Awakers. Пробудители. Том 1

Пролог, или Реквием по придурку

It’s an afternoon for mourners,

But the tears don't come.

Got what you deserved,

The maximum.

«Requiem for a Jerk», Brian Molko

Когда я умру, хочу, чтобы на моем надгробии написали: «Здесь покоится Саймон П. Он был так себе барабанщиком». Мне нравится думать о себе как о музыканте. Жаль, что на надгробиях не пишут правду.

Я не готовил речь. Вот Руперт готовил – так складно вещал про нашего великого гитариста, который пал жертвой теракта… Кори повезло меньше: ему достался я.

Вот я поднимаюсь на трибуну, а она вся украшена черными лентами, цветочками, фотками – типа траур. Я знаю только потому, что сейчас там вещал этот самый Руперт, а я на него смотрел. А потом, когда я уже там, на виду у притихшего народа, – сын Большой Шишки, гордость класса, – вижу только свои черные ногти. Лак облупился. Записей у меня нет: я же говорю, что не готовился. Но я вроде как играл с этим парнем в группе и вроде как почти публичная персона, так что самая ответственная речь досталась мне.

– Я не готовился, – признаюсь я. Вот уроки учил всегда, а тут типа залажал. Голос звучит сипло, голова трещит. Мне скрывать нечего: мы с Рупертом нажрались накануне. А он, мать его, в отглаженном черном галстуке и с бумажками-записками… Я говорил, что никогда не пользовался шпаргалками? И я продолжаю… Таким солнечным, торжественным, похмельным тоном:

– Сегодня столько всего хорошего было сказано про наших мертвяков, аж самому скорее в гроб захотелось.

Глаз я не поднимаю, но нутром чую вежливые выжидающие улыбки на себе.

– Это шутка для разогрева, – поясняю я, робко взирая с высоты своих скромных шести футов.

Никто не смеется. Мне по херу.

– Сегодня столько всего хорошего было сказано, – повторяю я. – Если хоть половина из этого правда, я – Человек-Паук.

Меня не останавливают.

– Кори… Что я могу рассказать вам о Кори? Кори не был выдающимся учеником. И музыкантом он был так себе, если совсем начистоту. Зато другом он был по-настоящему хреновым. На него никогда нельзя было положиться, он плевать хотел на мнение окружающих… Он не почитал родителей. А еще водил за нос девчонок – о-о-о, это отдельная история; я такого наслушался за время нашей «дружбы», – показываю кавычки пальцами, – иногда уши хотелось почистить ершиком. Вообще ему все сходило с рук. Я всегда удивлялся: чего его все терпят? Ну, терпели как-то… И я тоже. Кори, он…

Я чешу затылок, вспоминая, чем меня еще доставал этот хрен. И ведь продолжал доставать до сих пор. Лежал в своем уютном гробике, лыбился на окружающих: мол, вот ведь дебилы, кружите тут, суетитесь, а я вон – король мира! А чувство такое, что он вот-вот оттуда выскочит, схватит мой микрофон и заорет в толпу привычное: «Мы – Pushing Daisies! Как настрой, народ?» Он любил говорить. Это получалось куда лучше, чем петь.

– Кори любил примчаться в самый неподходящий момент… Мол, какие мы великие, оторвите очи от своих низменных дел и узрите Меня! – Раздражение умножается, проникая в микрофон, проходя через усилители, а потом угасает, как только стихает звук.

– Короче, Кори был обычным раздолбаем, он не собирался умирать.

Тишина абсолютная. Я почти ухожу.

– Уберите своих гребаных террористов с улиц города.

Говорят, я тогда попал на ютуб.

When I grow up, I want to be nothing at all.

«The End», My Chemical Romance

Я как-то раз читал, что думать о смерти – нормальное дело. То есть не помышлять о самоубийстве, а думать о том, что будет после того, как тебя не станет, представлять свои похороны и что на них скажут. Когда-нибудь, хоть раз в жизни, все это делают.

Лично я хочу, чтобы на моих закатили пирушку. Не могу думать о том, как соберутся родственники, знакомые, будут сочувствовать друг другу. Не хочу, чтобы на моих похоронах плакали. Я им не верю. Ей-богу, если они будут реветь, я вылезу из своего гроба и заору им в лицо: «Где вы все раньше были?» Пускай лучше все упьются и пляшут как бесы. И вообще, пускай сожгут меня на хрен, сожгут и забудут. Не хочу, чтобы меня помнили.

Это всего лишь один из периодов в жизни, я знаю. Есть такие периоды, которые надо просто пережить.

