Не надо смотреть ни на людей, ни на вещи. Надо смотреть только в зеркала. Потому что зеркала отражают одни лишь маски…
Оскар Уайльд
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
Сергей Есенин
Таро представляет собой одно из самых удивительных изобретений человечества. Это пачка картинок, в которой судьба отражается словно в зеркале с многочисленными гранями…
Грийо де Живри
♀ – Татьяна Романова
♂ – Виктор Точинов
1. Император – ПРИЗРАКИ МЕРТВЫХ ИМПЕРИЙ
♀ Химеры
♂ Охота на зайцев по первому снегу
2. Смерть – ТЕРРОР ОЗНАЧАЕТ УЖАС
♀ Вальденская пустошь
♂ Дороги, которые нас выбирают
♀ Прими свою вину
3. Дьявол – ТЕЛА И ДУШИ
♂ Три звонка на рассвете
♀ Ублюдок и святой
4. Колесо Судьбы – ВЛАДЫКИ ЗЕМНЫЕ, ВЛАДЫКИ НЕБЕСНЫЕ
♀ Владетель и владыка
♂ Полкоролевства в придачу
♀ Прививка
5. Башня – ТВОРЦЫ И ТВОРЕНИЯ
♀ После нас
♂ Остров Стрежневой
6. Влюбленные – ТЬМА СНАРУЖИ, ТЬМА ВНУТРИ
♀ Я рядом
♂ Любимая
7. Звезда – ЗВЕЗДЫ В ЗЕРКАЛЕ ВОД
♀ Несвятая вода
♂ Русалка на ветвях сидит
1. Император
Призраки мертвых империй
задача – последовательное осуществление идей и намерений, настойчивость;
цель – создание и обеспечение порядка и безопасности, выдержка;
риск – возможны упрямство, педантизм, косность, негибкость;
Химеры
♀ Татьяна Романова
1
– То есть вы, молодой человек, оправдываете осквернение могил, – губы старухи сжались в тонкую линию.
Вадим уже понял: поздороваться с приветливой пожилой соседкой было ошибкой.
– Вы понимаете, что этот мэтрополитен строят на костях, под Старосвятским кладбищем! Такого даже при дэмократии не было! Вообще, что за дикость? Сначала эти гробокопатели, прикрываясь словами о прогрэссе, лезут под землю. А потом мы получаем это, – старуха с презрением покосилась на обочину.
Ничего страшного Вадим там не увидел. Рыжая Катька из третьего подъезда целовалась с каким-то долговязым парнем в форме императорского училища.
– Вы должны, – цепкие пальцы впились в рукав Вадима. – Вы обязаны подписать нашу петицию! Государь должен знать, что коренные жители против этого варварства!
– Я приезжий, – робко отозвался Вадим.
– Ах, всё равно! И, кстати, петиция анонимная.
– Всё равно…знаете, не надо, – Вадим неловко попятился. – Мало ли что…
– А ещё учитель, – полетело ему вдогонку.
Вадим, покраснев, ускорил шаг. Учитель, да. С тревожной пустотой в графе «Благонадёжность». Не хватало ещё попасть на карандаш к службистам из-за подписи в, прости господи, анонимной петиции.
* * *
А вечер был чудесный – даже атака старой мегеры не смогла окончательно испортить настроение. Казалось, с города наконец сдёрнули пыльный зимний покров. Ослепительно белели соцветия сирени на фоне кирпичной стены, наливались солнечным светом округлые бока бакалейной вывески. Всё кругом было неправдоподобно ярким, как на детском рисунке.
Вадим вошёл в подъезд. Скользнул взглядом по серым почтовым ящикам, которые, как осиное гнездо, громоздились на стене – и вздрогнул.
Из ящика под номером двадцать шесть торчал край пухлого конверта из неприлично яркой обёрточной бумаги. Такой наверняка привлечёт чьё-то внимание. И наутро уже весь подъезд будет знать, что Беловым из двадцать шестой пришло сомнительное письмо.
Вадим полез в карман. Чертыхнулся, вспомнив, что ключи от почтового ящика у Нади.
В припылённое окно подъезда скреблись ветки сирени. Весна осталась там, за стеной. А здесь, в подъезде, времена года не менялись. Вечный запах кислых щей и хозяйственного мыла. Вечные косые взгляды соседей, мечтающих присвоить их с Надей крохотную – три на четыре – но отдельную комнатку. Им же только повод дай.
