Миллениум

Если кто-то скажет, что сюрреализм когда-нибудь выйдет из моды, что это всего лишь шутка эксцентричного испанца с усами – будет тысячу раз неправ. Если ты думаешь, что время не может стекать по столу, а красавице совершенно не к месту дыра в голове – ты опять ошибешься. Стоит только взять увеличительное стекло и внимательно рассмотреть под ним нашу размеренную целомудренную жизнь – ты увидишь еще и не такое.

Предисловие

Сейчас канун двухтысячного года. Лето. Все живое, обласканное утренним солнцем, словно рукой матери, радуется теплу и свету. Даже камень, копивший всю ночь холод, стал горячим и готов поделиться своим теплом со всеми, кто к нему прикоснется.

Нельзя терять ни секунды! Ни один луч не должен пропасть напрасно! Ведь завтра все может измениться. Там на горизонте, у самой кромки моря, облака уже выстроились в ряды и колонны для привычного победного марша.

Как обманчиво и непрочно время… Оно словно мыльный пузырь, летящий по ветру, который наивный малыш пытается схватить, мчась за ним вдогонку и не понимая, что сделать это никак невозможно… Позволительно только замереть на месте, провожая радужный шар восхищенным взглядом.

…Вот и для оранжевой саламандры, что прижалась к горячему камню, часы неуловимы и скоротечны; и это лето для нее, быть может, единственное, и другого не будет… Для самого же камня солнечное утро, как, пожалуй, и все предыдущие, оказалось лишь бесконечным свидетельством постоянства и покоя. Это солнце греет землю уже миллионы лет, а эти облака плывут по замкнутому кругу бесцельно и монотонно, из года в год, рука об руку с вечностью.

И как тут не вспомнить гениального немецкого еврея, что смело обозвал порядок вещей «относительным», и был тысячу раз прав. Нет ничего верного, осязаемого и неоспоримого! Нет никакой формы! Вся форма зажата между ладонями и стоит их разжать – та просыплется сквозь пальцы холодным желтым песком.

Кстати говоря, круглый камень, пригревший на своей грани Огненную саламандру, не так уж прост. Этот отголосок прошлого, пожелтевший от времени и покрытый сединой мха, несет на себе таинственные иероглифы, расставленные по кругу, и пучеглазая голова в середине насмешливо показывает язык. Как утверждают именитые археологи, чей авторитет ни коим образом не подвергается сомнению, эти знаки высекли индейцы, по-видимому, знавшие о нас гораздо больше, чем мы в канун двухтысячного года. Причудливые глифы солнечной печати на юкатекском языке уже начали свой отсчет пять тысяч лет назад: то ли в понедельник шестого сентября, то ли в полдень среды восьмого. И побежали дни от Красного Дракона к Белому Ветру, от Синей Руки к Желтой Звезде, и от Небесного Странника к Белому Волшебнику…

Ах, если бы не календарь Майя! ах, если бы не астрономы! – вероятно вся эта история сложилась бы иначе, вероятно и конец был бы совсем другим, хотя куда уж веселей; впрочем, и твердой уверенности в том нет.

В любом случае, древние пророчества о конце света, как и следовало ожидать, не добавили оптимизма обитателям планеты, особенно самой впечатлительной ее части. Даже в эту, наполненную безмятежной радостью, пору в души людей прокралось необъяснимое беспокойство. Миллионы граждан с утра до вечера твердят, что конца не может быть, чтобы с вечера до утра уговаривать себя, что все возможно!..

Здесь вообще, не в обиду будет сказано, некоторые материи устроены на удивление чудно! Православные, иудеи, мусульмане, буддисты, адвентисты седьмого дня, евангельские христиане-трезвенники, сикхи, копты, доброборцы и многие другие, а так же безбожники всех мастей, – в общем все! решили начать летоисчисление с момента рождения на скотном дворе Вифлеема младенца, согретого от холода дыханием осла и вола, и названного – Иисусом. Не исключено, что один из самых известных атеистов, провозгласивший религию «опиумом народа», произнося фразу: «Я родился в тысяча восемьсот восемнадцатом году от Рождества Христова», смущенно морщился и, отвернувшись, растерянно хихикал в кулачок. Но так уж здесь повелось!.. Почему вдруг каменные письмена древней цивилизации, расшифрованные на беду одним русским, произвели в обществе такой болезненный резонанс? – остается загадкой. Но это случилось! Видимо, природный пессимизм, заточенный где-то глубоко в каждом из нас, и непобедимая иллюзия, что все, по большому счету, конечно, пробиваются сорными ростками сквозь бетон и асфальт духовного пути, каким бы прочным и основательным не было его покрытие.

