000
ОтложитьЧитал
Глава 10
Педрариас, Панама и Перу; Гусман в Новой Испании
Открытая нами добрая земля настолько изобильна и приспособлена для заселения ее христианами, что вы такой никогда не видели… в ней имеется золото очень высокой пробы.
Писарро, письмо к Педро де лос Риосу, губернатору Панамы, 1527 год
Педрариас Давила по-прежнему оставался гением-распорядителем испанских владений в Панаме и Никарагуа, несмотря на то что ему теперь было уже больше семидесяти лет. Он сумел справиться со всеми притязаниями на свою власть и пережил как своих благодетелей, включая короля Фернандо, так и своих врагов, таких как Нуньес де Бальбоа. Говорили, что он заключил сделку с дьяволом, чтобы тот позволил ему прожить так долго. Судья, проводивший его ресиденсию, Хуан Руис де Аларкон, уговорил губернатора согласиться с тем, что он за свой счет открыл Южное море и основал там город Панаму{378}.
Ни один из друзей Нуньеса де Бальбоа не согласился бы с подобным притязанием – но Бальбоа уже все забыли; в самом деле, в документах ресиденсии Педрариаса имя Бальбоа даже не фигурирует. Возможно, к Педрариасу отнеслись с благосклонностью благодаря тому, что он назначил новое местопребывание десяти тысячам тамошних индейцев: на этом нажились восемьдесят три энкомендерос.
Верно, что самая последняя раздача индейцев была больше всего на руку самому Педрариасу – теперь у него на службе находились пятьсот из них. Среди тех, кто извлек несколько меньшую выгоду, были такие предприимчивые люди, как Диего Альмагро (возможно, родом из одноименного города в Новой Кастилии[57]), который получил новую дарственную на двадцать индейцев, прямиком из Панамы, в дополнение к тем восьмидесяти, которые у него уже были на Суси; священник Эрнандо де Луке, севилец из Морон-де-ла-Фронтера, городка в горах поблизости от Севильи, получивший семьдесят индейцев; и неграмотный гигант Франсиско Писарро из Трухильо в Эстремадуре, на чью долю также достались сто пятьдесят индейцев с острова Табога, примерно в пятнадцати милях от Панамы. Об этих перечисленных клиентах Педрариаса мы вскоре еще услышим.
Такие перемещения вызвали сильное недовольство, и новый вице-губернатор Панамы, лиценциат Эрнандо де Селайя, которого Совет Индий уже определил в губернаторы после Педрариаса, урезал долю старого конкистадора до 378 индейцев. За этим последовала внезапная смерть Селайи. Его друзья не замедлили прийти к выводу, что ответственность за случившееся лежит на Педрариасе.
Вскорости в Панаму прибыл Хиль Гонсалес де Авила, королевский счетовод из Санто-Доминго. Подобно многим должностным лицам, подвизавшимся в Индиях в те первые годы, он привлек к себе королевское внимание благодаря тому, что служил при дворе всеми оплакиваемого инфанта Хуана. В те годы он был контино, придворным, фаворитом развращенного, но весьма сведущего епископа Родригеса де Фонсеки. Он прибыл на Эспаньолу в 1509 году вместе с Диего Колоном и был одним из тех, кто вместе с Пасамонте проводил в жизнь идею захвата индейцев с Багамских островов и обращения их в рабство. Будучи старшим братом Алонсо де Авилы, одного из успешных военачальников Кортеса, он впервые прибыл в Дарьен вместе с Педрариасом. Пропутешествовав несколько раз в Испанию и обратно, он в 1522 году объявился в Панаме, где предложил организовать экспедицию на запад для исследования тамошних земель. Хиль Гонсалес и его компаньон Андрес Ниньо, кораблевладелец, выходец из семьи мореплавателей из Могера, отправились в Испанию, где получили лицензию на исследование трех тысяч миль побережья Южного моря. Это разрешение обязывало Педрариаса дать им корабли, построенные Бальбоа вблизи Панамы. Педрариас не хотел этого делать, несмотря даже на королевский указ, до тех пор, пока ему не была предложена хорошая финансовая доля в экспедиции{379}.