Можно начать с малого: встать, умыться, переодеться во что-нибудь приятное, вежливо покинуть дом. Прогуляться, сделать что-то новое. Выкурить на две сигареты меньше, чем вчера. Я знаю, что все в моих руках – это мне вбили в голову с детства.

Еще я слышал, что настроение можно регулировать с помощью одежды. Правда, иногда всей одежды на свете недостаточно, чтобы выразить то, как чувствуешь себя на самом деле. Я выбираю полосатую футболку. Полоски позитивные.

Потом, спустя несколько часов, я валяюсь на больничной койке. Говорят, свалился в обморок прямо посреди улицы. Я плохо помню. Помню, как мы ругались с мамой, потому что я типа «под домашним арестом». Смешно: когда каждый день приносишь домой отличные отметки, родители тебя не замечают, а стоит разок надраться – и все. Они с папой даже коалицию образовали, хотя до этого хрен знает сколько не разговаривали. Папа все пытался воззвать к разуму, а мама – давить на совесть. Я все равно ушел. Еще и дверью хлопнул. А очнулся уже здесь.

Врач что-то говорит про нервное истощение, а мне и смешно, и стыдно. Я даже спорить пытаюсь: типа, добрый доктор, я в порядке, отпустите меня домой, я больше не буду падать в обмороки. Он качает головой и с таким серьезным видом продолжает говорить, будто у меня рак легких какой-нибудь или СПИД. Конечно, я же сын Большой Шишки, у меня не бывает несерьезно. Не дай боже у меня было бы несварение желудка – представляю, как бы он изгалялся. Правда смешно: хочется заорать во всю глотку, когда он тычет меня капельницей, – просто чтобы этот хрен перепугался до смерти. В Африке детишки умирают от туберкулеза, а я тут как дурак… Так что я валяюсь на койке и ржу, пока он объясняет родителям, как меня будут лечить и что делать дальше. Даже неловко как-то: все же невежливо ржать, когда за тебя волнуются, но сдержаться не выходит. Может, я правда немножко не в себе.

Короче, я попал в больницу с дурацким девчачьим диагнозом. Тогда и прогремел второй взрыв.

* * *

– Мне снилось, что я гитарист.

Я говорю «гитарист», а не «играл на гитаре». В этом есть принципиальная разница. Психолог не делает никаких пометок. Она также не задает ни одного вопроса, предоставляя свободу мысли и слова.

– Это странно, потому что вообще-то я – барабанщик.

Я еще не решил, издеваюсь ли я или в самом деле считаю это важным.

– Что ты играл? – подает она голос.

Я честно пожимаю плечами. Помню это ощущение: как струны струятся под пальцами, оставляют грубоватые полоски на подушечках, когда зажимаешь их слишком долго и усердно.

– Почему ты выбрал барабаны?

– Они дальше от микрофона. «Никогда не давайте микрофон барабанщику», как в той игрушке, знаете…

Конечно, она не знает.

Глупо полагать, что все мечтают быть солистами.

Микрофон больше подходит папе. Он у меня Большая Шишка, любит вешать лапшу на уши. Большие Шишки всегда так делают. Не отличают работу от семьи.

Дальше мы говорим про учебу, про школу. Я сознаюсь, что не желаю домашнего обучения. Школа – последнее убежище, которое осталось. Пусть и с тюремной формой в виде отличительного галстука и пиджака с гербом учебного заведения.

Далее следует монолог о том, как мне нравится учиться.

– Строишь планы на будущее?

Она не спрашивает, какие именно; всего-то нужно «да» или «нет».

– Конечно. – Враки. Строить планы – слишком самонадеянно.

Я собирался уйти из группы. Мы и не делали особо ни хрена, почти не репетировали, только красовались и лакали пиво. Конечно, я никогда не собирался играть профессионально, но тратить время впустую скучно. Так что я хотел уйти… И что из этого вышло? Я смотрю в окно, из которого не видно разрушений масштаба качественного летнего блокбастера, она прослеживает направление моего взгляда.

– Понимаю, что в наше время сложно размышлять о будущем.

Она говорит о том, что в истории было немало тяжелых периодов, когда казалось, что никогда ничто не станет прежним, а исход наступает человечеству на пятки.

Я киваю. У меня выпускной класс впереди. Я решительно настроен получать лучшие отметки и быть прилежным учеником. Я никому не говорил, но в последнее время в наушниках особенно настойчиво звучит Time is Running Out.

Продолжение пролога о том, что никто не должен страдать в одиночестве

I'll describe the way I feel:

Weeping wounds that never heal.

Can the savior be for real,

Or are you just my seventh seal?