Так или иначе, времени река, – откуда бы та ни текла, – нашим желаниям неподвластна, по крайней мере в канун двухтысячного года. А значит еще немного, каких-то несколько месяцев, – и в Королевской астрономической обсерватории, что стоит на холме тихого, зеленого предместья, раздастся полночный бой старинных часов… и добредет к своему итогу второе тысячелетие.

Время

На краю скалистого утеса сидели двое: ОН и ОНА. Глубоко внизу раскинулось море, поблескивая червонным золотом закатного августовского солнца, а впереди разлилась бескрайняя и необозримая даль. Им казалось, что они забрались на самую вершину мира; что эти горы, это море, эти облака под ногами принадлежит только им; и во всей вселенной кроме них не осталось ни души…

ОН взял ее за руку; ОНА прижалась к нему плечом. Их сердца застучали быстрее и слились в едином ритме. По неведанным сосудам их теплота потекла в направлении друг к другу, чтобы перемешаться в неделимую первооснову и поглотить все их существо, и вырваться наружу, заполняя пространство любовью. Все слова о том, что они чувствовали, были лишние. Когда ОН и ОНА остались одни во вселенной и держат друг друга за руку – слова не нужны.

Какое-то время они сидели молча, слушая как облака, словно белые шхуны, гонимые ветром, трутся о скалы, как море перешептывается с прибрежной галькой о чем-то обыденном и неизменном, наверное, о том, как долго они знакомы и как хорошо им вместе… Затем ОНА повернулась к нему и спросила:

– Скоро судный день! Ты не забыл? Календарь Майя очень точный и не может лгать.

В ее глазах блестели озорные искры, но сказанные слова выражали предельную озабоченность.

– У нас еще бездна времени! По последним слухам апокалипсис переносится, – улыбнулся ОН.

– Люди погрязли в грехах, как переполненная хламом телега, и рано или поздно за содеянное придется ответить, – тоже улыбнулась ОНА.

– Не переживай! Успеем! Мы поколение безгрешных атеистов! Нам сам черт не страшен! Когда к планете приближалась комета Галлея, в ожидании худшего мы вывешивали плакаты «Выполним пятилетний план за три дня!» и делали это почти всерьез.

ОН лукаво подмигнул ей, и они рассмеялись, еще теснее прижавшись друг к другу.

– Надо торопиться! Время летит быстро!

– Не говори! – театрально вздохнул ОН. – Секунды!.. Секунды!.. Говоря откровенно, это самые неудачные единицы измерения, самые отвратительные из всех придуманных. Когда я смотрю на секундную стрелку – неугомонную, суетную, всю какую-то издерганную и неуравновешенную, похожую на неврастеника, мечущегося по комнате, не зная за что взяться и с чего начать, – кажется, что все кругом несется галопом непонятно куда, зачем и почему…

– Я догадываюсь куда! – ОНА подняла указательный палец, будто вживаясь в роль выдуманной пьесы.

– …И хочется сосредоточиться на каком-то мгновении: таком замечательном, таком великолепном, где ликованье, счастье, молодость, любовь… – а оно уже в прошлом! Хочешь ухватиться за следующее… – и оно уже безвозвратно кануло! В ужасе провожаешь глазами бегущую стрелку, и хватаешься за голову, и закрываешь глаза: «Куда, куда так быстро?» – а в ответ, сквозь прижатые к вискам ладони, – только: «Тик-так, тик-так, тик-так». С ума сойти!.. Недоумение! Отчаяние! Безысходность!.. И скажем прямо: безобразие и легкомысленная беспечность изобретателей.