Пухлый конверт поддавался с трудом – это сколько же усилий приложил человек, на три четверти затолкавший его в узкий проём? Острые края ящика царапали пальцы. Наконец измятое послание было добыто.
Вадим молнией взлетел по лестнице, промчался по извилистому общему коридору, лавируя между шкафами, кошками, тазиками с бельём. Захлопнул за собой дверь, повернул ключ в замке. Набрал побольше воздуха – как перед прыжком в воду – и надорвал конверт.
На пол посыпались пожелтевшие страницы, исписанные его же, Вадима, мелким почерком.
Его роман, написанный двенадцать лет назад – тогда до окончания войны оставалось три смутных, неясных года, а Вадим ещё учился в наршколе (которую потом гордо перекрестят в гимназию). Как и полагается дебюту, роман был отвратителен. Тягучая жуть про отважных рабочих, задавших жару недобитой империи. Собственно, лучшим в этой книге было решение автора сжечь её единственный экземпляр. Желание, успешно осуществлённое в тридцать восьмом.
Вадим отлично помнил тот день – накануне свадьбы с Надей. Помнил, как долго брёл по лужам в лесополосе, выискивая среди недотаявших сугробов место для костра. Помнил чувство покоя, охватившее его, когда страницы превратились в пепел, а автор экстремистского романа и несостоявшийся террорист – в добропорядочного учителя словесности.
Был ветер, да. Ветер мог унести часть листов…хотя тут, в конверте, едва ли не половина, но ладно. Пусть.
Хуже другое. О романе, кроме самого Вадима, знал только один человек – соавтор, редактор, да, честно говоря, и прототип бравого главного героя.
Его брат Владислав.
Который умер больше десяти лет назад.
* * *
– Вадюшка, – сияющая Надя открыла дверь. – Ты видел телеграмму? Утром принесли, я её на столе оставила.
– От кого? – прохрипел Вадим.
– Не знаю. Тебя хотела спросить. Просто, если это твой друг, нехорошо, что он где-то по углам ютится. Я бы могла ему на диване постелить… Ты слушаешь, милый?
На голубоватом казённом бланке темнели три слова.
«Приехал. Обустроился. Бывай».
Конечно, Наде он не стал ничего рассказывать. Предупредил только, чтобы дверь никому не открывала. По дороге в гимназию сообразил, что лучше было бы поручить вопрос безопасности Изольде Матвеевне – крикливая, склочная старуха в случае чего могла бы воплями мобилизовать весь подъезд. А в Наде старая ведьма души не чаяла – как, впрочем, и остальные соседи. Вадим всё не мог понять, как же это получилось у его жены – прожить восемь лет в коммуналке и ни с кем не поссориться.
* * *
…У дверей кабинета словесности отчего-то собралась чуть ли не треть гимназии. Над стрижеными макушками гимназистов возвышались затянутые в вицмундиры фигуры преподавателей.
– Здраасьте, Вадим Палыч, – нестройно протянули ученики, провожая его странными взглядами.
– Вадим, наконец-то, – донёсся из-за двери голос директора. – Пожалуйста, на пару слов.
Шторы на окнах кабинета были задёрнуты. Директор, скрестив руки на груди, стоял над учительским столом.
– Вадим. Уборщик вот нашёл… Сами посмотрите.
На столе – на его столе – поверх аккуратных стопок тетрадей были разложены фотографические карточки. Вадим мельком взглянул на них, и к горлу подступила тошнота.
Девочка, совсем ещё молоденькая. В огромном мешковатом комбинезоне. Лежит на гранитных плитах, нога подвёрнута под неестественно изогнутое тело. Она же – голая, на столе из нержавейки, пустые глаза распахнуты навстречу искусственному свету. – Я не знаю, что это, – выдохнул Вадим.
– Верю, верю, голубчик, – голос директора был приторно-ласковым. – Но сами понимаете, ситуация экстраординарная. Мне пришлось позвонить куда следует.
В глазах потемнело. Вот и всё. Дальше – свет лампы в глаза. Вежливый следователь. Плачущая Надя. Десять или пять лет поселения. Они ведь отмеряют пятилетками, чтобы удобней.
– Что вы, – директор нервно усмехнулся. – Не в Службу. В полицию. То есть гарантировать ничего не могу, если они сочтут нужным… Но надеюсь, это недоразумение разрешится.
