000
ОтложитьЧитал
Был у нас приятель с устойчивой репутацией гея. Как рассказывала наша общая подруженция Тати, «Звонит как-то Вацлав и спрашивает, я, мол, у вас проездом, могу у тебя переночевать? У меня одна кровать. Вацлав хоть и безопасный, но с собой его спать я не положу». Для бойфрендов Тати отсутствие второй кровати никогда не становилось препятствием. Впрочем, и я не была уверена, что Вацлав гей на сто процентов.
Как-то он прислал сюжет про фиалки.
– Нормально, – сказала Тати. – В нашей горячей точке планеты то сериал про политических узников, то менты кандидата-депутата отмудохают, то записки контрабандиста, а тут сидят два голубана и трендят про фиалки.
– Зато трендят на языке нацменьшинства.
Зашел Вацлав в офис («Девочки, я проездом, я только на минутку заглянул вас повидать»), пообнимался со мной и Тати, пересказал последние сплетни про Мыколу и про Варшаву. Приглашают, мол, на телевизьон, но пока товарищи поляки этот телевизьон запустят, ласты склеишь. В эфире у нас как раз звучал Элтон Джон.
– Девочки, у меня лично не вызывает сомнения, что песни Элтона Джона адресованы женщине.
Мы с Тати переглянулись.
– Да, да, они абсолютно гетеросексуальны. Песня всегда про мужчину и женщину. Прислушайтесь. Как мы живем и как пишем, разные вещи.
Как бы то ни было, Вацлав спал на одном диване с моим мужем. Тот продолжал клясться и божиться, что «ничего не было», он не гомосексуалист даже в мыслях. Потом плел что-то невнятное, что один раз с кем-то было. Среди ночи мой номер набрала собутыльница бывшего и тоже клялась, что у них «ничего не было». Мне в шесть утра на прямой радиоэфир, вечером студийная съемка на телеке, где я типа сценарист на подхвате, и монтаж до полуночи, а я вынуждена слушать какую-то возбужденную плачущую пьяную блядь. Где в этот момент бывший, вообще неизвестно.
Я знаю, что значит «не было» в его терминологии, но это оставляло меня абсолютно равнодушной. Любовь закончилась, и уже «ничего не было» нигде. В самой сердцевине волоокого существа была скользкая холодная гниль. Добравшись до сердцевины, я поскользнулась. Мы разошлись.
Однажды я почти не глядя смахнула с полки все безделушки, которые он дарил, свалила в коробку и отнесла на помойку. Порвала много фотографий. Позвонила, чтобы зашел за оставшимися в моей квартире вещами, хотя после переезда мало что осталось. Несколько книг. Отдала книги и заодно свою рукопись компьютерной антиутопии. Прочитал, понравилось, не вернул. «Жюльетту» де Сада оставила себе. Для него аморально. Мне в самый раз.
Вацлав через несколько лет покончил с собой. Выбросился из окна. Это официальная версия полиции. Мне кажется, его убили. Мы с Тати были в шоке. Общий друг, вместе работали, нелепый кавалер, любили, да пусть и гей.
Насчет Элтона Джона он прав. А бывают вообще моменты, когда кажется, что все песни посвящены именно тебе. Песни про боль и любовь. Прекрасные песни, которые испокон веку пишут наркоманы, самоубийцы, педики и сраные ниггеры.
Многие считают, что геям «все равно, как и с кем, была бы в жопе дырка». Нет, конечно. Уводила как-то пьяненького Ива с дискотеки, где его стали лапать непонятные мужики. Красивый мальчик, модель. У него была истерика, дрожал. «Это же урки. Настоящие уголовники. Сладенький, говорят, блядь сладенький, пустим тебя по кругу. Уведи меня, пожалуйста. Я боюсь». При том что нежный Ив еще и подраться с кем-то мог. Вацлав – не представляю. Денди. Сама галантность. И внутренняя сила в нем была. Мягкая сила.
«Подумаешь, педика замочили. Да так ему и надо». Господи, в каком мире живем.