– Да, часовая стрелка – совсем другое дело! – подхватила ОНА. – Смотреть на нее – ни с чем не сравнимое удовольствие! Какой подходящий размер! Какая неспешная поступь!.. Циферблат с единственной часовой стрелкой… Что может быть красивей?! Сиди-сиди, вглядывайся-вглядывайся, а та знай себе стоит на месте, как ленивец медленно-медленно опускается вниз, потом нехотя поднимается вверх… И кажется, что все будет тянуться бесконечно, что все успеешь, и исправишь (если что не так), и переделаешь, и еще десять раз все начнешь сначала…

Оба посмотрели друг на друга и снова рассмеялись. Вышесказанное было слишком глубокомысленно, чтобы не относиться к этому с иронией, – ведь они были так молоды!

Оглушающая тишина спустилась с гор и зазвенела в ушах отголоском последнего эха.

Два орла, парящие в потоках теплого воздуха, обменялись протяжными криками, то ли приветствуя друг друга, то ли непрошенных гостей на вершине.

– Ты уже все рассчитала? – после недолгого молчания продолжил ОН, глядя ей в глаза. В этих глазах отражалась и чистота лесных озёр, и спокойствие снежных вершин, и неподдельная радость ребенка, попавшего в сказочную страну грез, и мудрость, что разглядишь только у стариков.

– Почти… Я умная! Я все знаю наперед! – сказала ОНА не то в шутку, не то всерьез.

– Думаешь управимся за семь дней?..

– Нет, за семь – не управимся, – перебила ОНА, – но до светопреставления надо успеть.

– Придется постараться! – хохотал ОН.

– Для начала тебе не следует никуда уезжать! Что это за мальчишеский вздор?! – ОНА поменяла тон, отчего черты лица ее стали строгими.

– Это не вздор. Я должен.

– Никто здесь никому ничего не должен! – возмутилась ОНА. – Таких как ты просто обманывают! Обманывают самым бесстыдным образом… На деле нами не так уж сложно манипулировать, поверь. Достаточно знать за какие струны дергать… А струна в общем-то одна – гордость. Вам разводят турусы на колесах о высоких ценностях, о долге, о чести… Только это все глупости! Глупости!

– Каждый сам по себе?.. Что за царство такое ты придумала?! – спросил ОН лукаво, в душе понимая, что ее слова, какими бы правдивыми ни были, совершенно бессмысленны.

– Посмотри вокруг! – словно увлеченный трибун, убеждала ОНА. – Разве ты ничего не замечаешь?.. Я – красивая! – ОНА кокетливо вытянула, будто точенную, ногу и показала на нее в подтверждение, что это не пустые слова.

– Ты очень красивая! Древнегреческие скульпторы стояли бы в очереди, умоляя тебя позировать! – смеялся ОН.

– И еще, я предсказываю будущее! Не смейся!.. Я скажу тебе, что нас ждет! Ты выбросишь из головы выдуманные долги; приедешь ко мне в столицу; я закончу университет; рожу тебе девочку… да, непременно девочку! – и наша жизнь будет беззаботным парением орла и орлицы. Посмотри, как они кружат над пропастью, не делая не единого взмаха, как они прекрасны, и как им все легко дается! Звучит, быть может, вызывающе просто… но как приятно для женского уха!..

Где-то внизу, в ущелье, две величавые птицы продолжали парить в воздухе, разрезая крыльями седые торосы облаков.

ОН посмотрел на орлов, затем на нее, и с выражением мечтательности на лице положил руку ей на плечо:

– Потом построим маленький дом в лесу на берегу тихого озера и будем, сидя в одной лодке, удить на закате рыбу, и провожать солнце, уходящее за сосны, и слушать как тихо шумит камыш, прощаясь с последними лучами… А ведь здорово!

– Ещё бы не здорово! – подхватила ОНА. – Что скажешь?

– Надо подумать, – улыбнулся ОН.

– Ты, надо полагать, невнимательно смотрел на мою правую ногу – посмотри на левую! – ОНА засмеялась и повторно продемонстрировала ту сторону женской натуры, которая говорит сама за себя, не нуждается в пространных объяснениях и не требует теоремных доказательств.

– Ты умеешь аргументировать!

– Ну что, договорились?!

– Прости, дорогая, не могу!

– Вот балбес! Все-таки поедешь?

– Поеду.

