часть первая. город.
Глава 1. Красавка.
Утром в спешке Люда собиралась в школу. Довязав узлом шнурок черных, почти армейских ботинок, она злобно выпрямилась, откинула нависшие пакли черных растрепавшихся волос. Катька наверняка ждет её внизу, она всегда приходит чуть раньше, если договорились. Уже открыв входную дверь, нащупывала ключи от квартиры не глядя, одной вытянутой рукой, в желтом пластмассовом контейнере в шкафу – среди мелочи, счетов и скомканных обрывков бумаги.
В коридоре ее обдало запахом жареных грибов, маслят, наверное, дыма пригоревших жирных капель в духовке, мокрых тряпок и духоты. У соседей тоже распахнулась дверь. Воздуха стало очень мало и Люда, стараясь не выронить ключ, прислонилась плечом к косяку.
«Соседи» простонала она, жалея, что долго возилась со шнурками.
Люда обычно сбегала вниз по лестнице, как только слышала скрежет в их замочной скважине. Если возилась с ключами слишком долго, то их обитая бардовым дерматином дверь распахивалась, оббивая побелку со стены. Он выходил первым. Искал ее даже не глазами, а лицом. Всем своим небритым отекшим бледным лицом крутил то в одну, то в другую сторону, исследуя пространство не по отдельности, не быстрым стреляющим взглядом, а вбирая всё, что можно добыть скудным набором чувств.
Из квартиры всегда пахло, как и от самих жильцов.
– Лудмииила. – Улыбался Роман Эдуардович, одетый как дед, в синие трико и фланелевые рубашки. Такой вот соседский мальчик. И абсолютно всегда он был с огромных размеров мамой, что раньше работала медсестрой в военном госпитале, а после забрала его из дневного стационара, и насовсем ушла на пенсию, или что там можно получать от государства, на что-то они как-то жили.
Никому не мешали, тихо занимали жилье.
– Луууд-мииила. – Промычал Роман Эдуардович, вытягивая шею в её сторону, словно улитка, шаря глазами, в поисках подтверждения, что это все реально, а не мимолетное и мнимое.
– Луууд-мииила! – Протянул он снова, нажимая на обе кнопки лифта. Роман Эдуардович рад. Он всегда рад её видеть.
«Если бы он был собакой, у него был бы всегда виляющий хвост колечком» – Мрачно подумала Люда. Его большая, тучная мать была рядом, доковыривая дверной замок. Три полных оборота до щелчка.
Коротко кивнув, куда-то между ними, девочка было хотела кинуться вниз по лестнице, всего-то пять этажей, но двери лифта, клацая, разъехались в стороны, и непонятно почему, она вошла внутрь.
Роману Эдуардовичу лет сорок, или около того. Внутри он трехлетний мальчик. Ей никогда не хотелось соприкасаться с чем-то неприятным. Особенно таким. Что-то в их семье пошло не так, с самого начала. Люда выдохнула весь воздух, что был внутри, смахивая челку в глаз. Такие должны сидеть где-то вдали и не показываться нормальным людям. Не пугать. Не искушать чужих людей незаслуженным спонтанным сочувствием и добротой.
Он пялился на нее, стоял меньше, чем в метре, и не отрываясь смотрел в глаза. Его мать же стояла как в стойле, обреченно и привычно смотря себе на ноги. Всю жизнь стараясь избегать прямых взглядов, это, похоже, оформилось в привычку. Не смотрящий да не увидит.
Ей показалось, или его дыхание участилось? Он сделал мелкий шаг в ее сторону, или это показалось? Лампочка светила очень тускло. Сердце забилось часто-часто. Как же душно в этих лифтах.
Иногда приходится пересекаться с неприятными людьми. Теми, кто не должен тут рядом находиться. А если они тебе не нравятся – эти пересечения становятся со временем чем-то сакральным. Это как загадывать, если сейчас по пути попадется тетка с ведрами, то день испорчен, жизнь наперекосяк, вечерний эшафот.
Интересно, что сейчас может заменить все эти старые глупые приметы? Ну, кто в городе ходит с ведрами? Люда задумалась. Если вот разлить молоко, то это к дождю. Расклеенные объявления об исчезновении собаки – к потере друга. Оборванные провода на столбах – к ссоре. Это всё не то. Вот встретить с утра Романа Эдуардовича – к беде, это несомненно.
Лифт затрещал, покачнулся, гулко остановился. Мерцнула кнопка первого этажа, прижжённая, когда-то так, что было видно только ножку единицы. Она ловко проскользнула между большой мамой и стеной, и выбежала из лифта не попрощавшись. Здороваться и прощаться с уродами тоже так себе примета. Чтобы не прицепилось чего потом.