2
– Белов? – зачем-то переспросил регистратор, протягивая повестку обратно Вадиму. – В девятый кабинет. К Диане Николаевне.
Господи. К женщине.
Вадим кивнул, стиснул повестку в кулаке, и покорно потрусил по людному коридору. Казалось, его провожают насмешливо-понимающими взглядами даже портреты деятелей на давно не беленых стенах.
Дверь в девятый кабинет – закуток в конце коридора – была распахнута настежь. Из-за вавилонов скоросшивателей тянулся к потолку столбик сигаретного дыма. Осторожно, стараясь не наступить на размётанные по полу листы – то ли мусор до корзины не долетел, то ли что-то нужное упало – Вадим подобрался к столу.
Следовательша оказалась – хуже некуда. Молодая, с худым, злым лицом. В пальцах – сигарета. Светлые волосы коротко подстрижены – видимо, по армейской привычке. Сидит, забросив ногу на ногу, покачивая носком красной туфли на каком-то немыслимом каблуке. И смотрит. И ждёт.
– Доброе утро, – начал Вадим, осторожно присаживаясь на краешек стула. – Мне сказали…
– Скажите, Вадим, вы случаем не танатофил? – она стряхнула пепел в грязную чашку.
– Кто?
– В широком смысле – ценитель прелести увяданья. В узком – голых мёртвых девочек. Если что, уголовно ненаказуемо.
– Мерзость какая, – опешил Вадим. – Господи, да как вы такое подумать-то могли? Я женатый человек!
– Жаль, – серьёзно кивнула следовательша. – Это бы всё очень упростило. Всего-то и дел было бы – найти вашего поставщика фантазий.
– Да я не…
– Поняла уже. Дашу Свирову вы тоже, конечно, не знали. Девочку с фотографий.
– Нет. А кто она?
– Студентка из добровольческой бригады. Неделю как похоронили. Чем-то помогала метростроевцам на Шигарёвской станции, и сорвалась с лесов. Несчастный случай, не подпрыгивайте вы так. Двадцать свидетелей. С девочкой-то всё понятно. А вот с вашими фотокарточками – нет. Вадим, вот скажите: как они перекочевали из архива судебной экспертизы к вам на стол? Хоть какие-то идеи у вас есть?
– Не знаю. Пошутил кто-то, может.
– Славная шутка, – кивнула Диана. – Чья же?
С улицы доносились раздражённые трели трамваев.
Кажется, мой брат восстал из мёртвых и мстит за предательство, отправляя мне сожжённые рукописи и фотографии мёртвых девочек. Да, с полицией после такого заявления проблем не будет. Зато вот с психиатром разговор выйдет долгий и душевный.
– Понятия не имею, кому могло понадобиться отправлять мне письма, – Вадим сдвинул брови. – А вообще, это ведь ваша работа, Диана Николаевна – искать этого шутника…
Он осёкся.
– Письма, – с удовольствием протянула следовательша. – Были и другие?
– Не было! – взвился Вадим.
– Ну значит, не было, – неожиданно легко согласилась Диана. – То есть ваша версия, если я правильно поняла – неизвестно кто неизвестно зачем подбросил никак не связанному с ним человеку фотографии мёртвой девицы. Как это у вас, словесников, называется? Сюрреализм?
– А у вас как?
Она ответила. Вадим покраснел.
– Ладно уж, – следовательша потянулась за каким-то бланком. – Идите с миром. Заявление, что ли, подайте. О нанесении вам морального ущерба. А то получается, что вы вроде как и не прочь были фотографиями разжиться.
– Подам, подам обязательно, – торопливо закивал Вадим. – А поможет?
– Помочь могу я. Но вам, похоже, не надо. Кстати, а как вы относитесь к метро?
– Я – никак, – промямлил Вадим. – Даже интересно было бы посмотреть…тьфу, то есть покататься…
Она обидно рассмеялась.
3
Он пришёл через два дня, когда Вадим уже начал свыкаться с уютной мыслью о том, что всё обойдётся.
Класс был охвачен предканикулярным оцепенением. На задних партах лениво переговаривались, у доски почти отличник рассказывал почти выученный отрывок из поэмы. Вадим слушал, рассеянно глядя в окно. Тенистая улица была почти безлюдна в десять часов утра.
Почти.
Влад стоял у обочины, задрав голову. Точно такой, каким стал бы в тридцать один год – рослый, смуглый, с сединой в кудрявых волосах.
