пианино, где нетерпеливо переминался с ноги на ногу пытавшийся заигрывать со мной незнакомец.

– Я провожу даму домой, – неожиданно громко произнес вдруг мой босс.

– Вы не имеете права…

– Вы пьяны, Элеонор, – резко прервал он меня. – Не думаю, что вам следует покидать бар в компании незнакомого мужчины.

Тут я почувствовала, как во мне сквозь дымку алкогольной эйфории поднимается гнев.

– Откуда вы знаете, что мы с ним не знакомы?

Босс не удостоил меня ответом. Тут мы услышали, как с громким стуком захлопывается дверь, и я поняла, что даже не спросила, как зовут незнакомца.

– Я отвезу вас домой, – уже спокойнее, ну или, по крайней мере, без раздражения произнес мистер Бофейн.

– Но я приехала на своей машине, – запротестовала я, все еще избегая встречаться с ним взглядом.

– Вы не в том состоянии, чтобы вести машину. И я предпочитаю отвезти вас домой в целости и сохранности, чем лежать всю ночь без сна и думать, что с вами что-нибудь случилось.

Мои щеки вспыхнули при мысли о том, что он будет лежать без сна и думать обо мне.

– Но мужу сестры утром понадобится машина, – продолжала возражать я, отчаянно пытаясь как-то выкрутиться из этого неловкого положения.

– В какое время он обычно уезжает?

– В девять утра, – ответила я в полной уверенности, что все его благие намерения закончатся, когда я назову ему свой адрес. Из его дома в районе Броуд в южной части города довольно сложно добраться до нашего места обитания на севере Чарльстона. Я точно знала, где жил босс, потому что как-то Люси провезла меня мимо его роскошного старинного особняка на улице Гиббс. Было очевидно, что его обитатели столь же далеки от мира, в котором жила я, как какие-нибудь инопланетяне.

Босс поднял со стойки свой мобильный телефон марки «Блэкберри», набрал номер и тихо произнес несколько слов. Через минуту он опустил телефон и с мрачной улыбкой посмотрел на меня.

– Ну вот, я все устроил, давайте ключи.

Он протянул руку, и я без дальнейших колебаний бросила ключи ему в ладонь. В конце концов, это мой начальник, и я привыкла выполнять его распоряжения.

Я не слышала, о чем он говорил по телефону, потому что голова отчаянно кружилась и живот свело. Казалось, они крутятся в противоположных направлениях.

– Извините, – сказала я и быстро прошла мимо него по направлению к туалету, где благополучно избавилась от выпитых трех стаканов виски. Прополоскав рот и плеснув холодной воды в лицо, я посмотрела в грязное зеркало с пятнами облупившейся амальгамы, отчего казалось, что часть лица стерта. Я с горечью подумала, что это и есть мое истинное отражение, честно отображающее нынешнее состояние души.

Черный «Мерседес» мистера Бофейна был припаркован у обочины. Когда босс открыл дверь, чтобы пустить меня на пассажирское место, в ноздри ударил крепкий запах кожаной обивки. Я застегнула пояс безопасности и уселась, скрестив ноги и судорожно вцепившись в сумочку, лежащую на коленях. В тот момент я, наверное, напоминала старушку в автобусе, охраняющую свое добро от воображаемых грабителей, которые чудятся ей в каждом незнакомце.

– Вот так будет лучше, – сказал он, скидывая пиджак и набрасывая его мне на плечи. Поток воздуха из кондиционера пронзала влага, словно холодный нож, отчего по коже побежали мурашки, но я была уверена, что пиджак меня не согреет.

Я куталась в пиджак своего начальника, и меня переполняло чувство благодарности, все еще смешанное с крайним смущением.

– Я вам очень признательна, – сказала я, когда он завел мотор и выехал на пустынную улицу. Украдкой бросая на босса взгляды, я в неверном свете мелькающих уличных фонарей обратила внимание на резкие линии его подбородка, которых раньше не замечала. Вроде бы он сказал, что у него были какие-то дела в этом районе, а потом ему захотелось выпить.

– А я вас никогда раньше у Пита не видела, – сказала я, пытаясь разрушить неловкое молчание.

Он ответил не сразу.

– А я здесь никогда и не был. Просто пришлось выполнить просьбу одного из членов семьи и встретиться кое с кем в баре. – Я почувствовала на себе его внимательный взгляд. – Признаюсь, был весьма удивлен, встретив вас там.

– Я иногда прихожу туда играть на пианино. Пит платит мне наличными пятьдесят долларов в час плюс чаевые.

Мне хотелось шлепнуть себя по губам за то, что наговорила лишнего, напоминая боссу об унизительной сцене, невольным свидетелем которой он стал.

Мистер Бофейн некоторое время молчал.

– Я и не знал, что вы играете на фортепьяно, Элеонор. Должен сказать, вы замечательная пианистка.

Я уставилась на него, разглядывая четкий профиль, вырисовывавшийся на фоне бокового окна. Несмотря на то что я работала в его компании уже более двух лет и он подписывал мои чеки, я не ожидала, что он что-то знает обо мне, кроме имени и того, что я всегда соглашалась на работу во внеурочное время. И что на моих руках больная сестра и я иногда опаздываю или ухожу раньше, но всегда наверстываю потерянное время. Поэтому его неожиданный интерес к моей персоне весьма меня удивил.

Я посмотрела на свои пальцы, все еще сжимающие сумочку.

– Отец научил меня еще в детстве. Он хотел, чтобы я поступила в Джульярдскую школу искусств.

Я и сама не понимала, зачем я говорю ему это. Казалось, что темнота каким-то таинственным образом превратила салон машины в исповедальню.

Он ничего не сказал на это. Может быть, тоже знал, что такое детские мечты и как легко они исчезают под наплывом суровой реальности взрослой жизни, накрывающей нас, словно приливная волна, и утаскивающей все, что нам дорого, назад в море.

– Знаете, никогда не поздно начать. Я имею в виду, стать тем, кем вам всегда хотелось быть. Моя дочка все время об этом твердит.

На его щеках наметились складки, как будто он пытался улыбнуться. Я не была знакома с его дочерью и даже никогда не видела ее, но Люси сообщила мне, что несколько лет назад девочка сильно болела и жила с мистером Бофейном, а не с матерью, а мне и в голову не приходило задавать лишние вопросы по поводу личной жизни начальника.

– А как ваш отец относится ко всему этому сейчас? – неожиданно спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох.

– Он погиб. Утонул, когда мне было четырнадцать лет.

Я отвернулась, потому что в глазах защипало, как в тот день, когда я, сидя на пирсе, чувствовала брызги соленой воды на лице, и ожидание было бесконечным. Я не уходила, даже когда шторм настолько усилился, что находиться там стало опасно, и полицейскому пришлось отнести меня в свою машину.

– После этого я перестала играть. А потом мама продала пианино…

Я больше не могла говорить, потому что воспоминания оказались вдруг слишком живыми и болезненными даже в скрытой бархатными занавесями воображаемой исповедальне, темнота которой обеспечивает вам анонимность.

– Извините меня, – сказал он, подъезжая к светофору и намереваясь свернуть налево. Я заметила, что голос его звучал приглушенно, словно ему было хорошо знакомо бремя страданий, когда бегущие годы, будто невидимые нити, закручиваются в плотный клубок и уже невозможно понять, где их начало.