Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Т.4

СПОЙЛЕРЫ!Я всю книгу залила слезами… На часах второй час ночи, дочитана первая часть эпилога. Вторую оставила на потом, там опять о войне, об истории. Я сейчас хочу о героях высказаться, о сюжете.Во-первых (да и в-последних!), смерть Болконского меня убила. Я уже три дня после этого хожу, как в бреду, ничего не осознавая. Я не устаю задавать себе вопрос: «Почему так случилось? За что?.. Почему Пьер остался жить? Отчего не он?»– Вы не спите?– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.Он помолчал.– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.<…>– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.«Куда он ушел? Где он теперь?..»Меня душили рыдания, я убежала к себе в комнату и не могла поверить, что это случилось. Это единственная сцена Болконский-Ростова в 4 томе. Единственная!!! Еще одна сохранилась в воспоминаниях Наташи, которую она потом изменяет в своем воображении: придумывает слова, которые она могла бы ему тогда сказать, которые он мог бы ей сказать в ответ…Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.И вот я сижу и надеюсь, что все будет красиво… Она пронесет это через всю жизнь, будет воспитывать вместе с Марьей его сына и т.д. и т.п. Но появился Пьер (аки черт из табакерки) и я не смогла сдержать слез, когда Наташа, вдруг забыв про все свои горести, бросилась в его объятия. Только тогда я поняла, что она не любила Болконского. И что он умирал один, и что его сын точно так же остался один, никому не нужный. Все вокруг счастливы, у всех семьи (все это время я тоже сидела и недоумевала: Боже, как они все могут быть так счастливы???). А он так же как и его почивший родитель начинает мечтать о том, как его все полюбят: «Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…»Сколько в этом романе горя! Сколько смертей! Сколько счастья, построенного ну чужом несчастье! После подобных вещей не хочется ни жить, ни любить, ни трудиться. Все кажется бессмысленным и не имеющим достойной цели. Соня, маленькая княгиня, Петя Ростов, молодой Болконский – за что их всех так? Пьер, радующийся смерти своей жены (!!), не сделавший решительно ничего полезного во время войны, а только разглагольствовавший на протяжении всего романа остался жив и сделался… счастлив? Жизнь жестока и несправедлива – вот, что я поняла, перелистнув последнюю страницу книги. Печаль…