«Special K», Placebo

Это Пенелопа. Ее голова слегка повернута в сторону, будто она не может оторвать глаз от чего-то ценного. И потом смотрит на нас, сквозь нас с таким растерянным видом. Не дай бог кому-то так влипнуть. Представляю: сваливают на твою голову двух незнакомых человек. И вроде как ты за них несешь ответственность. А что с ними поделаешь? Они же дети. Ну и чем больше дети, тем больше ответственность. А мне уже семнадцать.

Дело в том, что нас с братишкой спихнули в какую-то дыру посреди Ирландии. Это папа так решил. Постановил, что в другой стране нам с братом будет безопаснее. Это после того, как я попал в перестрелку. Правда, оттуда я вышел без единой царапинки: прятался за брошенной машиной. Я не очень хорошо это помню – наверное, из-за шока. Но перепугался как следует. Один из папиных ребят вытащил меня оттуда. На мне ни царапины, а ему плечо продырявили. Я потом два дня есть не мог. Конечно, он выжил, даже на больничный не пошел, но это все формальности. Из-за меня мог погибнуть человек. А мне хоть бы что.

Поэтому теперь мы застряли в этой дыре посреди Ирландии.

И потом еще Пенелопа…

У нее такой вид, будто в этом жилище есть потайная комната, за которую ей заранее стыдно.

И Пенелопа вся такая…

У нее свежее лицо. В смысле не какое-нибудь пластиковое, как у милашек из телека – с дутыми губками, ресничками, как паучьи лапки, – а добропорядочное молодое женское лицо. Она не может быть намного старше меня, то есть значительно младше дяди Пита, и я удивляюсь: что их вообще связывает? Я не заметил колец.

Дядя Пит вообще заслуживает отдельной главы. Может, не очень большой, но я бы оставил на ней закладку. Не знаю точно, сколько ему лет, вроде не больше тридцати пяти. Он что-то вроде скелета в семейном шкафу. Когда я был маленьким, про дядю у нас дома говорили в основном шепотом, а приветствовали, не протягивая руку, а закатывая глаза. Хотя появлялся он нечасто, потому что бóльшую часть времени был занят тем, что катался по свету, спасая то вымирающих слонов, то обездоленных китов, то прочую несчастную живность. Короче, из тех гринписовцев, которые не приматывают себя к деревьям скотчем, а занимаются реальным делом.

Мне не много о нем известно, но я знаю, что в силу своего увлечения дядя может общаться на нескольких языках, большая часть из которых бесполезна. А еще он совсем не похож на папу. Хотя тоже темноволосый, но почти смуглый, будто командировки в жаркие страны наложили отпечаток. Невысокий, жилистый, но что-то есть такое в его облике, отчего сразу видно, что дядя Пит – настоящий мужик. Ну и немножко джентльмен. По крайней мере, он всегда вытирает ноги, когда проходит в дом.

Он подходит ко мне, кладет руку на плечо, заставляя опуститься на стул. Потом наклоняется, хватает меня за подбородок и начинает разглядывать разбитый нос.

– Давно это у тебя?

– Что, нос? Да сколько себя помню…

Пенелопа смотрит, дядя хмурится: типа нашелся остряк. А потом выдает признание:

– Мне тоже нос ломали, когда я был примерно твоего возраста.

– Ну, – отвечаю я, – видимо, это семейное.

Думаю: сейчас опять будет хмуриться, а он усмехается, легонько (так ему кажется) шлепает меня по щеке, так что я долго моргаю от неожиданности, и добавляет:

– Не увлекайся.

* * *

В один прекрасный день дядя приводит меня в гараж, а там уже стоит она – барабанная установка. Он извиняется, говорит, что не знал, подойдет ли такая, потому что он ничего в них не смыслит, но хотел сделать сюрприз, и – вуаля. Пока он стоял, извинялся, я был готов кинуться ему на шею. Понимаете, у меня никогда не было своих барабанов. Тогда мы с самого начала репетировали у Кори: вроде как вместе учились, так что инструменты были у него. У нас дома просто некуда было их деть. Гараж использовался под мамину мастерскую, а репетировать в доме мне бы никто не позволил. Да и не хотелось бы, чтобы домашние слышали, как я тупо стучу в барабаны. Это слишком личное.