Примерно в это же время губернатор выдал разрешение его компаньону, Паскуалю Андагойе, совершить путешествие к югу. Андагойя был баск, родом из провинции Алава; его отцом был идальго Хоан Ибаньес де Арса{380}. Андагойя прибыл в Индии в 1514 году в качестве криадо (воспитанника) Педрариаса – тот отписал ему в завещании, которое составил перед тем, как покинуть Испанию, коня и 6000 мараведи. В конце концов Андагойя благополучно обосновался в Панаме, в 1521 году стал городским советником и женился на сеньорите Товар из свиты Исабели де Бобадилья, жены Педрариаса. Как он сам позднее писал: «Будучи уже богат, я запросил у губернатора Педрариаса разрешения исследовать побережье дальше залива Сан-Мигель» – то есть по направлению к Перу (известном тогда как «Биру»), о богатствах которого он слышал множество рассказов. Судя по всему, там могла оказаться еще одна богатая империя, сравнимая даже с Новой Испанией.
Итак, Андагойя отправился в путь и после столкновения с индейцами чокама повстречал одного из подданных великого правителя-инки из «Биру». Однако вслед за этим произошел несчастный случай – каноэ, в котором он плыл, перевернулось, он наглотался воды и едва не утонул, после чего вернулся в Панаму, чтобы вновь собраться с силами. Прошло три года, прежде чем он смог выступить еще раз. Он составил для Педрариаса отчет обо всем, что видел. Не очень ясно, что именно произошло дальше – но судя по всему, его кандидатура встретила сильное противодействие, из-за чего он оказался вычеркнут из списка тех, кто имел право быть первыми исследователями Перу{381}. Губернатор решил действовать незамедлительно, пока этим делом не заинтересовались все кто попало. Он попросил еще одного своего друга, Хуана Басурто, подготовить экспедицию, но Басурто умер. После этого поле деятельности было открыто для других.
Некоторые указания на то, кем могли быть эти «другие», можно было увидеть уже в 1524 году, поскольку в мае этого года сам Педрариас присоединился к трем успешным и богатым энкомендерос из Панамы, чтобы исследовать «Биру». Этими его спутниками были Франсиско Писарро, Диего де Альмагро и священник Эрнандо Луке.
Писарро, родом из Трухильо в Эстремадуре, был дальним родственником Эрнана Кортеса, чья бабка Леонор была из семейства Писарро{382}. Альмагро был компаньоном и другом Писарро, чье происхождение мало отличалось от его собственного, в то время как Луке был из Севильи; возможно также, что он был конверсо. Эти трое в совокупности владели половинной долей в планируемой экспедиции на трех кораблях; вторая половина принадлежала Педрариасу.
Писарро имел репутацию лидера, стойкого в тяжелых обстоятельствах и физически сильного; кроме того, он поддерживал дружеские отношения со своими людьми и пользовался у них популярностью. Тот факт, что он был неграмотен, казался не настолько важным. Высказывалось предположение, что в молодости ему приходилось приглядывать за свиньями – учитывая существенную роль, которую эти животные играли в экономике Эстремадуры, это не кажется таким уж невероятным{383}. Альмагро тоже был неграмотен. Луке умел читать и писать – и, разумеется, проповедовать. Он был одним из одиннадцати священнослужителей, сопровождавших фрая Хуана де Кеведо, первого епископа Панамы, на его пути в Новый Свет. Перуанский историк Бусто считал, что Луке обладал необычайным талантом к предпринимательству{384}.
Эти люди тщательно подготовили свою экспедицию, и в ноябре 1524 года Писарро отправился в путь на трех небольших кораблях, взяв с собой меньше двухсот человек. Он плыл из Панамы вдоль тихоокеанского побережья, оставив Альмагро на берегу для поиска подкреплений. Они не считали это слишком многообещающим предприятием; при них были лишь четыре лошади и одна боевая собака – и никаких аркебуз, арбалетов или артиллерии{385}.