Просто стоял. И смотрел на него, Вадима – безошибочно узнавая брата-отступника в неясном силуэте по ту сторону окна.
Пальцы, изъеденные селитрой. Быстрый взгляд исподлобья.
– Вадик, дурашка, в партию так просто не берут. Нужно доказать, что мы пригодимся. Что без нас никуда. И я даже знаю, что мы сделаем. Из плюсов – экзамены сдавать тебе уже не придётся. Из минусов – это точка невозврата. Оно тебе надо? Ты подумай. Хорошо подумай.
В голове метались обрывки мыслей – липкие, жалкие. Наде позвонить. Она дома. Одна. Или сразу – в полицию? И что им сказать?
Ничего не случится, понял вдруг Вадим. Он затем и пришёл, чтобы посмотреть в глаза – сквозь немытое стекло, через пыльную занавеску. Хоть в пример приводи детям, как гниловатый, приторный образчик драматического пафоса. Как нелепо, боже ж ты мой.
Как страшно, на самом деле.
…Та гражданская война, о которой бубнили вечерами в гостиной, и та революция, о которой рассказывал брат – были не одним и тем же. Первая была унылой страшилкой. От неё отдавало типографской краской, валериановыми каплями и прогорклой вонью залежавшихся запасов в кладовке. От второй захватывало дух. Это был прохладный шелест алых знамён, глаза нищих детей, удивлённо распахнутые навстречу хрустальным дворцам. Это было счастьем и смыслом. А потом это удивительное и сияющее вдруг переродилось в пыльную лабораторию в старом лодочном сарае. В обожжённые пальцы и затрёпанные перепечатанные под копирку брошюры по изготовлению бомб. В тёмные от копоти корпуса сталелитейного завода. И в презрительный взгляд брата: передумал? слабо?
Тонкий стержень перьевой ручки треснул в пальцах.
– Вадим Палыч, вам плохо? – спросил почти отличник.
Он помотал головой, не отрывая взгляд от окна.
Влад помахал рукой. Чуть припадая на левую ногу, побрёл к трамвайной остановке.
Всё?
* * *
В учительской было шумно и нервно. Сквозь гул голосов прорывался надрывный тенор естественнонаучника Андрея Васильевича.
– …и, представьте, одновременно! На Ясненской, Шигарёвской и Центральной. И да, говорят, прямо такая, как была – рыженькая, в костюмчике своём. Только уже не человек. Господи, это ж ровно девять дней…
Он осёкся, увидев Светлова.
– Вадим Палыч, девочка ваша объявилась, – заржал историк Королёв. – Та, с фотографий. Воскресла – и давай наших метростроевцев шугать. По тоннелям гуляет, пакости на стенах пишет.
– Не смешно, – проворчал рассказчик.
– Ну, постановка же, – прошипел кто-то. – Небось, ревнители старины постарались. – Вас-то там не было, – Андрей сдвинул брови. – Здоровенный, извиняюсь, мужик – один из той бригады – идёт прямо по проезжей части и всхлипывает. И дрожит. Ему сигналят, а он – не слышит. Ничего не видит вокруг, понимаете?
Пролаял звонок. Вадим проскользнул в дальний угол комнаты, рухнул в продавленное кресло и закрыл глаза.
Славно. Влад вернулся. Мёртвые девочки. Метро. Все рехнулись, это точно.
Хлопнула входная дверь. Вадим напрягся, услышав знакомый прокуренный голос. Её только сейчас не хватало, Дианы этой!
– Светлов? В учительской вроде, – бестрепетно сдал коллегу Королёв.
Вадим толкнул размокшую от ночного дождя раму окна. Влез на подоконник. Неуклюже спрыгнул – и, морщась от боли в пятках, бросился к забору.
* * *
– Ой, ты так рано, – обрадовалась Надя. – А к тебе Влад приходил!
– И ты открыла? – выдохнул Вадим. – Впустила его?
– Ну конечно, – растерянно захлопала ресницами Надя. – Он ведь твой друг.
– Охренеть. – Вадим швырнул портфель на пол. – Чужого человека? Надь, тебе сколько лет?!
Ему стало стыдно. Сам же искал – нежную, домашнюю. А не собаку цепную. И всё-таки…
– Надь, ну ты думай в следующий раз, – проворчал он, остывая. – Ведь чужой человек. А если бы вор? Или похуже?
– Вадюша, ну он же не вор! Вежливый такой. Тортик принёс. Мы поболтали.
– О чём?