Наступила долгая пауза. Каждый из них, уверенный в своей правоте, решительно выстраивал неприступные стены защиты и готовил к наступлению орды убедительных доводов, готовых обрушиться, отстоять и повергнуть неприятеля вспять…

Почему очень часть никто не желает признаться себе в том, что там, на противоположной стороне бранного поля, под «вражескими штандартами», – другая… своя… собственная правда, такая же абсолютная и непримиримая? Правда, за которую другая сторона готова сражаться до последнего солдата, до последнего вздоха… Почему никто не желает перенестись в то недалекое завтра, когда это поле будет усеяно окровавленными телами, и уже не отличить: где свои, а где чужие?.. Безответственно! Очень безответственно!.. Но так уж здесь повелось!

– Белый свет как белый холст – бери кисть и рисуй что хочешь. Все просто, и все в твоих руках! – не выдержала ОНА и продолжила, но уже тихо и спокойно. – Если, конечно, ты твердо знаешь, чего хочешь!..

– Должно быть, я хочу слишком много, но больше своего кувшина воды не нальешь! – возразил ОН.

ОНА слегка постучала кончиком пальца по его лбу:

– Как раз об этом я тебе и говорю! Всего желать не надо. Выбирай самое важное!

– В этом-то и сложность… Любовь, семья, работа, обязательства, родители, удовольствия… Кто-то поставит на первое место Бога… Где главное, а где неглавное?.. Есть такая область медицины – самая правильная и точная – называется «патологическая анатомия». И как бы прилично, с виду, не выглядел пациент, как бы ясно не звучал его диагноз, написанный каллиграфическим почерком, – если хорошо покопаться внутри, да нарезать предмет тонкими слоями – можно такое найти, о чем и подумать было нельзя. Патологоанатом, как старая консьержка, – знает о человеке даже те подробности, о которых тот сам не догадывался! Вот жаль только нельзя распилить душу и хорошенько рассмотреть ее под микроскопом. Наверное, случись такая возможность, – мы бы обезумели от увиденного: переписали бы миллионы книг и законов, перессорились, перемирились, простили бы долги и столько же назанимали, влюбились бы и возненавидели, махнули бы на все рукой и залезли с головой в завитую раковину…

– Анатомия души, говоришь?!

– Да, анатомия души!

Такой нелепый и бессвязный разговор в канун Миллениума вели два молодых человека – ОН и ОНА, сидя на краю скалистого утеса на границе земли и моря.

Дружба

Вы спросите: как два почти незнакомых человека, – а они действительно едва знали друг друга, – оказались бок о бок в таком безлюдном и диком месте? Или, может быть, вы хотите знать: как вообще совершенно посторонние люди вдруг оказываются рядом; как в одночасье их судьбы, будто стебли дикого виноградника, переплетаются, и переплетаются так прочно, что их не разделить и не разорвать никакими мыслимыми силами; как они без опасений готовы поведать друг другу самые сокровенные секреты и становятся порой ближе, чем родители, хоть и нет ничего священней и крепче родительской любви?.. При всем желании, едва ли найдется мудрец, способный раскрыть алхимию подобного действа: простой случай, или слепое притяжение невидимых глазу феромонов, или строго запрограммированный и хитросплетенный план Создателя? – можно только гадать! Величайшая тайна, идущая в обнимку с самой судьбой!

Как бы там ни было, касательно этих двоих можно сказать лишь следующее: случайно ли, или по указательному персту провидения, нельзя даже исключить химическое взаимодействие его активных электронов с ее свободными атомами, – они встретились. И произошло это не далее как днем ранее, при обстоятельствах весьма необычных с одной стороны, и достаточно заурядных в те времена – с другой.

То утро, впрочем, как и сто девяносто одно утро в году в этой благословенной части света, было чрезвычайно жарким. Местность хоть и имела название, но за две тысячи лет этих названий переменилось столько, что и нынешнее, надо думать, когда-нибудь обязательно канет в Лету.

Кто здесь только ни жил: тавры и киммерийцы, греки и сарматы, гунны и готы, византийцы и хазары. Со времен греческого «отца истории» доподлинно известно о расцвете и падении в этих землях латифундий Римской Империи, Тмутороканского княжества и Золотой Орды… В общем, легче перечислить, кого здесь не было за последние десять веков, чем тех, кто оставил свой след.