И все мамы геев спрашивают: «Сынок, когда же ты наконец приведешь девушку?» В двадцать лет, в тридцать… Отцы все сначала проклинают сыновей и только годы спустя могут смириться. Вот так бывает: отец обычный мужик, из тех, что ходят дома в трениках с выдутыми коленями и мечтают о немецком подержанном авто, а сын гей, похож на молодого Фассбиндера. Уехал в 90-х в Голландию. Видятся редко. Живут в разных мирах. Встретились на вокзале, сдержанно обнялись. «Пап, ты же в Маастрихте не был? Красивый город. Съездим, тут недалеко. Расскажешь, как все наши». «Да ты же знаешь, я за машиной сюда приехал. Ничего пока не нашел». И ко мне: «Давайте тоже с нами в Маастрихт? А в Амстердам в другой раз. И вам не скучно одной будет». Но я уже взяла билет.
Моя тетушка все Амстердам нахваливала, по молодости, в 60-х или 70-х, она там побывала. «Самый свободный город! Самая богемная отвязанная молодежь». «А Лондон, спрашиваю, чем хуже?». «Зажатые все в этом Лондоне. На Темзе мы две недели проторчали, пока нельзя было в море выйти из-за шторма. Кто как кантовался, многие из команды не в первый раз там были, достала их уже эта Темза. Сойдут на берег и засядут в портовом кабаке. Вот и весь их Лондон. А я – дальше в город, смотреть, гулять. Ну и написали на меня особисты потом характеристику… В Манчестере тоже на рейде стояли, сплошь заводская окраина».
Побродила и я по Амстердаму, ноябрь, холодно, моросит. Собаками нагажено, под ноги надо смотреть, а у меня привычка смотреть вверх, на верхние этажи с крышами, да в небо. Одинаковые каналы с припаркованными баржами. Из-под земли выдвинулись столбики, перекрывая въезд машин в старый город. Кофешопы в каждом третьем доме в квартале красных фонарей. Галерея с Рембрандтом. Купила туфли. До вечера в городе тихо, скучно, богема спит. Вечером на улицы вышли играть музыканты, на звук повыползали из укрытий туристы, нарики и потрепанные шлюхи. Как и везде. Не праздник жизни каждый день. Выезжала с приключениями: на вокзале случился затык, региональные рейсы отправлялись с часовым опозданием. В Утрехте всех высадили, на какую платформу придет следующая электричка, непонятно, снова торчали полчаса между двумя уровнями и промерзли как собаки.
Короче говоря, лучше бы меньше слушала тетю и съездила в Маастрихт.
Коренные, провинциалы, не любят Амстердам. «Из-за Амстердама весь мир думает, что наша страна – грязь, наркотики и бардак. Но мы же нормальные люди!». А теперь голландцам вообще запретили называться голландцами. Абсурд.
Зажгу-ка я вечером свечку, налью бокал и посижу со своими призраками. Мне еще много чего надо вспомнить.
***
Лета голые коленки
Зацелую, заблюю.
Я тебя поставлю к стенке
И нечаянно убью.
Всё мне, господи, простится,
Всё мне отольется злом –
Я же бабочка-жар-птица
С позолоченным челом.
Я же дивное творенье
Без особенных примет.
Сгину негой, навью, ленью,
Да меня и так здесь нет.
Ходим с Нувель по старой Валенсии. Вокзал. Арена для боя быков. На площади перед мэрией половину скамеек покрасили в цвета ЛГБТ-толерантности, половину оставили одноцветными. Присели на радужную, была почище.
– Городское самоуправление. По-здешнему, ахутамент. Тут все через ахутамент.
– Как во Франции везде коммуна.
– У испанцев тоже есть. Коммунидад называется.
– Чертовы коммуноанархисты. И старый козел, представь, туда же: боевые манифесты, когнитивный дискурс. Клином красным бей всех подряд. Троцкий и великий кормчий Ким Чен Ир. Не наигрался в революцию. Революция, говорю, это хуй из жопы хуй высрешь, оно народу надо?