Вот и подошла к концу эта грандиозная эпопея. Серьезно, вот без дураков, грандиозная. Монументальная глыба. Колосс Толстовский. Мне и грустно, и радостно расставаться с героями. Радостно оттого, что все сложилось так, как надо, как должно было быть, как этого, очевидно, и задумывали история и судьба. Если что, то это реверанс в сторону детерминисткой направленности Толстого. Кто-то умер, кто-то жив, кто-то тихо доживает свой век, кто-то только что родился, кто-то счастлив, кто-то нет, все как в жизни, и оттого радостно. А грусть – от тихой тоски по ушедшему, опять. Моя сентиментальность (или чувствительность?) с точностью радара выхватывает эти щемящие нотки повсюду, малейшую примесь, в любом произведении, в любом романе, и щиплет, и щиплет мне глаза словно луковые фитонциды. В «Войне и мире» тоже есть.На протяжении четырех месяцев я следила за эволюцией героев. Вернее будет сказать, за чьей-то эволюцией, за чьей-то деградацией, хотя автор несомненно и деградацию задумывал как приближение к идеалу, к его идеалу, ну что же, идеал этот со мной оказался несовместим. Ох, Наташа, Наташа, что же сделал с тобой Лев Николаевич? Как было приятно наблюдать за юной Наташей в первом томе, танцующую, поющую, горящую огнем, живую, и как же ее развернула на 180 градусов семья. Реакция на эпилог у меня была примерно такая же, как у Денисова. И это Наташа? Опустившаяся бабенка с жирными патлами, ревнующая мужа и не видящая себя без него, полностью растворившаяся в семье? Это идеал? Вообще не знаю, с чего я взяла про идеал, где-то прочитала, в самой книге про это ни слова, только факты. Или все-таки семья ни причем? Наверное, эту зависимость Наташи от мужского восхищения, от любви можно было увидеть еще и в первом томе, но, каюсь, была близорука, не разглядела, во что это могло вылиться и вылилось. Про Пьера тоже можно много рассуждать, о невиданном доселе переломе в психике, или, что ближе к тексту, об обретенной вере, но такой… не стандартной русской вере, скорее о такой, лютеранской, не требующей посредников, вера есть любовь, жизнь есть любовь, и, кстати, слепая Наташина любовь его вполне устраивает. Мне же хочется придираться. Я не верю, что люди могут ТАК измениться ни с того ни с сего. Пьер обрел практически другую личность. Да, он долго маялся, долго мыкался, не мог обрести себя, веру, любовь, не мог себя понять, наступил тяжелый кризис, еще более тяжелый плен, последовали разговоры с Платоном Каратаевым с его крестьянской, народной сущностью в роли психотерапевта. Но другая личность? Звучит, как безумие, или таковым и является на самом деле. Такое замещение личностных свойств возможно только после мощнейших психических травм, была ли неслучившаяся казнь такой травмой? Скорее всего, да, в этом все дело. Так что это уже не тот Пьер Безухов, потерянный и растерянный, с тихим близоруким взглядом за круглыми очками, это другой человек, уверенный в своих суждениях, знающий, что такое хорошо и что такое плохо. Совсем другой.Вы, кстати, заметили это страстное желание обсуждать персонажей вместо достоинств и недостатков книги практически у всех рецензентов на «Войну и мир»? Сдается мне, это связано, во-первых, с тем, что герои на редкость удались, это живые люди со всеми их пороками и добродетелями, пороков, как и в жизни, намного больше, отсюда и язвительные комментарии в их адрес, и неприятие поступков, та же измена Наташи, то же высокомерие Андрея, та же почти идиотия Пьера… А что, кто-то хочет читать книгу про идеальных героев? Может, раскраску? Все поступки логичны, объяснимы, точны настолько, насколько они в жизни логичны, объяснимы и точны. И, во-вторых, как можно обсуждать мастерство автора, когда и так уже все сказано? Все собственные слова восторгов кажутся никчемными в сравнении с мощью автора, остается как Моська лаять, а это глупо. Можно лишь соглашаться или не соглашаться с идеями Толстого.К концу четвертого тома я, наконец, определилась, что мне в этом эпике не понравилось. Это низведение личности Наполеона ниже нижайшего солдата в его армии. Лев Николаевич объясняет все (буквально ВСЕ) успехи Бонапарта случайностями, совпадениями, почти чудесами. Извините, не верю. Чтобы за тобой люди,и какие, явно не последние, шли в неизвестные страны в погоне за непонятной, новой идеей, нужно что-то большее, чем случайность. Харизма, дар убеждения, вера в собственную идею (в данном случае о Единой Европе) и тэ дэ и тэ пэ. В Толстом же, как ни странно, говорит патриотизм, неплохое качество по нынешним временам, в романе оно уместно, но это чувство завело его немного не туда.Что-то я не могу остановиться, HELP. Так много еще не сказано, а уже длинно. Некоторые моменты я так и не поняла до конца. Читаешь и понимаешь, что происходит что-то очень важное, но что именно – непонятно. Смирюсь, что невозможно понять и объять необъятное. Это не роман даже… музей. Тут вам и грандиозная панорама Бородинского сражения, выпуклая, объемная, с запахами пороха и навоза, обойти три раза, тут и картины на любой вкус: и большие художественные полотна военных баталий, как у Верещагина, и роскошные зарисовки на тему светской жизни, вроде Фрагонара, и исторические лекции из рупора в правом углу, наподобие Пуанкаре, но милее всего мне уютные домашние миниатюры-зарисовки и камерные портреты, как у Брюллова. Каждый найдет в этой эпопее что-то на свой вкус. Я уже нашла, и непременно перечитаю.

Я думаю, этот труд заслуживает того, чтобы перечитывать и перечитывать. Уверена с возрастом и накопленным багажом опыта и знаний я каждый раз буду находить что-то новое и поражающее. Очень мне понравился Пьер, как впрочем, все персонажи прототипы Толстого в его книгах, эти размышления за рамками законов социума, стремления помочь, не подлечивая симптомы, а вылечивание болезни. Бегство от богатства, как самой жуткой и тяжелой ноши. Мне показалось, что большая часть книги не сколько сюжетная/художественная, сколько представляет собой размышления в области философии истории. О том, как происходят все эти ужасные события, как люди позволяют управлять собой, идут на войну не желая этого или как они могут действительно этого желать? Опять же, размышления о том, что есть законы, есть «болезни», а мы все плывем и не задумываемся, что можно просто сойти на берег и вообще уйти в перпендикулярную сторону событий. А еще мне было совершенно наплевать на все романтические линии, и это очень странно. Вот, почитываю рецензии других людей, они все про Наташу, да Наташу. А что мне эта Наташа? Их тысячи каждый день вокруг, а вот таких как Пьер – один на несколько эпох.