Люди и народы менялись, а чарующая сила этого полуострова, омываемого двумя морями, оставалась неизменной: горы крепостными башнями возвышались на пороге суши и моря, преграждая путь холодным северным ветрам, чтобы там, у подножья, согреваемые южным солнцем, цвели тюльпаны, крокусы и орхидеи, а вечнозеленые кипарисы и магнолии утопали в пряных ароматах лавров и мирт.

Словно белая змея, то появляясь, то пропадая в густых зарослях кизила, извивалась в горах узкая дорога. Ее кольца плелись настолько замысловато, что понять куда дорога ведет: на север, юг, запад или восток – было абсолютно невозможно. Иногда вызывало изумление: как ей удавалось зацепиться за редкие выступы крутых утесов! и издалека казалось, что та словно висит в воздухе, где-то между небом и землей, и предназначена скорее для остановки перелетных птиц, нежели передвижения людей.

На одном из поворотов этой необычной дороги, на железной скамейке, сидела девушка, – совершенно одна. Это была ОНА. Прямо над ней отвесный кряж вздымался ввысь; справа и слева взору открывались уходящие за горизонт вершины гор; а глубоко-глубоко внизу переливалось в лучах солнца море.

Для многих из нас наблюдать подобные пейзажи возможно только в мечтах. Затерянным в серых лабиринтах городских стен, нам трудно себе даже представить, что есть другие, безумно красивые уголки с неповторимой природой, с красками яркими и сочными и воздухом, вобравшим в себя запах моря и аромат диковинных растений. И было тем более удивительно, что вместо того, чтобы любоваться всем этим великолепием, ОНА пребывала в крайне удрученном настроении, опустив голову на грудь, и вместо лазоревой дали, казалось, изучала дорожную разметку. Сомнений не было: в ее душе творилось что-то неладное. По всей видимости, те, кто находился в проезжающих мимо машинах, были бы изрядно озадачены причиной столь неуместной в таком райском краю грусти, но серпантины весящей над бездной дороги приковывали все их внимание, не оставляя ни малейшего шанса уделить сидящей хоть какой-нибудь интерес.

Нет, нет! Ничего ужасного с ней не произошло: ОНА была практически здорова, и никаких страшных диагнозов ей озвучено не было; с ее мамой, слава Богу, тоже было все в порядке; о самочувствии отца, правда, ничего определенного доложить не удастся по причине его отсутствия, вернее, отец, разумеется, был, но куда делся – ОНА этого не знала вовсе; предположения о потере какого-нибудь близкого друга или хотя бы собаки также оказались бы неверными – у нее не было ни собаки, ни близкого человека. Подруги, конечно, были, – если их можно так назвать, – но скорее слово «знакомые» было бы более точно; и надо признать, благодаря одной из них ОНА и стала частью этой истории.

Человек существо социальное. Человек должен жить с другими людьми, и у него непременно должны быть друзья. Здесь это непреложное предписание. Всех, кто его не придерживается – смело можно отнести к категории изгоев и отщепенцев. И дабы не навлекать на себя позорное клеймо вышеописанных негодяев, каждый старается соответствовать единым требованиям и не выпадать из правил, даже если это делается лишь формально… А что остается?! Кругом и без того много условностей: одной больше, одной меньше – общую картину все равно не изменят. Хотя, по правде сказать, заполучить настоящего друга – ни с чем не сравнимое благо, но это то состояние, которым многие из живущих досадно обделены. Не была исключением и ОНА.

Сострадание

В один из ничем не примечательных столичных вечеров, в парке, что неподалеку от одного из университетов, сидела брюнетка лет двадцати пяти и рыдала в три ручья. У части прохожих, бросавших на нее искоса любопытные взгляды, девушка вызывала сострадание; остальная же часть, особенно женская ее половина, отмечала про себя не без зависти: «Какая полноценная и содержательная у людей жизнь! а у меня изо дня в день одно и то же, одно и тоже! Хоть бы с мужем поругаться – так ведь нет! слова от него плохого не дождешься. Скучно! Мне бы хоть слезинку – если не радости, так легкой грусти!»