Фактически Испания уже оставила в Перу свою отметину, поскольку в 1524 году туда из Кастилии была завезена оспа – хотя ни один испанец даже не ступал на территорию страны{386}.
Незадолго до этого, в январе 1523 года, Хиль Гонсалес и Андрес Ниньо, убежденные, что богатства следует искать на севере, а не на юге, отправились на четырех небольших судах от Жемчужных островов у берегов Панамы на север, по направлению к Гватемале. Подобно всем ранним исследователям этого региона, они надеялись найти пролив, ведущий в Тихий океан. Проплыв почти две тысячи миль, они за последующие полтора года открыли несколько новых индейских государств, но никакого пролива перед ними не явилось. Под конец этого периода их корабли были уже настолько источены червем, что им пришлось продолжить путешествие по суше. С сотней человек они углубились во внутренние районы, пройдя еще приблизительно 300 миль вдоль центральноамериканского побережья. По дороге Хиль Гонсалес де Авила получил множество подарков общей стоимостью более 100 тысяч песо. Эта земля соседствовала с принадлежащей Альварадо Гватемалой, и здесь были те же обычаи, боги, костюмы и язык. Более 32 тысяч туземцев по доброй воле приняли крещение – писал Петр Мартир, как всегда преувеличивая{387}. Хиль Гонсалес сообщал, что в этой части Центральной Америки все плотницкие инструменты делаются из золота – но он скорее всего тоже ошибался, приняв за золото медь.
Их отряд проходил местами, где реки намывали свои берега, и извилистыми путями добрались до места, которое назвали Сан-Висенте, у подножия вулкана Чичонтепек, в долине Хобоа. Пройдя немного дальше, Хиль Гонсалес натолкнулся на местного правителя майя по имени Никойяно, которого убедил принять крещение и который вследствие этого отдал ему шесть золотых статуэток богов, каждая более фута в высоту. Никойяно рассказал ему о другом правителе по имени Никарагуа, который жил приблизительно в 150 милях к западу, и Хиль Гонсалес направился туда и убедил и его тоже принять христианство, вместе с девятью тысячами его подданных. Никарагуа подарил испанцам золотых ожерелий на 15 тысяч песо; Хиль Гонсалес в ответ подарил ему шелковый жилет, холщовую рубашку и красную шапку.
Последовала долгая беседа, в течение которой Никарагуа сказал, что вскорости грядет полное уничтожение человеческой расы, которое люди навлекли на себя своими многочисленными грехами и неестественными похотями. Этот правитель задал Хилю Гонсалесу де Авила множество интересных вопросов, которые, должно быть, показались конкистадору неожиданными, а именно: что вызывает тепло и холод? Допустимы ли танцы и употребление спиртных напитков? Есть ли у людей душа? Хиль Гонсалес ответил ему добротной проповедью, в которой описывались преимущества христианства и порочность человеческих жертвоприношений{388}. Только сейчас он узнал, что индейцев приводят в ужас бороды испанцев.
Хиль Гонсалес и его спутники были также поражены высоким уровнем культуры этих индейцев. В особенности их впечатлили просторные дворцы с этими церемониальными комплексами, имевшими «городскую планировку», по мнению испанцев, мало что могло сравниться в европейском мире{389}. Однако несмотря на все это, словно чтобы напомнить об изначально присущем им «варварстве», индейцы время от времени приносили девушек в жертву близлежащим вулканам.
Хиль Гонсалес двинулся дальше к озеру Никарагуа, которое посчитал устьем пролива, что они так долго искали, и назвал его «Сладкое море» (El Mar Dulce). Ниньо тем временем продолжал исследовать берег с моря. Он достиг залива Чолутека, относящегося теперь к Гондурасу, и политично назвал пролив, соединяющий его с морем, именем бургосского епископа Фонсеки – он сохраняет это название и по сей день.
Затем оба конкистадора возвратились в Панаму, где объявили, что крестили 82 тысячи индейцев и привезли с собой золота на 112 тысяч песо. Педрариас, как и можно было ожидать, потребовал себе пятую часть – однако Гонсалес вместе со своими сокровищами, не попрощавшись ни с ним, ни с кем-либо еще, вернулся в Санто-Доминго. Там он начал искать поддержку, а также отправил в Испанию Андреса де Сереседу с подарками для епископа Фонсеки и предложением, чтобы ему, Хилю Гонсалесу де Авила, было пожаловано губернаторство в Никарагуа, независимое от Педрариаса.