– А вдруг народу только это и надо? Почему, думаешь, гордым испанцам столько лет вставлял генерал Франко – и нормально, терпели? Я, как видишь, посидела тут полгода без работы в качестве верной жены и стала циником.
– Я скоро стану философом. У нас что ни день, то с афоризмом. «У идущих за вами мало ответственности, но сколько угодно поводов усомниться в правильности выбранного пути». «Посредственность не может позволить себе такую роскошь, как паскудный характер». «Искусство – это террор будущего по отношению к прошлому». Как будто не все еще было сказано раньше.
– Ты ведь тоже пишешь?
– Пишу. Стараюсь проще. Без претензий. Упрощаю, что могу. Нацарапала на клочке бумаги фразу «Другой ты меня не полюбишь, а со мной погибнешь». Обдумывала великий замысел, быть может! Нашел и приписал коммент: «Настасья Филипповна, блядь, выискалась».
– И разложил тебя на столе как ноутбук.
– Вот и нет. Не скажу, что было.
Накатило. Поругались. Без причины. Но тогда я не убегала.
Имеем ли мы право вовлекать других в свои игры? Наверное, нет. Имеем ли право просить на игру их согласия? Наверное, да. Имеем ли право вслепую манипулировать другим? Определенно нет. Должны ли признаваться во всем самому себе? Да. Но чем откровеннее пишущий, тем больше он маскирует свою личность. И чем одареннее пишущий, тем больший флер покрывает реальный факт. Литература как танец Саломеи: все проявлено и все скрыто.
Я не пишу автобиографию: моя жизнь мифологизирована моими соавторами. Все мы попали в ловушку, недооценив реальность вымышленных персонажей, и в какой момент сами стали вымыслом.
Катрине как-то захотелось развлечься и она потащила меня в клуб на стриптиз-шоу. Показали какую-то полуакадемическую полуакробатику, ровным счетом никакой эротики. Однако женщины – в клубе они составляли большинство посетителей – взбодрились и, когда включили дискотеку, полезли дрыгаться на сцену, и крутиться возле шеста. Не абсолютизирую Фрейда, но иногда старик бил в точку.
Пока вакханки зажигали, мы столкнулись в туалете с молодым человеком, который участвовал в шоу. Модный такой туалет, где умывальник общий для мужского и женского отсека. Не все люди моют руки после того, как пописают. По крайней мере асексуальный стриптизер оказался воспитанным молодым человеком.
Эмансипация, да…
Четверть века назад находчивые компьютерщики разводили «американских женихов», выдавая себя за «русскую невесту». Жених переводил деньги бедной девушке на билет, после чего невеста исчезала навсегда. Хотела тогда написать на этот сюжет комедию, где «бедная русская невеста» – сисадмин из Новосибирска, и «богатый американский жених» – болгарин-мошенник. Почему болгарин? Ездила в 90-х Болгарию, там тоже был жестокий кризис. Сейчас неактуально, другой уровень технологий. Обман раскроется быстро. А суть сюжета в том, что герои разыгрывают ролевые модели, увлекаются, сами начинают в них верить (болгарину надо получить новое гражданство и новый паспорт, он в самом деле влюбляется в незнакомку, а компьютерщик, подсунувший «жениху» фотографию жены, уже разработал бизнес-план и пакует вещи, чтобы ехать в Америку) – и бац, случайно встречаются.
Но выходит с этими ролевыми моделями в жизни не комедия, а драма. Так что будем продолжать морочить головы по старинке. Живьем. И так же сдавать с потрохами.
Странно, мы уже такие взрослые, наше поколение беспорядочного промискуитета и неудачных браков. Поколение, выросшее из вечеринок, где могли запросто спросить: «Можно отдолжить твоего парня потрахаться?» А могли и не спросить. Хотя самое страшное, когда трахают не вашего парня, а ваш мозг, и вы не можете защититься.