ОНА проходила мимо… но не смогла пройти.

– Этот бесчувственный болван меня не любит! – первое, что услышала ОНА, и по правде говоря, ничего другого услышать не ожидала.

Лицо брюнетки было ей знакомо: возможно они вместе учились, а возможно и нет; но только слезы, текущие потоком из глаз, одной и нежелание оставить человека наедине со своим горем другой – пересекли пути этих двух во всех отношениях разных людей.

– Может я чудовище? – продолжала брюнетка, обрадовавшись появлению «жилетки», в которую можно поплакаться.

– Ты ангел, – успокаивала ОНА, уже жалея, что ввязалась.

– Может я страшная?

– Ты прекрасная.

Девушка была в самом деле хороша, особенно глаза цвета сапфира, отражающие в слезах солнце во всех немыслимых оттенках синего.

– Может я глупая?

– Непохоже. Впрочем, давай посмотрим твой аттестат.

– Шутишь?

– Шучу.

Справедливости ради, было бы уместно напомнить о непостижимом положении вещей в подобного рода ситуациях: можно прожить с человеком в тесной дружбе сто лет, и итогом ее будет стопка поздравительных открыток к Рождеству; а можно встретить на улице незнакомку, и та в одночасье перевернет всю твою жизнь.

Надо отдать должное – рыдающая была особой достаточно примечательной. Взбалмошная и стремительная, девушка неслась по жизни, словно подталкиваемая ветром. А когда человек проходит мимо тебя быстрым и уверенным шагом, создается твердое впечатление, что тот знает предельно точно: что нужно делать и как! В такой походке всегда читается ясность цели, и, следовательно, нет никакого смысла мешкать – надо идти и брать быка за рога… (Хотя, между нами говоря, случается видеть людей, бегущих столь же целеустремленно по известной причине… Правда и им нельзя вменить отсутствие, своего рода, детерминированности в вопросах «что» и «как»; бывают иногда затруднения с вопросом «где», но это к теме повествования ни в коей мере не относится.) Одним словом, стремительные люди зачастую становятся объектами зависти у тех несчастных, что, стоят в нерешительности на перекрестке и почесывая затылок, размышляют куда двинуться…

Вот только парадокс заключается в том, что расстояние до цели измеряется не в метрах, как нас учат на уроках физики и математики, – а зависит лишь от выбора правильного пути. Поэтому скорость, с которой субъект к этой цели движется, если и имеет какое-то значение, то во многом косвенное… Ах, как же был прав этот немецкий еврей с его загадочной теорией!

Помимо всех метаний, неудач и заблуждений, в жизни брюнетки было еще одно обстоятельство, которое окрыляло ее ровно настолько, насколько тянуло в пропасть: в ее жизни была любовь – искренняя, всепоглощающая, такая, что переливается через край, но, как это часто бывает, – безответная.

Они выросли по соседству и знали друг друга с отрочества, и брюнетка была влюблена в него с того самого момента, когда девочка может влюбиться в мальчика. К счастью, детские годы – это то благословенное время, в котором наши предпочтения меняются с невообразимой живостью, словно картинки в трубе калейдоскопа; и наши детские влечения кажутся такими комичными в зрелом возрасте, что иногда, глядя на себя в зеркало и вспоминая «столетние» переживания, качаешь головой и с улыбкой приговариваешь: «Неужели и вправду такое могло быть?!»

Обычно так и водится!.. Обычно… Только не для нее. И чем взрослее они становились, тем крепче росло в ней чувство, что это тот, кого ей суждено любить до скончания дней, тот, за кем можно пойти на край земли, разделить горе и радость, съесть пуд соли, и вынести все, что бы ни послало небо на их долю.

– Как влюбить в себя, научи? – плакала навзрыд брюнетка, получив от него холодный ответ на письмо, больше похожее на жест вежливости. – Как убедить: что я – та самая, та единственная, которая сделает его счастливым?.. Все мои усилия пробить стену, достучаться, очаровать, обольстить – тщетны. Что этим мужчинам нужно? Что у них на уме? Сам черт ни разберет!

– Я в этом невеликий специалист, прости, – почти с сожалением ответила ОНА.

– Ты когда-нибудь любила? – продолжила всхлипывать новая знакомая.