Однако последний не собирался ни от чего отступаться. Он послал в правительство письмо с протестом через своего сына и еще одно – через Гаспара де Эспиносу, лисенсиадо (т. е. окончившего университет юриста) и бакалавра искусств, который был главой городского муниципалитета под началом Педрариаса. Эспиноса был хуэс де ресиденсиа (т. е. судьей, возглавляющим инспекцию) деятельности Бальбоа в 1514 году и не позволял Педрариасу диктовать себе действия. На самом деле он начинал понимать, что Бальбоа был не менее замечательным лидером, чем епископ Кеведо. В 1517 году Эспиноса возглавлял экспедицию на Койбу и убил там тысячи людей{390}. Историк Дейве говорит, что он был «el mбs cruel y despiadado» (самым жестоким и безжалостным) из испанских военачальников{391}. Тем не менее, позднее ему была пожалована энкомьенда с индейцами, приведшая его в 1522 году к судебному процессу против государственного чиновника Сальмерона{392}. На следующий год он вернулся в Испанию, чтобы свидетельствовать перед судом об ущербе, нанесенном Педрариасу экспедицией Хиля Гонсалеса.
Педрариас отрядил Франсиско Эрнандеса де Кордобу{393} в Никарагуа и Коста-Рику, чтобы вступить во владение этим регионом. Эрнандес де Кордоба – возможно, дальний родственник Гран Капитана[58], носившего то же имя, – прибыл в Индии в 1517 году. Следуя контракту, заключенному между Педрариасом, казначеем Панамы Хуаном Тельесом и Эрнандесом де Кордобой, и засвидетельствованному другими конкистадорами, последний отправился в путь на корабле в 1524 году. Он и его люди достигли берега Коста-Рики к югу от Никарагуа, высадившись в местечке Урутина в заливе Никойя, примерно там, где годом раньше Гонсалес де Авила делал остановку со своей экспедицией. Эрнандес де Кордоба основал несколько городов – например Бруселас (названный в честь Брюсселя) возле Пуэнте-де-Аренас, Гранаду на озере Никарагуа, возле индейского поселения Халтеба, Сеговию и Леон-ла-Вьеха, который вскоре станет столицей новой колонии. Среди первых тридцати испанцев, поселившихся там, были люди, которым предстояло блестящее будущее в Перу, такие как Себастьян де Белалькасар и Эрнандо де Сото, ставший главой правления нового города. Среди этой изолированной группы испанцев царила полная неуверенность относительно северной границы их колонии: кого они должны были победить, чтобы утвердить свой «независимый» режим? Олида? Гонсалеса де Авилу? Альварадо? Самого Кортеса? Или, возможно, Педро Морено – фискала из Санто-Доминго, который был послан в Центральную Америку от имени верховного суда этого города, чтобы выяснить, где именно находятся эти и другие отправленные туда конкистадоры?
Эрнандес де Кордоба слышал, что Гонсалес де Авила планирует вернуться в тот же самый регион Центральной Америки с еще одной экспедицией. На самом деле тот уже вернулся в Гондурас вместе со своим другом Андресом Ниньо и поселился в Пуэрто-де-Кабальос, надеясь доказать индейцам, что испанцы не умирают. В скором времени они вошли в контакт с Эрнандесом де Кордобой, и две маленькие испанские армии разыграли два ожесточенных сражения, в которых погибли восемь испанцев и тридцать лошадей.