О, как мы хорошо с этим насилием знакомы. Вам навязывают чужие воспоминания, чужую личность, чужое будущее, вас превращают в голема. В голове бардак из обрывков информации, которая меня не касается, чужих страхов, желаний, чужой эйфории и чужого отчаяния; в голове непрерывный разговор посторонних, которых вы не знаете, и кто-то лезет даже в ваши сны, и кто-то даже ваши сны хочет редактировать, и предупредить, ах, не споткнись, соломки подстелю, и стелит только моим врагам.
Вокруг меня слишком много ближних доброжелателей.
Сиди на цепи, детка, и с тобой ничего не случится.
Мне приходилось встречать своих настоящих двойников, это мгновенное узнавание. Вы забываете ключи в замке – и то же делает ваш двойник. У него депрессия – вам хоть волком вой. Один на другого наезжает, и обоим одинаково несправедливо обидно. Двойники, как животные одного вида, понимают друг друга без слов, им нельзя издеваться друг над другом. Это все равно что над собой. И над собой нельзя, потому что болеть будет другому. Нельзя с собой ничего сделать, такая штука.
Я не могу назвать это «любовь», это другое. Этакое моментальное овладение. Друга оскорбляла мерзость и подлость по отношению ко мне. Будь у него возможности демиурга, он убил бы моего бывшего в жизни. А так мог убить только на словах. Убил. Маленькая месть.
Я чья-то маленькая победа над временем. «Я еще молодую Сьюзен Сонтаг помню. А уже постоял у ее могилы». Ирония судьбы: я вспоминаю фразу, когда сама там стою. Я иду по уже описанному маршруту. Но иду по худшему пути, без страховки, наугад; доброжелатели негодуют, затея с големом провалилась. Какой облом для всех, кроме меня.
Сейчас 3 часа ночи. В соседних домах ни в одном окне нет света. Апрель. Неожиданный поздний снег. Я закрываю глаза.
– Тебе все равно, кто рядом. Твоя природа любви безлична. Мне не все равно. Я хорошо знал всех своих женщин, потому что нельзя быть в бездарных отношениях с искусством.
Давно, в юности, я разбила стекло рукой. Было много порезов и крови. Раны затянулись, остались шрамы, и глубоко в ладони застряли крошечные осколки стекла. Прошло пятнадцать лет, все это время при определенных поворотах руки они причиняли боль, я привыкла. Думала, мясо не так срослось. Что ж, вперед наука, не давать волю эмоциям. Не калечить себя почем зря. Только потому что не любят. Или потому что только так кажется. Шрамы почти разгладились. Осколки вышли только через пятнадцать лет. Сначала один. Второй… Как тонкие стеклянные иголки. Иголки-пластинки. Так странно крошится стекло. Бескровно вышли. Почти безболезненно. Накануне стала чесаться ладонь, утром немного нарывать, думала, из-за кораллов. Когда плавала, задевала руками. Нельзя трогать кораллы, меня сто раз предупреждали.
Но это были осколки, застрявшие в ладони пятнадцать лет назад, когда жизнь казалась безнадежной. А сейчас мы с Катриной лежим в шезлонгах в коралловой бухте. Бирюзовое море, легкий бриз. Хорошо виден отлив, и метров за сто от берега далеко в море уходит песчаная коса. Когда отлив, отдыхающие любят гулять по косе по колено в воде. Подкалываю Катрину, только что съездившую в Израиль:
– Смотри, снова Христы по воде пошли. А тебе Мертвое море подавай, Вифлеем…
– Так уж и Христы!
– Давай вместе с народом по косе погуляем! Прикольно побыть пророком.
– Ха. Ты же теперь в ислам подалась.
Нас вчера возили в мечеть. Самую большую мечеть в округе. Как приличная девушка, обернула голову пляжным платком, надела длинную юбку. В мечети нам надавали кучу брошюрок, сижу на пляже, почитываю. За мной ухлестывает Осама, он мне совсем не нравится, я думаю про Алекса, хотя между нами кроме соавторских отношений ничего нет, бывшего тоже зовут Алекс, но это другой Алекс, коллега, и он задал загадки, на которые я пока не могу найти ответ, и на нежеланные свидания таскаю с собой Катрину, она дуется.