Ее опухшие потрескавшиеся губы дрожали, но слезы уже высохли. Лишь тонкая дорожка размытой туши потекла по лицу, и в красных водянистых глазах отражалась вековая скорбь отвергнутой женщины.

– Не думаю!.. Во всяком случае, до такой степени, чтобы рыдать в парке у всех на виду, – ответила ОНА, протягивая платок. – Принести тебе воды?

– Нет, спасибо. Все нормально.

– Даже не знаю: жалеть тебя или завидовать? Кого бы я не встречала – в глубине души понимала, что этот человек не тот, кто мне нужен. И веришь, иной раз бывает страшно! А что если я ничего не почувствую до самой старости, когда кроме грелки для суставов, меня уже ничто не будет интересовать? У тебя такое бывало?

– Почувствуешь, и обязательно узнаешь его, даже на многолюдной улице, – увещевала та, которая еще минуту назад крайне нуждалась в участии.

– А если не узнаю? Если ОН пройдет мимо и так и не решится заговорить, потому что приличные люди на улице не знакомятся?

– Значит судьба столкнет вас лбами, да так сильно, что под светом искр, летящих из ваших глаз, вы непременно рассмотрите друг друга.

– Думаешь так и будет?

– Будет, – вздохнула устало девушка. – А у меня все, до смешного, наоборот.

Ее взгляд остановился на пальцах, перебирающих платок, затем понесся сквозь парк, переулки, дома и годы. Девушка продолжала смотреть в пустоту, хотя сама была уже за сотни километров от столицы, в маленьком городе на берегу моря, в том далеком детстве и в той далекой стране, которой уже нет, и возврата, увы не предвидится… И если страну каким-то чудом вернуть еще возможно, то заглянуть в детство, хоть ненадолго, хоть одним глазом в узкую замочную скважину, – желание невыполнимое, и не хватит всех чудес на свете, чтобы исполнить подобный фокус… Остается лишь одно средство – память – этот старый сундук на заплетенном паутиной чердаке, где хранится всякая всячина; но если как следует в нем покопаться, можно найти много интересного.

– Я стояла на первой школьной линейке, – окунувшись в недосягаемое прошлое, начала брюнетка, – в белом накрахмаленном фартуке с розовым портфелем. На нем были две железные застежки, и нарисованный медведь спешил в школу. В руках у меня был большой букет лилий из нашего палисадника. Знаешь, такие огромные рыжие бутоны с лепестками, закрученными назад, похожие на орхидеи, с тычинками длинными-длинными и коричневой пыльцой на концах? И запах у них был ни с чем не сравнимый – пряный аромат гвоздики и жимолости… Наверное, поэтому я нечаянно измазала лицо в этой пыльце. Один из школьников проходил мимо, посмотрел на меня, потом вернулся и протянул, вот так же как ты, свой платок: «Ты чего такая чумазая? Вытри нос, а то засмеют!» – сказал школьник с взъерошенным чубом и побежал дальше в свой отряд… И с тех пор не проходило и дня, чтобы я не думала о нем! Я храню этот платок до сих пор. На нем все еще следы от коричневой пыльцы двадцатилетней давности…

Каждую перемену я бежала на второй этаж посмотреть на него, и когда это удавалось – я ходила совершенно счастливая. Когда же не могла увидеть его в толпе мальчишек – до ночи грустила, как будто весь день прошел зря.

Однажды, в четвертом классе, мы писали диктант на тему: «За что я люблю свою Родину?». Это сейчас в диком непонятном обществе слово «Родина» или забыто вовсе, или, у кого еще осталось на слуху, – произносится неловко и насмешливо. В той стране это было свято, и я очень волновалась, смогу ли выразить словами переполняющие меня чувства… Как это теперь звучит нелепо, правда?!

– Да, звучит нелепо, – поддержала ОНА, с горечью понимая, что попала в сети сострадания и в ближайший час из них не выпутаться.