Эрнандес де Кордоба нажимал на органы правления основанных им поселений, чтобы те признали его своим губернатором. Его попытка узурпировать власть была принята не всеми; в особенности противодействовал ей Эрнандо де Сото, блестящий наездник родом из Хереса-де-лос-Кабальерос (того же города, в котором увидел свет Бальбоа), женившийся на дочери Педрариаса – Исабель. Вследствие этого родства Сото считал действия Эрнандеса де Кордобы пагубными. Кордоба заключил Сото в тюрьму, но друг последнего, Франсиско де Компаньон, освободил его, и оба отправились обратно, чтобы пожаловаться Педрариасу. Тот незамедлительно снарядил экспедицию для захвата озера Никарагуа. Для того поколения конкистадоров это озеро казалось «Божьим парадизом», говоря словами Лас Касаса, которого восхищали не только прекрасные темные воды, но и богатая черная почва вокруг, и длинная цепочка вулканов, протянувшаяся вдоль моря.
Так несколько весьма могущественных людей пытались утвердиться на чересчур маленьком для них клочке Центральной Америки; но вскоре им предстояло отыскать путь если не к счастью, то к процветанию и развитию. Тем не менее, Педрариаса, который, несмотря на пожилой возраст, оставался одинаково жесток и к своим соотечественникам, и к индейцам, казалось невозможным как-либо устранить.
Политические процессы в Центральной Америке в конце 1520-х годов являлись основным фактором в подготовке завоевания Перу. Большинство действующих лиц этой драмы впервые обнаружили себя в событиях, произошедших в Панаме и Дарьене – в частности, такая энергичная личность как Франсиско Писарро.
Тем не менее, в 1528 году Педрариас оставался основной властной фигурой на этой территории, как это было на протяжении предыдущих четырнадцати лет. В канун Пасхи 1528 года он вступил в новую должность губернатора Никарагуа и обнаружил там совершенную анархию. Диего Лопес де Сальседо, племянник губернатора Эспаньолы фрая Николаса де Овандо (вместе с которым он впервые прибыл в Индии в 1502 году), незаконно захватил власть, провозгласив себя губернатором Гондураса без разрешения Совета Индий. Помимо этого, там имело место восстание индейских вождей.
Основными сподвижниками Педрариаса были Франсиско де Кастаньеда, исполнявший при нем роль главы правительства и вице-губернатора, хотя он и не был Педрариасу другом; казначей Диего де ла Тобилья, позднее ставший хронистом этих событий; Алонсо де Валерио был инспектором (веедором); в то время как Диего Альварес де Осорио одновременно являлся первым епископом Никарагуа, основателем монастыря Мерсед и францисканского монастыря в Леоне (Никарагуа).
Лопес де Сальседо в конце концов уступил место Педрариасу и, проведя несколько месяцев в новопостроенной крепости Леон, был отослан домой, в Испанию. Его лейтенантом был Габриэль де Рохас, принадлежавший к знаменитой кастильской фамилии Куэльяр (Габриэль был братом Мануэля де Рохаса, который впоследствии стал губернатором Кубы). Педрариаса по-прежнему осуждали даже его собственные люди, такие как его алькальде майор Кастаньеда, – но это никак не сказывалось на его действиях. Его защитником был Мартин де Эстете, чья жестокость по отношению к индейцам не имела себе равных.
В то время торговля рабами была, по-видимому, единственным способом нажить какие-то деньги в Центральной Америке. Среди наиболее активных в этом виде коммерции были Эрнандо де Сото и Хуан Понсе, которые сотрудничали с алькальдом Кастаньедой, и «их» индейцы продавались не только в Панаме, но и во всем Карибском регионе. Принадлежавший Понсе галеон «Сан-Херонимо» обычно перевозил 450 пьесас (т. е. взрослых рабов), а «Ла Консепсьон», которым Сото и Понсе владели пополам, мог перевозить 385.
Сото и Понсе также уже начинали выказывать свой интерес к «стране Биру». Однако Педрариас, которого убедили продать свою долю в волнующем проекте Писарро за 1000 песо, не хотел, чтобы в нем участвовал кто-либо из тех, кто находился у него под началом. Если Сото и Понсе отправятся в Перу, доказывал он, Никарагуа потеряет своих лучших людей.