– Он тебя приглашает, а не меня!
– Ничего страшного, в гареме можно иметь четыре жены. Хватило бы денег всех прокормить. Осама шеф-повар в пятизвездочном отеле, поэтому с кормежкой проблем не будет.
– С Димаксом вы больше друг другу подходили.
– Потому что оба из индустрии развлечений.
– Может, он переодетый арабский принц, – фантазирует Катрина. – Или Аладдин. Исстрадался парень!
– Кати, у него работа такая – туристов развлекать. Флиртовать со скучающими дамочками.
– Не ври, что тебе не нравится флиртовать.
– Но у меня это хобби. В свободное от работы время.
– У тебя ужасная натура! И воспитания никакого.
– Куда мне до вашего древнего магнатского рода. Я так, принцесса на горошине с польских задворок.
Осама возил нас в закрытую часть города, где живут одни мужчины. Все, кто здесь работает. Продавцы, горничные, хостельеры, аниматоры, официанты, экскурсоводы. Предупредил, чтобы не выходили из машины. Мы бы и без предупреждения не стали бы. Проехали не останавливаясь. Представьте: сотни молодых мусульманских мужчин, вынужденных целыми днями улыбаться, угождать, лебезить, опускать глаза. Другой работы нет. Никакого секса. Свои женщины далеко, в других городах. К иностранкам не приставать, только если сами не попросят, и так, чтобы никто не застукал. Не только из начальства, но и своего брата из обслуги. Настучат. Ухмыляться, смакуя подробности, вместе будут, хлопать друг друга по спине, обмениваться глумливыми жестами, а все равно настучат. Это восток. Иерархия рулит. Это их обычная повседневная жизнь. Дневная угодливая жизнь. Сейчас время ночь. Сотни злых голодных мужчин вышли на охоту в пустыню. Нас бы в этом тайном районе разорвали в клочья, и никакой Осама не помог. Плевать им, кто ты, женщина или мужчина – здесь ты просто классовый враг.
Еще мы ездили к памятнику, установленному на месте, где потерпел катастрофу боинг. Сразу после взлета рухнул в море, почти никого не нашли, а так близко от берега. Возле памятника сидели две парочки. Чуть поодаль от берега, на пустыре, кошки с воплями справляли свадьбу.
Я смотрю на осколки, которые вышли из моей ладони. Выбрасываю в море. Да я уже и думать забыла, из-за кого.
Возвращаюсь в настоящее. Три, нет, уже четыре ночи, апрель. Снег закончился и растаял. У Катрины недавно был день рождения. Давно не виделись. Надо бы позвонить.
Снова с Натали на пляже. Снова штормит и грязно. Еще и ветер. Какой-то чувак залез в одежде по колено в воду, машет руками и орет: «Это я, Владик из Казахстана! Я снова с вами, мои дорогие подписчики! Валенсия! Ты чудо!» И деловитым тоном второму чуваку, который его снимает: «Фигня, не пойдет. Стирай. Давай сначала. Это я!..».
– Вот так народ рекламой разводят. «Чудо»! Не море сегодня, а редкий отстой. В Барселоне, правда, пляж еще хуже. Как твоя компания съездила на шопинг?
– Никак. Погуляли по торговому центру. Ничего не купили. Удивительно, никто ничего. У нас и то больше выбор.
– Не разбудила вчера подружек?
– Они сами загуляли по кабакам.
– Блогер уже третий раз «чудо» снимает. Лучше бы штаны снял.
– А ты ему покричи: «Казахстан, сними штаны! Нечем волну взбивать!»
– Ветер сильный.
– Ничего, услышит.
– По-твоему, мужик может кончить от одного только петтинга?
– Может. Со мной в лифте было. Экспериментально проверено.
– С ума сошли – в лифте?