– Учителю пришлось отлучиться, и вместо нее привели нашего нового вожатого. Это был тот самый мальчик, – продолжила девушка, изредка всхлипывая, причем таким скулящим голосом, от которого подмывало незаметно улыбнуться. – Я не понимаю, как я написала сочинение, потому что смотрела лишь на него; я разрывалась между Родиной и мальчишкой, который был для меня все… Но я помню каждое слово из написанного, хотя прошло уже много лет. Я писала: «Моя Родина – большая, великая и необъятная, и это главное, что у меня есть» – но хотелось добавить: «оттого что в ней есть этот мальчишка». Я писала, что «моя Родина самая лучшая», и не только потому, что «это страна великих ученых, композиторов, художников и писателей» – но и оттого, что в ней живет этот мальчишка. Я писала, что «в ней заводы и земли принадлежат не богатым, а народу, поэтому в этой стране денег хватает на все: на дороги, великие стройки, бесплатное образование и медицину», и что «люди равны, и живут дружно и счастливо»… Но мне так хотелось написать о самом важном: о том, что я люблю свою Родину и никогда не захочу иметь никакую другую, оттого что все бесценные дары моей страны не шли ни в какое сравнение с возможностью быть рядом с ним в одном классе… Как это глупо, правда?! Ведь мне было каких-то десять лет, – вернувшись в сегодняшний вечер, сказала брюнетка.

– Для десятилетней девочки это очень глубокомысленно.

– Ты о Родине?

– И о Родине тоже. Хотя веришь ли, у меня, как это ни странно, нет таких радужных грез о потерянном… Нет, детство мое, как и всех остальных, было таким же безоблачным: звуки пионерского горна, шелест поднимающегося флага, запах костра и печеной картошки… Не буду спорить, что детский рай может выглядеть как-то по-другому… Вот только в нашей семье было принято писать сочинения на другую тему.

ОНА задумалась: стоит ли углубляться в те болезненные воспоминания, от которых всегда старалась отвернуться? Но уверенность, что их встреча так же мимолетна, как беседа двух случайных пассажиров, которые никогда уже не увидятся вновь, и более всего желание отвлечь сидящую рядом девушку от грустных мыслей, склонили ее продолжить:

– Моя родственница родилась в известной дворянской семье. После революции ее отца и мать расстреляли. Их бывший особняк был превращен в солдатскую казарму – все было разграблено и осквернено. Слава Богу, девочку спасла прислуга; и так как сирота жила под чужой фамилией, и имела теперь «рабоче-крестьянское происхождение» ее приняли в «Театр рабочей молодежи». Девушка всегда мечтала быть актрисой… Но после окончания театрального института ей почему-то вздумалось получить диплом на свою настоящую фамилию, и жизнь в одночасье перевернулась еще раз: за благородную родословную ее выгнали не только из института, но и из столицы, а вскоре арестовали и молодую, двадцатисемилетнюю по политической статье осудили на восемь лет лагерей. О том, что с ней было эти долгие годы, наша любимая родственница никогда не рассказывала, за исключением разве что трех слов: «Это был ад». После урановых и угольных шахт ее всю жизнь мучила клаустрофобия… И все только оттого, что ее родители были из дворянского сословия; только за то, что ей посчастливилось получить блистательное образование; только за то, что четыре языка были для нее как родные… Когда срок подходил к концу, ей добавили еще за крамольные разговоры меж лагерницами: хулить власть – занятие непростительное!.. Через долгих шестнадцать лет, после массового пересмотра дел, ее выпустили – надломленную, опустошенную, усталую. Бывшая актриса устроилась дворником, в один из театров, и могла бы махать метлой до своей могилы… Лишь чистая случайность изменила ее опостылые будни, когда та попалась на глаза кинорежиссеру, который пригласил ее сняться в маленьком эпизоде. И пригласил скорее всего потому, что такое лицо, у еще молодой женщины, и такие глаза – не в состоянии создать ни один художник: подобное преображение под силу лишь шестнадцати годам каторжного труда и жизни за колючей проволокой. Все что за эти нечеловеческие годы еще теплилось в ее душе; все чему когда-то училась и так и не смогла забыть; все что из нее вытравливали надзиратели и уголовницы, но так и не смогли истребить; все что грело ее еле-еле мерцающим пламенем упокойной свечи – все было выплеснуто на сцену. Я думаю ты и сама видела ее ни раз в образе феи или ведьмы. Дома мы всегда называли ее – «наша колдунья»…