Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906–1910 гг. Не могу молчать

^[11] Вы говорите, что революционеры начали, что злодейства революционеров могут быть подавлены только такими же мерами. Но как ни ужасны дела революционеров: все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и те несчастные, неумышленно убитые революционерами, дела их и по количеству убийств и по мотивам их едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, менее нравственно дурны, чем ваши злодейства. В большинстве случаев в делах революционеров есть, хоть и часто ребяческое, необдуманное, желание служения народу и самопожертвование, главное же, есть риск, опасность, оправдывающая в их глазах, глазах увлекающейся молодежи, оправдывающая их злодеяния. Не то у вас: вы, начиная с палачей и до Петра Столыпина и Николая Романова, руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести.

Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность^[12] предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением, думал и про Николая Романова, что он^[13] своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, но чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти два человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают, и что им именно, находящимся в той среде, где они, вследствие своей возможности удовлетворять желаниям окружающих их людей, живут в постоянной атмосфере лести и лжи, что эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обличении и напоминании.

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая II, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе. Поймите, что всё то, что побуждает вас делать^[14] то, что вы делаете, один людской, жалкий людской обман, а что истина в вас самих, в том голосе, который хоть изредка, но наверное говорит в вас и зовет вас к одному тому, что нужно человеку в этом мире, к тому, что несовместимо с злобой, местью, причинением страданий, не говорю уже, с казнями, к одной любви, к любви и к любви к людям. Только одно это нужно, только это^[15] даст вам благо в этой жизни и в том скоро предстоящем каждому из нас переходе^[16] из этой жизни в то состояние, которое мы не знаем.

Помоги вам в этом, всем вам, как вам, несчастным, заблудшим, преимущественно юношам, которые думают насилиями и убийствами избавить себя и народ от насилий и убийств, так и вам всем несчастным палачам от того сторожа в Москве и заместителя по 15 р. с головы до Столыпина и Ник. Романова, помоги вам всем тот бог, который живет во всех вас, опомниться прежде смерти и скинуть с себя всё то, что мешает вам вкусить истинное, открытое для всех нас в любви благо жизни.

Лев Толстой.

14 мая 1908.

* № 2 (рук. № 2).

И вот двадцать,^[17] двадцать человек из этих самых наших кормильцев, тех единственных в России, на доброте, трудолюбии, простоте которых еще держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, схватили, заковали в цепи, потом под охраной из них же взятых обманутых солдат притащили к помосту виселицы; должно быть, в насмешку над ними и над богом привели туда же в парчовой ризе длинноволосого с крестом, дерзко под виселицей призывающего имя Христа; потом одели этих людей в саваны, надели на них колпаки и ввели на возвышение. Начальство в мундирах, генералы и прокуроры, с значительным видом людей, делающих важное и полезное дело, смотрели на это, своим присутствием оправдывая совершаемое. Потом на шеи этих людей захлестывали по очереди петли, вытолкнули из-под их ног скамейку – и они один за другим повисали, затягивая своей тяжестью на шее петли. И 20 человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застыли в мертвой неподвижности. Служащий врач ходил под повешенными и щупал их ноги – холодны ли они, и когда всё начальство нашло, что всё совершилось, как должно, оно всё спокойно удалилось. Мертвые тела сняли и зарыли. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью^[18] обманутыми мужиками. И в это время, как это делается, те несчастные, чтобы не сказать мерзавцы, главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих – эти люди говорят – один в Думе с полной уверенностью в важности совершаемого им дела высказывает какие-то никому не нужные, но все-таки лживые рассуждения о том, как русские могут и должны делать неприятности финляндцам, другой же на смотру каких-нибудь казаков еще с большей важностью высказывает казакам свою высочайшую благодарность за то, что они хорошо верхом ездят.

* № 3 (рук. № 3).