Это был странный и счастливый период в моей жизни. Я как следует высыпался, хоть и вставал рано. Стучал в барабаны до одури, а когда уставал, шел сидеть под своим любимым деревом на опушке. Оно прямо как с картинки вылезло. Знаете, были такие раньше в моде: чистое поле и дерево посередине. Вот у меня было такое дерево! Никто больше на него не претендовал, так что я мог приходить когда угодно: книжки читать, сочинять песни, курить, просто думать. Пенелопа уже знала о моей привычке, иногда давала мне с собой термос горячего чая с корицей и какой-нибудь сэндвич или кусок пирога. Пенелопа вообще потрясающе готовит, у нее даже сэндвичи особенные. Брат оставался равнодушным к ее стряпне, в отличие от нас с дядей Питом. Честно, я никогда не отличался хорошим аппетитом – наверное, от мамы унаследовал привычку. Хотя, может, это у нас вообще семейная черта, поэтому все такие тощие. Так что сначала я не обходил вниманием ее кулинарные шедевры из чистой вежливости, а потом уже потому, что это было действительно вкусно. Я обожал наши семейные ужины, начиная с дурманящего аромата приправ (уж на приправы Пенелопа не скупилась), заканчивая приятным ощущением сытого умиротворения, когда тарелки были опустошены и мы в шутку спорили, кто в этот раз заслужил право мыть посуду. Я и сам нередко крутился вместе с Пенелопой на кухне, помогая что-нибудь почистить и нарезать. Ничему не научился, конечно, зато удавалось стянуть какой-нибудь «спойлер» к предстоящему ужину.

Мы тогда мало общались с братом, зато здорово подружились с ней, с Пенелопой. Она совсем не обращалась со мной как с маленьким. Да и дядя Пит тоже. Мне было так хорошо, и я был такой хороший. Правда, очень жаль, что Монти не оценил этого всего. Он все строил из себя неприступную скалу, а я позволил найти к себе подход – легко позволил. Наверное, одним для счастья нужно больше, чем другим. Или что-то совсем другое.

* * *

Накануне мы гуляли с дядей, просто бродили туда-сюда. С ним хорошо гулять, он не ворчит, когда я курю. Он говорит, что сам бросил: гордится этим, сразу видно. Я тоже буду гордиться, когда брошу, – обязательно брошу через годик, когда покончу со школой, я уже решил. Так вот, гуляем мы с ним по этой тропинке, и он спрашивает:

– Так что тогда стало с твоим носом?

– Подрался с одним парнем.

– Это я понял, – ненавязчиво продолжает он. – Что не поделили?

– Ничего. Я накинулся на него с кулаками, – говорю я дяде Питу, который спасает слонов, китов и лечит черепашек от воспаления легких. – Он меня раздражал.

– Да?

– Ходил с такой дурацкой улыбкой…

Это жалкое оправдание. Теперь я и сам не могу объяснить. Тогда, казалось, мир рушился на глазах: все эти взрывы, и траур, и минуты молчания. Это все было слишком личным – и в то же время общим. Все вокруг было как сплошные похороны. А этот хрен ходил с бравой улыбкой. Клоун, твою мать. Вот я ему и врезал.

– Он хоть не меньше тебя был, этот парень? – интересуется дядя.

Я ощупываю свой несчастный нос. Больно, кстати, до сих пор.

– Нет.

– Ладно.

Я жду от него нравоучений, а он мне – «ладно».

– Думаешь, это нормально? – подталкиваю я.

– Мальчишки иногда дерутся.

Я накинулся на него с кулаками просто потому, что он ходил с дурацкой улыбкой. Мне показалось, что у него дурацкая улыбка. Я смотрю на дядю и гадаю, за что ему сломали нос. Раньше не замечал, а теперь вижу: правда ломали. Вряд ли он бросался на людей без причины. Я тоже не хочу. Агрессия порождает агрессию.

– Я не хочу быть как те террористы, – говорю я. – Злым.

Дядя, тот еще чудак, останавливается, вытаскивает руку из кармана и взъерошивает мне волосы на затылке. А сам улыбается, будто только что лично получил какую-то награду.

– Идем, – говорит.

Мы идем и идем, пока не останавливаемся у каменной церквушки. От нее так и веет спокойствием и благодатью. Вообще я не люблю соборы, особенно те огромные, где чувствуешь себя блохой на спине у слона – того самого, что держит Мир со своими братьями. А это совсем маленький храмик, тут и нет никого. Мы заходим внутрь, он оставляет меня на скамье, а сам идет к алтарю: зажигает свечку, смиренно опускается на колени и складывает руки. Я не думал, что он религиозный, мой дядюшка. Он стоит там, а я сижу… сижу просто, и все… Только в глаза словно песку насыпали.

