000
ОтложитьЧитал
Он сидел в самом конце песчаной дорожки, ведущей от двери дома к несуществующей теперь калитке – его все-таки занесли во двор, видимо, опасаясь людского гнева. У меня по его милости, как и у всех повсюду, нет ни калитки, ни забора, но от постороннего глаза дом хорошо защищают густые растения, о которых я говорила. Он сидел, опустив голову, в белой помятой шляпе, больше похожей на панаму, в бежевом костюме, в солнечном свете сверкали хромированные ободки колес его коляски и часы на его правом запястье. Только их ему и оставили из того богатства, что он имел – золотые часы его отца, которые знают даже в самом глубоком захолустье, ведь он с ними никогда не расстается. Солнце сегодня утром нестерпимо горячее, и, так быстро, как возможно при моем здоровье и возрасте, я поспешила к нему. Приблизившись, я опять замерла и не смела сказать ни слова около минуты – никогда еще в жизни я не видела его так близко. А он все сидел и ждал, поля шляпы закрывали его лицо, и мне была видна только его редкая седая бороденка. Там, на чужбине он оброс, костюм его был так же измят, как и шляпа, а потрепанные черные сандалии были надеты прямо на серые носки. Видимо, он совсем опустил руки, раз перестал следить за собой. Или те, кто призван был за ним ухаживать, брезговали прикоснуться к нему. Скорее всего, верно было последнее, поскольку и запах от него шел не самый приятный – его давно не мыли. Так и не сказав ничего, я обошла его и, взявшись за ручки коляски, покатила его к двери. Катить поначалу было нелегко, колеса пробуксовывали, натыкаясь на мелкие камни, но во мне словно возродились новые силы, и вторую половину дорожки я промчала его так, что песок на полметра взлетал вверх по бокам. Я очень долго его ждала. Наконец, мы остановились. У двери была единственная ступенька, в которую уперлась коляска, и, конечно же, мне было не под силу перевалить эту тяжесть даже через такое небольшое препятствие. Я снова молча стояла возле него, тяжело дыша и думая о том, как занести его в дом. Сделать надо было это быстро, ведь там внутри никто его не тронет, там он полностью будет под моим контролем. И тут я услышала знакомый хриплый голос из-под шляпы, прозвучавший очень тихо: «Она поможет. Попросите ее, пожалуйста». Она?! И я поняла, о ком он говорил. Я взглянула в ближайшее к двери окно, и там стояла она, Ольга. Хотя отражение солнца в стекле мешало разглядеть ее лицо, но очертания ее все еще привлекательного тела за шторами, в чем-то черном, были легко уловимы. Ольга, бывшая когда-то актрисой, тогда была моей единственной постоялицей до его появления, а теперь она неподвижно стояла там, в своей комнате, и смотрела на нас. Жила она у меня не так давно, и подружиться мы с ней не успели, но женщина она была тихая и приветливая. Я помахала ей рукой, призывая выйти на крыльцо. Через пару секунд ее фигура в окне исчезла, и вскоре мы, две немолодые дамы, с большими усилиями переваливали коляску с ценным для меня грузом через порог. У нас все получилось, я захлопнула дверь, и мы, обе с растрепанными волосами, сели на стулья у стены в прихожей, прямо напротив него. Сказав ту одну фразу перед дверью, он снова замолк, и сидел, по-прежнему закрыв лицо шляпой. Я чуть наклонилась вперед и спросила: «Вы голодны?». Он слегка качнул шляпой.
Он был очень голоден. Не помыв руки, и не снимая шляпы, он ловко орудовал вилкой и ножом, забрасывая в рот кусочки колбасы с жареной картошкой. Сегодня я решила порадовать жильцов нехитрой едой – такую раньше обычно готовили студенты в своих общежитиях на скорую руку, очень жирно, чтобы до вечера чувство голода не подступало. Все знают, что он тоже очень давно был бедным студентом, и я надеялась, эта картошка с колбасой растопит его сердце, и он раскроется. Мне нужно многое узнать от него. Мы с Ольгой сидели по обе стороны стола, он же сидел во главе, шляпа смешно дергалась над его лбом, когда он тщательно и громко жевал. Совсем поседел. Мне показалось, что даже его глаза поседели, а ведь когда-то огненная смоль его зрачков прожигала любого, на кого он посмотрит, насквозь. Я наблюдала за ним и даже немного сожалела его такому быстрому и некрасивому увяданию – но что есть, то есть. И Ольге, и мне кусок в горло не шел. Несмотря на его убогий вид, память о его былом всесилии не отпускала нас, и мы с ней чувствовали себя неловко. Но без страха. Страх ушел – медленно, день за днем, месяц за месяцем, каждый, кто живет в этой бедной стране, потихоньку расставался с остатками страха, все больше понимая, что наш Секретарь уже не вернется. Пока страх совсем не исчез. А теперь он, слабый, грязный, дурно пахнущий, сидел перед нами, двумя старыми женщинами, и жевал своими зубными протезами вредную, полную холестерина пищу. И, судя по румянцам на его щеках, он был очень доволен этим. Собрав остатки на тарелке кусочком хлеба, он отправил его в рот, и, продолжая жевать, откинулся на спинку своей инвалидной коляски. Часто моргая, он посмотрел сквозь нас и спросил: «Где моя комната?». Я привстала, но он остановил меня жестом руки, и я застыла так в полусогнутом положении – он еще не разучился приказывать. «Скажите где, я сам доеду. Спасибо», – тон его голоса стал вдруг очень мягок, удивив нас с Ольгой. Мы с ней переглянулись. «Выедете налево, и по коридору последняя дверь на южной стороне», – сказала я и снова села. Он поехал, мастерски крутя руками ободки колес. Как только он выехал, мы с Ольгой принялись есть почти остывшую картошку. «Он странный», – проговорила она спустя минуту. «Да», – ответила я еще спустя минуту. И она тут же спросила, не переставая есть: «Вы его отравите? Или газ в комнату пустите?». От неожиданности вопроса я просто пожала плечами. «Оставьте его мне, – тихо проговорила она. – Я должна это сделать». Она смотрела на меня в упор, а я по-прежнему не знала, что ответить.