Перед виселицами стоят генералы и прокуроры в мундирах и с крестами на груди, с значительными видами людей, исполняющих хотя и трудную, но священную обязанность. Вокруг них, охраняя порядок при совершении этого ужасного дела, стоят такие же точно, как те, которых будут вешать, мужички, лишь только одетые теперь в хорошие, чистые солдатские с погонами мундиры, с перекинутыми через плечи свернутыми шинелями и с ружьями в руках. Среди всех их, должно быть в насмешку над богом и Христом, стоит также длинноволосый и в парчовой ризе так называемый священник. И «священник» этот тут же под виселицей, обращаясь к убиваемым, держа перед собой крест, призывает для чего-то имя Христа. Потом одевают убиваемых в саваны, надевают на них колпаки и взводят их на помост. Несчастный, измученный, развращенный до последнего предела такой же мужик, как и те, кого он убивает, надевает по очереди на шеи этих людей петли, потом выталкивает из-под ног скамейку, и они, один за другим, затягивая своей тяжестью на шее веревки, повисают в пустом месте перед помостом. И двадцать человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности. Служащий врач ходит под виселицами и щупает им ноги. И когда он находит, что ноги достаточно холодны и дело совершено, как должно, он докладывает начальству, и все эти люди – люди, называющие себя христианами, удаляются к своим обычным занятиям и удовольствиям с сознанием добросовестно исполненного долга. Застывшие тела снимают и зарывают опять те же из разных губерний мужички, одетые в мундиры. Ведь это ужасно. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужиками. И в то время, как это делается, те несчастные, главные виновники и попустители этих преступлений всех законов божеских и человеческих, не испытывая и тени сознания своей преступности, с полным спокойствием и самоуверенностью говорят – кто разные пошлые, всем известные неправды и глупости о том, как русским надо непременно мешать финляндцам, жить так, как хотят этого финляндцы, а заставлять их жить, так, как хотят несколько человек русских, кто о том, что он глубоко тронут преданностью каких-нибудь казаков пли купцов, и как он изъявляет им за это свою высочайшую благодарность. Ведь это ужасно.

№ 4 (рук. № 3).

V

Вы говорите еще: начали не мы, а революционеры, и ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства. Но как ни ужасны дела революционеров, все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и все эти отвратительные убийства при грабежах денег – все дела революционеров и по количеству убийств и по мотивам едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, – не так нравственно отвратительны, как ваши злодейства. Побудительной причиной их поступков в огромном большинстве случаев есть хоть и ребяческое, необдуманное, тщеславное, но все-таки справедливое негодование против угнетения народа, есть готовность жертвы, есть риск, опасность, оправдывающие многое в глазах молодежи. Не то в ваших делах. Вы, начиная с низших палачей и до высших распорядителей их, вы все руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести. Говорят: революционеры начали. Que Messieurs les assassins commencent par nous donner l’exemple,^[19] как говорил шутник француз. И явно, что это самое и думают все виновники тех страшных дел: революционеры убивают, и мы будем убивать их. И это говорят – кто же? – люди, признающие богом того, кто, не говоря уже об установлении главного закона жизни христиан – братства и любви друг к другу, самым определенным образом запретил не только всякое убийство, но всякий гнев на брата, который признал всех людей сынами бога, который запретил не только суд и наказание, но осуждение брата, который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни повторилось преступление, который так просто, ясно показал рассказом о приговоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других. Так не говорите же, по крайней мере, о Христе и его законе, который будто оправдывает ваши ужасные преступления. Кроме постыдного греха лжи, который вы этим совершаете, вы делаете еще ужасное преступление, извращая это учение и этим извращением лишая народ того блага, которое оно дает ему. А это делаете вы все: и те редкие из вас, которые веруют как-то в это извращенное учение, и те, которые притворяются, что веруют, и те, которые ни во что не веруют и ничем не руководствуются, кроме своих телесных похотей.

Комментарии В. С. Спиридонова

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

После революции 1905—1906 гг. страна изнемогала под гнетом реакции. Повсюду производились аресты и ссылки и совершались казни. Под 10 марта 1908 г. Толстой занес в свой Дневник: «Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни» (т. 56, стр. 110). 27 марта того же года в беседе с одной монахиней, приехавшей в Ясную Поляну, Толстой говорил: «Каждый день десять казней!.. И это всё сделала церковь!.. А Христос велел не противиться злу!..» Монахиня защищала церковь и доказывала, что «зверские преступления» революционеров нельзя оставлять безнаказанными. В ответ на это Толстой уже не говорил, а кричал обессилевшим голосом: «Ну, так, так и сказать, что Христос говорил глупости, а мы умнее его.... Это ужасно!» H. H. Гусев, записавший эту сцену, заметил, что он «никогда еще не видел Льва Николаевича таким взволнованным».^[20]

Особенно сильно потрясло Толстого сообщение о повешении двадцати крестьян, которое он прочел 10 мая в «Русских ведомостях» (1908, № 107 от 9 мая), а затем 11 мая в «Руси» (1908, № 127 от 9 мая). В этих газетах было напечатано: «Херсон. 8 [мая]. Сегодня на стрельбищном поле казнены через повешение двадцать крестьян, осужденных военно-окружным судом за разбойное нападение на усадьбу землевладельца Лубенко в Елисаветградском уезде». Под влиянием этого сообщения Толстой продиктовал в фонограф:

«Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей… А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…»^[21]

Как сообщает H. Н. Гусев, Толстой от волнения не мог дальше говорить; а сам Толстой 12 мая записал в Дневнике: «Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о 20 повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать» (т. 56, стр. 117).