Друг Франсиско Писарро, штурман Бартоломе Руис де Эстрада, прибыл на «Сантьяго», специально подыскивая новые проекты касательно «страны Биру». Педрариас запретил любые контакты с ним. Однако Руис сам отыскал Сото и Понсе и почти наверняка взялся предоставить корабли в обмен на ведущую роль в предприятии, которое замышлял Писарро. Сото также согласился поставить тридцать или сорок человек, в основном должников, и около 300 рабов. Затем, в августе 1526 года, Педрариас дал Понсе разрешение на перевозку рабов в свое имение Ла-Посесьон на «Сан-Херонимо» – но Сото вынужден был остаться в Леоне.
Понсе покинул Ла-Посесьон 15 октября, везя на «Сан-Херонимо» 402 раба, а также королевского фактора Алонсо Переса. По прибытии в Панаму, однако, он воспользовался возможностью обсудить с друзьями Писарро их с Сото надежды на участие в многообещающей перуанской экспедиции.
Здесь необходимо вспомнить, как в 1522 году Паскуаль де Андагойя проплыл 200 миль по Тихому океану на юг от Панамы и поднялся по реке Сан-Хуан; мы видели, что Франсиско Писарро, Диего де Альмагро и фрай Эрнандо де Луке купили у Андагойи его корабли и обеспечили себе финансовую поддержку лисенсиадо Гаспара де Эспиносы, второго по важности человека после Педрариаса в Кастилье-дель-Оро. В 1524 году Писарро сам проплыл к югу от Панамы вдоль тихоокеанского побережья, имея при себе восемьдесят человек и четыре лошади, пока не достиг Пуэрто-де-Айюно, где его соратник Альмагро потерял глаз в стычке с индейцами возле Пуэбло-Кемадо. Затем, в марте 1526 года, Писарро отправился во второе путешествие на юг, взяв с собой менее двухсот человек и еще меньше лошадей, на двух маленьких кораблях, которыми управлял его друг, штурман Бартоломе Руис де Эстрада, столь искушенный в ведении дел с Писарро.
Впервые пересекши экватор в Южном море, они соприкоснулись с перуанской цивилизацией – хотя находились все еще далеко к северу от тех мест, где кончается современный Эквадор и начинается Перу. Им повстречался плывущий на север бальзовый плот под парусами из хлопковой ткани, который вез на продажу перуанские товары: серебро и золото, хлопчатобумажные и шерстяные накидки, другую одежду различных цветов, не говоря о крошечных весах для взвешивания золота. Вид парусов приободрил европейцев, поскольку ни мешики, ни майя не обладали таким преимуществом. Одиннадцать из бывших на плоту человек прыгнули в воду, чтобы избежать пленения, но трое были захвачены испанцами, чтобы впоследствии обучить и использовать как переводчиков – завоевание Мексики научило испанцев, что хороший переводчик более ценен, чем тысяча солдат.
В июне 1527 года Писарро приказал своим людям, число которых к этому времени сократилось до восьмидесяти, возвращаться обратно на север, чтобы укрыться на острове Гальо – голом клочке суши у берегов Панамы, напротив Перекете. Он послал Альмагро в Панаму за припасами, а Бартоломе Руис повез новому губернатору в Кастилье-дель-Оро, Риосу, письмо, в котором подчеркивалось, что их встреча с бальзовым плотом служит свидетельством того, что «Биру» изобилует богатствами – «золото самой высокой пробы», гласило оно{394}. В августе люди Писарро прислали другие письма – в них говорилось о голоде и отчаянии и об их физической борьбе за выживание; в некоторых утверждалось, что их задерживают в экспедиции против их воли{395}. Губернатор Риос дал разрешение тем, кто желал оставить экспедицию, сделать это. Многие покинули остров на шлюпках, высланных губернатором под командованием Хуана Тафура, который привез послание от жены Риоса, Каталины де Сааведра: она желала купить у них перуанские хлопковые ткани.
Писарро собрал на берегу всех своих спутников. Он сказал этим восьмидесяти с чем-то еще остававшимся с ним испанцам, что они свободны уйти, но что он призывает их остаться. Он напомнил им о богатствах, которые они обнаружили на плоту. Кончиком меча он прочертил линию на песке и предложил тем, кто предпочитал славу, золото и приключения в Перу нищете и неустроенности жизни в Панаме, переступить эту линию. Лишь тринадцать человек сделали это: пять андалусийцев, два кастильца, три эстремадурца, один критянин, один баск и еще один человек, чье происхождение не выяснено{396}. Остальные решили, что слышали уже достаточно обещаний богатства и славы.