– Ну, он восхищался, как мало город изменился. Мол, те же дома, те же заводы. Метрополитен ему нравится. Говорит, в столице красиво, а у нас ещё лучше будет.
Опять метро.
– Дальше, – сдавленно произнёс Вадим.
– Он сказал, что приехал по делам, и что ты, так или иначе, ему поможешь. А как именно, тебе решать. Вот. Сказал, что ты поймёшь. Кажется, правильно передала, – смутилась Надя.
– Злился?
– Совсем нет. Весёлый был. Шутил много. Вадь, а…
Кто он? Ну давай. Спроси. А я отвечу. Нечего уже терять. И будем решать, как дальше.
– …а у тебя туфли грязные. Давай я помою?
4
– Молебен мы, конечно, заказали, – рослый бригадир мял в руках метростроевскую фуражку. – Но чтобы уж наверняка… Можно ведь и ваш ритуал, и освящение?
Невысокий мужчина, лицо которого наполовину скрывали круглые зелёные очки, кивнул.
– А оплата как?
– По факту, – сухо сказал спирит, почти не разжимая губ. – Результат устроит – заплатите.
Бригада одобрительно загудела.
– Ну мы тогда того… Дежурный полицейский, он знает. Он вам мешать не будет.
– Идите уже, – раздраженно дёрнул плечом спирит.
Возражать никто не стал. За пару минут вестибюль опустел.
Оказавшись один, спирит повёл себя странно. Из рюкзака извлёк фонарь – старый, с ручкой, перемотанной изолентой. Подошёл к стене, долго водил пальцем по размытым потёкам, в которых смутно угадывались очертания букв. Наконец удовлетворенно кивнул. Минут десять ползал на четвереньках по рельсам. Наконец выпрямился, вытер пот со лба – и, вздрогнув, обернулся на знакомый голос.
– Посветить? – язвительно осведомилась Диана. – Конечно, вы тут ни при чём, Вадим Палыч. Мимо проходили. Равно как и я. Да?
Вадим часто заморгал. Свет ламп вестибюля слепил глаза, но ему всё равно удалось рассмотреть пистолет в руке следовательши.
– Надпись с ошибкой, – буркнул Вадим. – То послание, «подземелья оставьте мертвецам». Стилизация под старинную орфографию, но достаточно корявая. В слове «подземелий» только один ударный «е». Для редуцированных использовалась другая графема.
– Вы бы так не оплошали, да?
Вадим поморщился.
– Я понимаю, как всё это выглядит. Но я правда ни при чём.
– А зачем было ретироваться через окно? Ладно, спишем на интровертивный склад характера, – вздохнула она, опуская пистолет. – На рельсах что-нибудь есть?
– А что, ваши здесь ничего не осматривали? – удивился Вадим.
– Нет, – Диана ловко спрыгнула с края платформы. – Нас сюда и не звали. Ирония-то в чём? Никто не пострадал. На Шигарёвской одному метростроевцу стало плохо с сердцем. Он там полчаса пролежал, не меньше. Хотели бы убить – ничто бы не помешало. Ан нет. Убийство – это совсем другой уровень. Это уголовка. То есть эти силы зла грань-то не переступают… Имущество – да, попортили. Но бравая вечерняя смена почти всё отмыла. Выходит, никаких нарушений закона нет. А за развенчание городских легенд сверхурочные не платят. Они пошли вглубь тоннеля. По сторонам змеились сплетения проводов.
– А мне не нравится это всё. С душком каким-то этот маскарад. Вот как здоровые мужики могли испугаться ряженой девки? Да хоть как она будь размалёвана! На станциях днём освещение отличное. И что, они томатный сок с кровью перепутали? И ни у одного не ёкнуло подбежать и помощь предложить?
– Скорее уж лопатой врезать, – буркнул Вадим.
– Ну или так. Вообще, в чём смысл? Разогнать строителей? Так свято место пусто не бывает, новые найдутся – сроки-то срывать нельзя. Для государя это метро как игрушка любимая. Сегодня звонили из столицы – Его Величество приедет на открытие. Вот не было ж печали!
– Может, это рабочие подстроили, чтобы прибавку к зарплате выпросить?
– Мистический коэффициент? – Диана закурила. – Умно слишком. И для наших никтофобов, которые подписи против метро собирают – тоже…
Она споткнулась. Вадим еле успел подхватить её.
– Неудобно же, – не выдержал он. – Как вы на этих каблуках?..