На следующий день Толстой набросал в резко публицистическом тоне статью, впоследствии названную «Не могу молчать» (см. вариант № 1).

В Дневнике 14 мая он отметил: «Вчера, 13-го, написал обращение, обличение – не знаю что – о казнях… Кажется, то, что нужно» (т. 56, стр. 118). В этом первом наброске фигурируют имена многих деятелей того времени: Милюкова, Гучкова, Щегловитова, Столыпина, Николая Романова и др. Со всей силой своего негодования и возмущения Толстой обрушился на двух главных виновников совершавшихся тогда злодейств – «Петра Столыпина и Николая Романова».

Первый набросок, не имевший еще заглавия, был только началом работы.

В результате длительной переработки Толстой значительно расширил содержание первого наброска статьи и существенно переработал его в композиционном отношении. Имена политических деятелей, фигурирующих в нем, он опустил и все резкие выражения по их адресу вычеркнул или же значительно смягчил.

Работа над статьей продолжалась с 13 мая по 15 июня 1908 г. В Дневнике и Записных книжках за это время Толстой отмечал отдельные этапы своей работы и вносил ряд мыслей, которые потом развивал в статье (см. записи в Дневнике 14, 15, 21 мая; в Записной книжке 17 и 25 мая, т. 56, стр. 127—128, 130, 336—339).

29 мая Толстой записал в Дневнике: «За это время кончил О смертных казнях» (т. 56, стр. 130—131). Предположительно можно сказать, что этот этап работы соответствует работе над рук. № 13 (см. описание), ошибочно датированной Толстым «18 мая». Рукопись эта является первой полной собранной редакцией после рук. № 5, подписанной «22 мая». Однако Толстой в последующие дни стал вновь исправлять рукопись и 3 июня вновь записал в Дневнике: «Кончил «Не могу молчать» и отослал Черткову» (т. 56, стр. 132). 1 июня 1908 г. был отослан В. Г. Черткову дубликат рук. № 15, датированной 31 мая 1908 г. (см. описание). В сопроводительном письме Толстой писал: «Это [смертные казни] так мучает меня, что я не могу быть спокоен, пока не выскажу всех тех чувств, которые во мне это вызывает» (см. т. 89).

Между тем и отослав статью В. Г. Черткову для издания, Толстой не прекратил работы над ней. В Записной книжке 6 и 15 июня он записал ряд мыслей к статье (см. т. 56, стр. 343 и 345—346), которые потом изложил на отдельных листах и в виде двух вставок включил в первую главу статьи.

9 июня Толстой получил от В. Г. Черткова письмо, в котором Чертков предлагал внести в текст ряд изменений (см. описание рук. № 16). Толстой в тот же день ответил телеграммой: «Изменения вполне одобряю, издавайте скорей» (см. т. 89).

Статья в отрывках впервые была напечатана 4 июля 1908 г. в газетах: «Русские ведомости», «Слово», «Речь», «Современное слово» и др. Все эти газеты, напечатавшие отрывки из «Не могу молчать», были оштрафованы. По словам «Русского слова», севастопольский издатель расклеил по городу номер своей газеты с отрывками из «Не могу молчать». Он был арестован. В период с 10 по 17 июля 1908 г. статья вышла отдельной брошюрой в Петербурге в переводе на латышский язык (см. «Книжная летопись» 1908, И, № 1322). В августе 1908 г. статья полностью была напечатана в нелегальной типографии в Туле; в том же году она была издана И. П. Ладыжниковым с таким предисловием: «Печатаемое нами новое произведение Льва Николаевича Толстого опубликовано одновременно в газетах почти всех цивилизованных стран 15-го июля 1908 г. и произвело глубокое впечатление, несмотря на отрицательное отношение автора к русскому освободительному движению. Как интересный исторический и характерный для великого писателя документ, мы предлагаем это произведение русскому читателю».

В России статья распространялась в гектографированных и рукописных списках и в подпольных изданиях. Толстой в связи с опубликованием статьи получил много писем как с выражением сочувствия, так и «ругательных». В архиве Толстого в ГМТ хранится двадцать одно «ругательное» и шестьдесят сочувственных писем. (Подробнее об этом см. в примечаниях 363 и 368 к Дневнику Толстого 1908 г., т. 56, стр. 503—507.)

Первый набросок статьи «Не могу молчать» впервые был напечатан под редакцией В. И. Срезневского, в издании Толстовского музея в Петрограде в 1917 году.

В настоящем издании статья печатается по рукописи № 17. Опечатки и ошибки переписчиков исправляются по автографам.