Внизу пахло мочой, и разлитым пивом. По ступенькам у входа в подъезд опять были размазаны небольшие лужи, что струйками стекали вниз. Спаниель с третьего этажа опять не выдержал добежать до улицы, и опустошился на лестнице.
– Прыг-скок, по дороге на урок. – Мрачно сказала она, глубоко вдыхая наконец пыльного уличного воздуха. – Здорова, Катька! – Внизу маялась ее одноклассница.
– Ты как всегда рано! – Скривила лицо подруга, изображая иронию.
– Да. Пришлось ехать на лифте с этим психом. Соседом. Вышли сегодня одновременно. А ты знаешь, прямо мороз по коже, когда он мычать начинает вот это «Луудмыла», когда меня увидит, и так без конца.
Катька ничего не ответила. Они чуть отошли от дома, и спрятались за плотно стоящими друг за другом гаражами. Молча прикурили. Катька поправила лямку на черном сарафане подруги. Внимательно, молча рассматривала ее черные волосы, что были стянуты в спутанный, давно не чесанный хвост.
– Почему ты не расчесываешься?
– Да ну. Мама не разрешает стричься. Вот я и перестала расчесываться.
– А почему ты сама не пострижешься? – Чуть откашлявшись, она отвернулась в другую сторону, напряженно рассматривая что-то за её спиной.
– Я передумала стричься уже.
– Колтуны все равно придется срезать, если долго не расчесывать. – Услышав нарастающие шаркающие по гравию звуки обе, сжавшись как пружина, напряженно развернулись всем корпусом в сторону дороги, что шла мимо гаражей. – Это твои соседи что ли? – Катька сощурилась, смотреть против солнца было неприятно, по глазам било рябью.
Люда кивнула. По дорожке мимо гаражей медленно шел Роман Эдуардович. В клетчатой желтой рубахе, синих штанах, сильно оттянутых какой-то подкладкой, или подгузником сзади. Медленно, шаркая, и держась одной рукой за локоть матери. Они делали по утрам круг или два вокруг дома.
– Люд, а мать его, когда раньше на работу ходила? – Катька поморщилась, затягиваясь. – Как можно оставить его дома одного? Бедный.
– Уроды. – Повышая голос неприятно улыбнулась Люда. – Может она раньше нормальной была, а потом вот родила такого, и сама туда же. – Коротко кивнула в сторону проходящей мимо пары соседей. – Тебе не кажется, что его мамаша кажется такой… ненастоящей на его фоне? – Люда вцепилась глазами в отвисший пузырь сзади штанов соседа, затянулась.
– Таким не место среди нас. – Продолжила она. Тонкая струйка дыма вышла из вытянутых дудочкой губ. – Мамаша его держала всю жизнь взаперти, как собаку. Поначалу даже никто не знал, что он там. Иногда были странные стуки и перезвоны. И крики. Потом она возвращалась с работы, и всё стихало. С кем он был в её отсутствие, не понятно. К ним никто не приходил, никто не уходил. Выходит, он всегда лежал в кровати и ждал её возращения, если хоть что-то понимал. Таких сдавать сразу надо.
– Нельзя так говорить. – Катька стояла в двух шагах, и казалось, что может развернуться и уйти в любую минуту.
– А это тебе ничего! Ты не живешь рядом, не нюхаешь с соседнего балкона их тряпки и едой у них пахнет всегда отвратительно. Удобно так говорить, когда ты за три дома живешь. – Лоб раскраснелся алой полоской. Покрутив окурок, она быстро потерла им о ржавую петлю гаража, и щелчком сбросила с пальцев. – Чтобы они провалились.
– Эй, не говори так.
– Ты что это, на их стороне что ли? – Опешила Люда.
– Я говорю, что соседей не выбирают. Как и решать кому жить, и как. Ну уж точно не тебе. Не по-людски это, Люда. – Катя перешла на шепот, когда мать и сын медленно проходили мимо, всего в паре метров от них. – Моя мама вообще попросила, чтобы я с тобой поменьше общалась.
– Это как? Что ты несешь? – Люда прищурилась, и вглядывалась в новое, безразличное лицо подруги.
– А того. Нельзя так говорить. – Катька крутила в руке зажигалку. – Какой-никакой, а зачем-то да живет. И у него есть мать, что его любым любит. – Тихо добавила она.
– Что ты сказала?
– Я говорю, по крайней мере у него есть мать, которая его любит. – Катька сделала шаг назад.
– Хватит. Пошли. – Голос стал шелестящим, старческим и почти слышным. Слова пропали, комом застряв посередине запершившего горла. Она махнула рукой в сторону школы, и они не спеша, молча двинулись в сторону школьного забора, что был виден вдали.