– Привычка, – Диана улыбнулась. – Помню, вернулась я сюда после войны. Иду по дворцовому проспекту – грязная, в шинели, в огромных сапогах. А май, между прочим. И девицы порхают. И не девицы, а очень даже тётки, тоже порхают. И все – в платьицах, на каблучках, тонкие-звонкие. И ведь, зараза, парни на них смотрят, а не на меня, орденоносную героиню. Я-то думала, приеду… а, ладно. В общем, я на всю первую зарплату купила туфли. На каблучках, само собой. С бантиком.
Надя бы так не сглупила. Надя аккуратно вписывала доходы и расходы в разлинованную тетрадку. Надя ходила в удобных ботиках на плоском ходу.
Диана резко остановилась. Выхватила фонарь из руки Вадима, склонилась над рельсами.
– Парик? – Вадим, щурясь, вглядывался в тёмный комок пакли. – А это что за пятна? Кровь?
– Вот не знаю, – посерьёзнела Диана. – Тихо!
Он послушно затаил дыхание. Естественно, сразу же темнота тоннеля ожила, превратилась в хищную бездну шорохов. В завываниях ветра угадывалось чьё-то надсадное, хриплое дыхание. Господи, чем он, Вадим, думал? Восемь метров земли над головой, никто не услышит… Они тут вдвоём, один пистолет на двоих.
Точнее, так – очень хорошо, если они вдвоём.
– Нервы, мать их, – Диана закусила губу.
Что-то гулко ударилось о рельсы – совсем близко! – и тяжёлое дыхание превратилось в вой, полный боли и отчаяния. Луч фонаря выхватил из темноты изъеденное язвами лицо. Пустые глазницы. Безгубый рот. За гнилыми пеньками зубов шевелилось что-то чёрное.
Фонарь выпал из разжавшихся пальцев Дианы, лязгнул о рельсы. Ослеплённый темнотой, Вадим, заорав, шарахнулся назад – и не смог удержать равновесия. Локоть обожгла острая боль. Что-то сжало его лодыжку.
– Беги! – крикнул он. Точнее, попытался крикнуть – из горла вырвалось жалкое сипение.
Громыхнул выстрел. Сквозь звон прорвался крик Дианы:
– Живой? Задело?
– Нет, – заорал он, но собственный голос доносился как сквозь вату.
Вспыхнул огонёк – слабый, дрожащий. Спичку зажгла, понял Вадим.
Оно было мертво. В копне спутанных волос что-то маслянисто поблескивало.
– Что это было? Ты видела? Видела?
– Отойди, – хрипло проговорила Диана. – Быстро. И не трогай это. Не смей.
– Оно заразное? – охнул Вадим.
– А я знаю? – выкрикнула Диана. Лицо её исказилось от боли – спичка обожгла пальцы и погасла.
Вадим несильно встряхнул её за плечи.
– Сходи на станцию, приведи дежурного. А я побуду здесь. Само оно не уйдёт, конечно, но за ним могут прийти другие. А нам нужны улики. Так ведь?
– Д-да, хорошо. А ты что – один? В темноте? С трупом?
– Уже доводилось, – поморщился он.
…Этого не могло быть. Но это было. Остановившийся взгляд. Струйка крови по щеке. И обжигающее отчаяние.
А ведь он даже не видел, как это произошло. Как и всегда, Вадим должен был лезть вторым – после того, как передаст Владу, уже забравшемуся на гребень забора, сумку с динамитом. Вытянутые руки дрожали от напряжения: взрывчатки было около тридцати килограмм. Потом стало легко – Вадим услышал, как сумка гулко шлёпнулась на промёрзшую землю по ту сторону забора. Поднял взгляд. Успел увидеть, как Влад нелепо взмахнул руками, услышал лязг железа и короткий, неприятный хруст. Через секунду Вадим уже был наверху. И с трехметровой – смешной, детской! – высоты глядел на Влада, распростёртого на груде острых железных обломков – только руки и лицо белели в свете фонаря.
Вадим тревожно обернулся на вспышку света. Это Диана, отошедшая уже метров на двадцать, чиркнула спичкой.
– Чуть что, стреляй! – крикнула она в темноту. – Без рефлексий! Ясно?
Мысли – яркие и чёткие, как слова на плакате.