Писарро послал оставшуюся у него лодку под началом своего спутника Карбайело в Панаму, чтобы привезти обратно Альмагро; а тем временем он и его тринадцать спутников на острове Гальо делали что могли, чтобы выжить. Они вырезали каноэ из дерева сейба и целыми днями рыбачили – им удавалось поймать превосходную рыбу. Они убивали животных, называвшихся гуадакинахес, которые были чуть крупнее зайцев и чье мясо было пригодным в пищу. Других источников питания было немного, зато «москитов было предостаточно, чтобы пойти войной на турков». Около месяца спустя некоторые из людей Писарро открыто высказывали мысль, что «смерть сможет прекратить наши страдания»{397}.
Хроникер Педро Сьеса де Леон пишет, что вернувшись в Панаму, Альмагро и Луке пролили немало слез, читая печальные письма, привезенные с острова Гальо, хотя эти два суровых конкистадора не часто плакали. Говорили, что Писарро прислал сочиненный лично им куплет, который гласил:
Милорд губернатор здоров и процветает:
Работает нож, а мясник отдыхает.
В конце концов Руис вернулся на остров Гальо, где нашел Писарро в полном отчаянии. Руис предложил, чтобы все люди вернулись в Панаму на протяжении шести месяцев. Писарро согласился, но сказал, что сперва они должны все вместе проплыть на юг и посмотреть, что представляют собой берега Перу. Руис не возражал, и они отправились в путь, оставив на берегу наиболее ослабевших из испанцев.
За следующие несколько месяцев Писарро с Руисом добрались до Тумбеса, прибрежного города, где их хорошо приняли, а затем до нынешних острова Санта-Клара и реки Санта, к югу от современного Трухильо, сразу к северу от Чимботе. Здесь андалусиец Алонсо де Молина подарил касику двух свиней, петуха и двух испанских куриц, а критянин Педро де Кандия устроил представление, стреляя из аркебузы. Затем кастилец Антонио де Каррион от имени короля Кастилии принял эту землю во владение. Индейцы, на которых все это произвело мало впечатления, дали испанцам множество подарков – лам, гончарные изделия, хорошую одежду, металлические изделия, а также выделили им еще нескольких мальчиков, чтобы обучить и использовать как переводчиков.
Должно быть, экспедиция Писарро 1527 года добралась до самого устья реки Чинча, что значительно южнее современной столицы, Лимы. На обратном пути было сделано несколько остановок – например в Тумбесе, где Алонсо де Молину оставили учиться языку кечуа. Педро де Халькон из Севильи влюбился в местную девушку и тоже попросил, чтобы ему позволили остаться. Один из моряков Руиса по имени Кунес по сходной причине решил остаться в Пинте. Остальные возвратились в Панаму, где были хорошо приняты губернатором Риосом.
Долгое время Панама бурлила, потрясенная историей «тринадцати с острова Гальо»; люди пересказывали друг другу слухи о ламах, золоте, хлопчатобумажной одежде и других чудесных тканях. Писарро какое-то время молчал. Потом он тоже начал говорить со своими старыми друзями – Альмагро, Луке и Эспиносой. Они согласились, что необходимо послать новую экспедицию, чтобы создать в Перу поселения. О завоевании ничего не было сказано, но все понимали, что если жители Перу решат воспротивиться королевскому указу, изложенному в знаменитом «Требовании», их придется привести к повиновению – разумеется, самыми гуманными из возможных средств. Писарро станет губернатором, Альмагро – аделантадо, Луке – епископом, а штурман Руис – альгвасилом.
Луке, однако же, считал существенным послать в Кастилию представителя, чтобы получить формальное королевское одобрение готовящейся экспедиции. Наиболее подходящим человеком для такого дела он считал Диего де Корраля, опытного кастильца из Ос-де-Овехар, что в провинции Бургос; Альмагро же предлагал для этой роли самого Писарро.