Домой возвращаться после школы Люда не торопилась, и решила сделать большой круг, чтобы еще пару часов побродить без цели по улицам.
Стоя на перекрестке, на противоположной стороне улицы, Люда увидела знакомое лицо. У светофора стояла очень худая женщина лет пятидесяти, переминаясь с ноги на ногу. Растеряно вытягивая шею, близоруко щурясь по сторонам, одетая, как с чужого плеча в мешковатые, на пару размеров больше брюки, и такой же свитер. Волосы собраны в пучок сзади. Странно, что у нее в руках не было никакой сумки. В городе все женщины ходят с сумками, болтающимися на плече, или сжатыми за дерматиновые хлястики в кулаке. Серое лицо вытянулось еще сильнее с их последней встречи, да и вся ее фигура была неявной, неплотной, словно сомневающейся, реально ли окружающее пространство, или нет.
Женщина тоже увидела её. Блеклые, потухшие глаза загорелись голодным, яростным пламенем. Она нетерпеливо нажала на кнопку светофора несколько раз, поджимая губы, и что-то бормоча себе под нос.
Зеленый всё не загорался. Неопределенно махнув рукой, словно пытаясь поймать что-то в воздухе, тетка, некрасиво напрягая и вытягивая шею крикнула через дорогу, стараясь перекричать шумный поток машин. – Эй, красавка! – И, взяв паузу на еще один глубокий вдох, шумно и визгливо выдохнула на одной ноте. – Что же ты ничего не сказала? А?
На улице наступила тишина.
– А ведь знала, ты ведь всё знала, красавка! – Казалось, повисла длинная пауза, машины замерли, люди перестали галдеть, остановились самокаты с тремя подростками, что еще секунду назад неслись в парк с неразборчивыми перекриками.
И только громкое «Зна-лаа-Кра-са-вка» кривым эхом отразилось от бочины автобуса, столба, отскочило от светофора, и, перекатившись на ту сторону улицы, уперлось в стену дома.
Их всё еще разделял поток машин и автобусов. Тетка продолжала что-то кричать, некрасиво раскрывая рот, и обнажая чуть перепачканные розовой помадой кончики передних зубов, но Люда торопливо, не оглядываясь уходила в сторону домов и магазинов. Завернув за угол, она забежала в первый попавшийся супермаркет, и, стоя боком у витрины, вглядывалась в улицу изнутри, напряженная, как пружина. Но никто не бежал следом, и не искал её.
Люда, выходя из магазина, огляделась по сторонам, но улица была пуста. Они не виделись с января. Выходит, что целых полгода прошло.
Всегда, когда что-то случается непонятное, выбивающее из равновесия, она вывела простое: идти, и считать каждый шаг старой считалкой, по слогу на каждый шаг:
Раз, два – Голова
Три, четыре – Прицепили
Пять, шесть – В ряд снесть.
Стоило оставаться внутри этих шагов, тогда через какое-то время было достаточно просто вернуться обратно в спокойное состояние, откуда можно было разговаривать, отвечать на чьи-то реплики, и слышать других людей.
Но в этот раз не сработало, и на «Три-Четыре-Прицепили» она начала вспоминать про первое ноября прошлого года, с которого всё и началось.
Глава два. Зима. Начало.
Курсы кройки и шитья шли в бывшем доме культуры, с коридорами с облезшей краской, щелями в окнах, пыльными шкафами по углам. Никакой культуры в их городе давно не было, а почти все комнаты этого здания сдавались в аренду.
В квадрате в левом нижнем углу второй страницы газеты, что приносил отец домой по вторникам, мелким шрифтом было набрано, что в комнате номер 21 на втором этаже будут идти двухмесячные бесплатные курсы по пошиву костюма. Какой костюм планировалось шить, в объявлении не написали. Но зато уточнили, что ткань, и все материалы будут предоставлены бесплатно, и что это благотворительный проект в рамках взаимодействия дружественных стран. Что это значило, и как это было связано с кройкой и шитьем, было не понятно.
В их городе зимой делать нечего. В этот год морозы стояли такие, что выйти из дома можно было только по очень важной причине. Темнело рано, и все ее знакомые сидели дома, или собирались в подъездах. В подъезд Люду не пускали. Мама в ноябре нашла себе вторую работу, и почти не появлялась дома, а отец приходил с работы, и сидел на кухне с открытой книгой и банкой пива. Она решила, что нужно пойти попробовать, может, пара месяцев нового занятия как-то отвлекут, и помогут пережить эту зиму быстрее.