Правда, мне так хорошо, и я такой хороший. Сижу и плачу. Честно-честно, не знаю, что на меня нашло, но слезы сами выливаются: за того папиного человека, который подставился за меня, за разбитую челюсть этого клоуна… За Кори, мать его, за Базза, за всех этих жертв, которых я ни разу в глаза не видел, и за их родных тоже. Видимо, дядя что-то понимает, потому что подсаживается рядом и ничего не говорит. Наверное, каждому отведена своя порция слез, которую он должен выплакать самостоятельно. Но никто не должен страдать в одиночестве.

Возвращаться домой было тяжело.

Часть 1. О том, как все начиналось

(где много цитат из песен)

Глава 1. Про начало жизни после школы

Когда я в первый раз встретил Троя, в руках у него был грейпфрут. Было бы у него хотя бы яблоко, я бы подумал, что это довольно символично. Но грейпфрут кажется безобидным, разве что брызжет соком во все четыре стороны, когда Трой сдирает с него шкурку, пытаясь добраться до мякоти. Впрочем, вскоре это дело ему наскучило, и несчастный фрукт полетел в мусорку. Уже после того, как нас выперли из музыкального магазина, где рядом с вывеской красуется вполне читаемый знак «С едой и напитками не входить». Трой пытался убедить продавца, что грейпфрут – это не еда и не напиток, а фрукт. Но нас все равно выперли.

Трой вытирает руки о джинсы, достает пачку сигарет и еще раз уточняет таким голосом, будто мультик озвучивает:

– На барабанах играешь, значит?

А потом мы уже едем знакомиться с его друзьями.

* * *

– Он огромный.

– Да.

– Ты уверен, что он должен быть такой…

– Абсолютно.

– …как хрен моржовый.

– Да пошел ты!

Парень тщетно пытается прикрыть ладонью предмет гордости, но одной ладони тут явно недостаточно.

– Что за мобилка?

– «Нокиа». Одна из первых.

– Майк Эллиот – наша гитара, – наконец представляет Трой.

Помнится, давным-давно был такой фильм, где пацан дружил с инопланетянином. Кажется, без этого не обошлось. Впрочем, в футболке с огромными пайетками и красных узких джинсах этот субъект и сам как гость из далеких миров. А мелкие блестки в темных растрепанных волосах как нельзя лучше дополняют картину. Хотя дело скорее во взгляде, который явно говорит о том, что парень лишь процентов на десять находится здесь, а на остальные девяносто зависает неизвестно где.

– Он странный, не обращай внимания, – поясняет Трой, – Из этих… – и добавляет шепотом: – Из англичан.

– Э-э-эллиот, – мои попытки изобразить того самого безобидного пришельца натыкаются на его непонимающий взгляд. Зато он тщательно изучает мою протянутую руку – от кожаного браслета до ультрамаринового лака на ногтях – и делает вывод:

– Ты барабанщик? Трой, он барабанщик?

Тот победоносно разводит руками.

– Не-е-ет, он не просто барабанщик. Он – внимание! – наш новый барабанщик!

– Сказал кто? – гитарист прижимает к груди свою «нокию», подозрительно косясь в мою сторону.

– Папа Римский! Я сказал, кто же еще?

* * *

Я до сих пор удивляюсь тому, как мне удалось внедриться в группу, потому что с первого взгляда было ясно, что ребята смотрят на Троя как на местного шута, а на меня – как на самозванца.

– Ральф Доэрти, – представляет тем временем Трой басиста. – Но мы зовем его просто Дороти.

Судя по акценту басист тоже из «этих странных», а хмурый вид намекает, что прозвищу он рад не очень.

– Ты не можешь вот так просто кого-то привести и взять в группу, – шепот Ральфа отчетливо разносится по всему гаражу, хотя я стараюсь не вслушиваться.

– Нет, это ты не можешь! А я могу! И буду!

– Не повышай голос на старших.

Трой нервничает, взъерошивает залакированный затылок и переходит на шепот.

В это время на другом конце гаража Майк с робким упоением рассказывает мне о том, что первые модели мобильных телефонов – раритет. Они настолько древние, что новые технологии на них не распространяются.

– Новые мобилки – вредные. К тому же с их помощью кто угодно может отследить твое местоположение. Первые модели – классика, – он трясет аппаратом величиной с кирпич. – Чем проще модель, тем сложнее ее сломать. Когда все поймут, цены на этот хлам взлетят до небес. Я купил с десяток. Тебе надо?

– Они работают?

– Не совсем. Пока.

А еще через пару дней я старательно стучу в чужие барабаны. Шампанское льется рекой, Трой заставляет меня встать на колени, берет барабанные палочки и касается одного плеча, другого, а потом торжественно объявляет:

– Вставай, сэр Саймон П., нарекаю тебя Барабанщиком Группы Будущего – «Ануннаки».

Курить я, конечно, так и не бросил.