Плавильщики придут в четыре. Олег – наш. Он проведёт к генератору. На всякий случай можно взять у Влада револьвер. Влад, честно говоря, даже хуже стреляет, – просто казалось само собой разумеющимся, что оружие понесёт он. Устанавливать взрывчатку сотню раз тренировались в заброшенных деревнях. Одному сложнее, конечно, времени мало. Но ничего невозможного. Так что – ничего не изменилось. Оставалось пойти и сделать. Закончить начатое.
Впереди, в тоннеле, что-то лязгнуло. Вадим вскинул руку с пистолетом, взвёл курок. Может, лечь на рельсы, притвориться мёртвым?
Со стороны Шигарёвской донёсся крик – короткий, резко оборвавшийся. Диана!
Вадим вскочил. Неуклюже переставляя затекшие ноги, бросился по тоннелю – спотыкаясь, падая, обдирая ладони о шершавую обмотку проводов.
Диана, сжавшись в комочек, сидела у края платформы.
– Что случилось? – Вадим дотронулся до её плеча. Она дёрнулась, как от удара током. Подняла голову. Вадиму стало не по себе от тяжёлого, мутного взгляда.
– Мистический коэффициент, – проговорила она. – Вернулся. Пришёл за мной.
На ступенях чётко отпечатались следы ботинок. Не Влад. У Влада были ножищи такого размера, что лет с пятнадцати приходилось делать обувь на заказ.
– Кто? Кого ты видела?
– Я домой хочу, – прошелестела она. – Домой.
– Да, конечно, – засуетился Вадим. – А ты где живёшь?
Она не ответила. Лишь неловкой, спотыкающейся походкой направилась к лестнице.
* * *
С неба то и дело срывались мелкие капли дождя. Диана брела по аллее – сгорбившись, опустив лицо. Молча. Вадим растерянно шёл рядом. Надо было вернуться в метро. Добежать до ближайшего участка полиции. Сделать хоть что-нибудь, ну хоть что-нибудь!
И всё же он шёл следом за ней. И зачем-то – молчать было совсем уж невыносимо – рассказывал ей про Влада. Про Революцию. Про то, что случилось на заводе и то, что было потом – неприятно удивляясь тому, что про восемь спокойных лет и сказать-то нечего, вот то ли дело последние деньки.
– Да я ведь сам по себе ничтожество, если уж начистоту. Пока был с братом – стоил чего-то. А тогда, на заводе, у меня наконец появилось время подумать. Кто я такой, что мне надо. И вдруг я понял, что плевать мне на этот завод. Что мне оно, в общем-то, и не надо, вписываться в пантеон мучеников революции.
Они остановились напротив новой семиэтажки, возвышающейся над кривыми двухэтажными домиками.
– Знаешь, как в газетах пишут – такой-то и группа соратников, или приспешников, – заторопился Вадим. – Так вот, я всегда был из этих – приспешников. Я бы при любом режиме стоял на стрёме, подавал патроны. Вот такой я есть. Нет во мне…огня, что ли? Но зато это я, я настоящий. А не тень героя.
– Всё в тебе есть, – она разомкнула бледные губы. – Болтаешь только много. Иди домой. Жена небось заждалась.
Вадим стоял, прислонившись щекой к жестяной табличке со списком жильцов, и слушал, как удаляется и гаснет где-то в сонной тишине подъезда стук каблуков.
5
Вадим в нерешительности замер на пороге. Трижды нажал на кнопку.
Пистолет оттягивал карман пиджака. Вадим намучился с ним за эти дни. Носить в портфеле – так, в случае чего, и достать не успеешь. Заткнуть за поясной ремень? Жмёт и страшно. В кармане, впрочем, тоже страшно…
Он встречал Надю с работы вечерами. Хмурый, настороженный, шёл, отставая на два шага, – чтобы видеть и её, и всё, что вокруг. А она семенила и щебетала про путёвки в санаторий, про Янину из книгохранилища, про то, что было бы неплохо несколько пар носков купить с зарплаты.
А ведь он ей всё рассказал. Не в формате ночной исповеди перед Дианой, конечно. Но в общих чертах. Мол, есть злонамеренный человек, против которого полиция не поможет. Надя поохала, пообещала, что в случае чего жизнь отдаст за Вадюшу ненаглядного, но переехать к сестре в пригород, пока всё не утрясётся, отказалась. Работа же. Начальник ругаться будет. Янина в декрет уходит, заменить некем. К тому же в коробке под библиотечным крыльцом жили котики. Пять штук. И кто же их, кроме Нади…
Он шёл – и ему хотелось выть. Как он слушал этот щебет восемь лет? И ведь нравилось! Жертвенность и ответственность на грани мазохизма (да уж, общение с Дианой бесследно не прошло). Носки. Котики.