Писарро пользовался популярностью у многих; Овьедо характеризовал его как «доброго человека с добрым характером, хотя и медлительного и неуверенного в разговоре»{398}. Луке сомневался, поскольку он считал Писарро «превосходным воином, но мало образованным и мало знакомым с тонкостями риторики». В конце концов Писарро все же отправился в Испанию, но в сопровождении Диего дель Корраля и Педро де Кандии, критянина-артиллериста.
В 1528 году Писарро было за пятьдесят, и он обладал большим опытом в делах Индий, куда прибыл в 1502 году вместе с Овандо. Он был высок, худощав и силен. Как и Овандо – и, собственно, так же как Кортес и Нуньес де Бальбоа, – он был эстремадурец, незаконнорожденный сын прославленного воина и аристократа Гонсало Писарро, сражавшегося и в Наварре, и в Италии. Мать Писарро, Франсиска Гонсалес, по всей видимости была служанкой, работавшей в женском монастыре Святого Франциска в Трухильо, в услужении у сестры Беатрис Писарро де Инохоса, одной из выдающихся членов семьи Писарро.
Франсиско, возможно, также был в Италии вместе с отцом в 1490-х годах, но в свои первые дни в Санто-Доминго это был всего лишь еще один нищий солдат – хотя и преклоняющийся перед Овандо{399}. Когда в 1537 году ему был пожалован герб, о его службе в Италии вспомнили{400}. Он добрался до Дарьена прежде Педрариаса, и служил под началом Нуньеса де Бальбоа – хотя именно Писарро и арестовал его в 1519 году. Остальные военачальники подчинялись ему как заместителю главнокомандующего.
Писарро показал себя человеком несравненной выдержки и хорошим командиром – таким, которого любят сослуживцы. Он не умел ни читать, ни писать, и его мастерство как наездника было весьма скромным, поскольку он не имел с малолетства дела с лошадьми. Известный сплетник и автор мемуаров Алонсо Энрикес де Гусман описывал его словами: «добрый товарищ, без всякого намека на тщеславие или напыщенность»{401}. Хроникер Гарсиласо де ла Вега, наполовину перуанец, также писавший о нем, говорил, что Писарро «добр и мягок по натуре, и ни разу не сказал о ком-либо дурного слова»{402}. Однажды он спас от смерти слугу-индейца, прыгнув в реку и подвергнув себя большой опасности. На слова осуждения за то, что он пошел на такой риск, Писарро отвечал, что его собеседник, очевидно, понятия не имеет, что значит быть привязанным к своему слуге{403}. В привычках он был старомоден и практически никогда не расставался с тем нарядом, какой носил во времена своей юности: длинный черный плащ до земли, белые сапоги из оленьей кожи и белая шапка; свой меч и кинжал он тоже носил так, как было принято в старину{404}, – впрочем, позже он часто надевал меховую шубу, которую его кузен Кортес прислал ему из Мехико. Как правило, он носил шейные платки, поскольку в дни мира проводил много времени, играя в шары или различные игры с мячом, например в кегли, «и платок был ему нужен, чтобы утирать пот с лица».
Несмотря на все перечисленные добрые качества, он, как и большинство конкистадоров, был всегда готов проявлять жестокость к своим врагам, а также безжалостно убивать индейцев, чтобы достичь психологического превосходства, компенсируя тем самым свой недостаток в численности{405}.
Его друг и впоследствии соперник, Альмагро, также неграмотный, был на несколько лет младше Писарро – в 1528 году ему, должно быть, было под пятьдесят. Судя по всему, он родился в городе Боланьос-де-Калатрава[59], на дороге из Мансанареса в Сьюдад-Реаль. Вероятно, что он был незаконнорожденным сыном галисийского идальго Хуана де Монтенегро от Эльвиры Гутьеррес, служанки в городе Альмагро. В Эльвире, возможно, текла мавританская кровь – факт, послуживший впоследствии поводом для яростных нападок на Альмагро.