* * *
Диана открыла. Распахнутый халат открывал застиранные кружева ночной рубашки, но в этом не было ни на грош соблазна.
– Я вот пистолет принёс.
– Оставь, – поморщилась Диана. – Это не табельный.
– Ладно. А как…с метро?
– Очуметь как хорошо. Звонила вчера на работу – ты был прав. Мертвеца нашего, конечно, не нашли. Новых рабочих уже набрали. Начальство на них не нарадуется. И оклад-то их не интересует, и вкалывать готовы с утра до ночи, и дружные все. И работают, и прям молодцы.
Она посторонилась, пропуская Вадима в комнату. Беспорядок был жуткий. На столе красовался натюрморт из окурков, пузырьков со снотворным и кухонных ножей.
– Что-то случилось?
– Вот надо оно тебе, – Диана подошла к столу. Дрожащими, неловкими пальцами нашарила спичечный коробок. – Иди.
Через три сигареты она сказала – как будто невзначай, даже не глядя на Вадима:
– А ведь он сюда приходил.
– Тот?
– Да. Под окном стоял – с полчаса, наверное, – она зло скривилась. – А я – взрослая тётка, с оружием – сижу в кресле и реву. До сих пор выйти боюсь. Позвонила на работу, отгул взяла.
– А кто он? Я бы мог…
– Ты себе помочь не можешь, – разозлилась она. – Ну что тебе? Интересненького захотелось? Так ведь старо же, как мир. Жила-была девочка. С мамой и папой, как полагается. А потом папа возьми и умри. И мама приглашает пожить своего брата-профессора – чтоб мужчина в доме, и вообще. А я не так чтобы рада была дядюшке. Любила, знаешь, фыркать ему вслед, его пальто случайно с вешалки ронять. А ведь взрослая ведь уже была. Двенадцать лет.
Ну, он терпел. До поры. Потом заходит как-то в мою комнату с фотографическим альбомом и спрашивает: а ты знаешь, Дианка, где я работаю? И альбом – на стол. А там… Помнишь красоту из тоннеля? Вот такие вот. И говорит так спокойно: я ведь каждый день в специзоляторе бываю. Мало ли, инфекцию какую домой принесу. У меня-то уже практически иммунитет, а ты у нас натура нежная. И от всех комнат у меня ключи есть. Ты подумай, говорит.
И всё. И лежишь ночами в кровати и думаешь – а может, уже?.. Может, вчера ночью прокрался, инъекцию сделал? И считаешь, сколько колец на карнизе. Потому что если чётное, то значит, всё, а если нечётное, то пока ещё здорова. Бред такой! А в углу занавеска сбилась и непонятно, одно там или два. И лежишь. Потому что комната над его кабинетом, а пол скрипучий, а он не любит, когда шумно.
Точка невозврата. Сейчас ещё можно, пряча глаза: «Ужас какой, вы извините, но мне пора» – и к Наде, к непроверенным сочинениям, к собственному липкому страху. Потому что сейчас будет то самое, после чего уйти уже нельзя.
– А потом, за завтраком – бантики, сумка с учебниками, мам, передай сахар – сидишь и улыбаешься. Ему. И в коридоре, шёпотом, что будешь в его комнате в два. И нет, конечно, не задержишься. Ни на минуту.
Ужас какой, Диана Николаевна.
– И знаешь, выходит, я ведь сама напрашивалась. Он не заставлял. Ни разу. Только фотографии с работы нет-нет, да забудет на столе. Или придёшь комнату, а там – ерунда, мелочь – книжки на столе не так сложены. Или окно приоткрыто. Не как утром. И всё. Что? Мать, говоришь? Он же братик старший. Не поверила бы. Я ей потом – после войны, кстати, рассказала. Про всё, что он заставлял меня делать. Она орала минут пять, какая я лгунья, а потом, знаешь, так откинулась в кресле и говорит: ну зато у тебя с дисциплиной всё в порядке. Что? Ну зачем ты так смотришь? Иди уже…
* * *
Надя читала книгу за столом. Свет лампы падал на её лицо – мягкая, спокойная улыбка, ласковый взгляд.
Чему радоваться-то? Муж возвращается за полночь.