В холода у неё часто бывала бессонница, когда, проснувшись в черноте комнаты, не понимаешь, лёг ли ты пару часов назад, или сейчас глубокая ночь, или уже раннее утро. Она подходила к холодному подоконнику окна, набрасывая на плечи кофту, чтобы сквозящий через щели воздух не холодил кожу до поднимающихся волосков по рукам. Это была её игра, высматривать горящие в ночи окошки дома напротив. Если на каждом этаже горит по одному окну, значит выиграла.
Такого еще ни разу не случилось, на пятом этаже всегда горит окно, еще на третьем. На первом – никогда. Всегда темные окна, словно никогда не болит у них голова, и не мучают лишние мысли, не печалит неразделенная любовь, и не раздирает стыд.
Ей было интересно думать, что на пятом этаже живет её давний знакомый, такой же страдающий бессонницей человек. Она видела, что у него в комнате стоит огромный торшер, мутным желтым светом освещая часть комнаты. Ей хотелось думать, что там кто-то так же, как и она стоит иногда у окна, и всматривается в темноту улицы, просто они ни разу не пересекались в ночное время. Странно, что всю ночь горит свет. Может он тоже боится? Вот бы увидеть хоть фигуры тень, и помахать. Днём разве узнаешь, с пятого это этажа незнакомец, или с третьего.
Зимой ей всегда страшно. Может, это мамина сказка была, что она рассказала когда-то один раз, и быстро забыла, а сказка продолжила жить своей жизнью в голове? А может действительно так и есть? Но зимой у Люды всегда появлялось ощущение страха, приходящее ночами с первыми настоящими холодами.
Если долго непрерывно смотреть в окно, то сможешь увидеть его.
Он будет брести по городу, аккуратно наступая по хрустящему корками от мороза снегу, задевая бедрами макушки деревьев. Завидя светящееся в глухой ночи одинокое окошко, он обязательно опустится на одно колено, и заглянет в окно. Посмотреть на того, кто нарушает правила.
Ночью должно быть темно. Так надо. Поэтому, если ей не спалось, она никогда не включала свет. Даже если нужно было сходить в туалет, она пробиралась на ощупь, держась за знакомые выступы стен, и хватаясь пальцами за выступы шкафов и полок.
Зимой, когда город заваливало первым снегом, и от сугробов даже ночью шло мерцающее серебристое свечение, в эти первые дни она не смотрела в окно. Слишком хорошо было видно каждое движение, каждый поворот головы на тонкой шее. Нет, в такие дни она долго ворочалась, плохо спала, и на утро кожа серела, и проступали синие тени под глазами.
Откуда пришёл этот страх – неизвестно. Она не верила, что существует изнанка этого мира, внутренняя сторона, как подкладка хорошо сшитого пиджака, но иногда всё же казалось, что что-то выбивается тенью из бетона домов, следит из-за поворота. Она всегда оборачивалась, и ни разу, даже боковым зрением она не смогла ничего уловить. «Показалось» думала она. И при этом точно знала, что если долго всматриваться в ночь – то увидишь его ноги, медленно и осторожно шагающие вдоль домов, обходящие его, и только его территорию.
В объявлении про шитьё кривыми наклонными буквами, имитирующими письмо от руки, было вынесено в заголовок «Побори свой страх». Может из-за этого она решила, что нужно попробовать?
Придя на первое занятие через неделю, она оказалась не среди сверстниц, как ожидала, а среди женщин, которых можно описать одним словом «устала». Люда разочарованно крутила головой, потому что заранее решила, что на такие курсы придет много девочек ее возраста, и они подружатся. Но, похоже, шли эти женщины сюда с той же целью, но уже уставшие после смены в магазине, в конце рабочего дня, чтобы сбежать от мужа, детей, старой мамы, или одиночества.
Посередине комнаты стоял длинный стол с ободранными краями, с приставленными стульями по бокам. Кроме двух больших окон, и грифельной доски, висящей слева у входа, в этой большой комнате больше ничего не было.
Внутри было холодно, всех попросили не раздеваться. Но многие все равно разделись, вешая свои пальто на спинку стульев, так, что нижние края лежали на полу. Только шапки оставались на голове. У рядом стоящей женщины шапка была связана вручную, из сиреневой пряжи. Сквозь паутинку вязки просвечивал второй слой, сшитый колпаком из белой рыхлой ткани, и неумело сцепленный с пряжей.
Тяжело вздохнув, женщина присела на один из стульев, стоящий вдоль стены.
– Ты откуда такая юная? – Беззлобно спросила она
– Я в школе учусь – Люда не знала, что можно еще ответить на этот вопрос.
– Ну ты давай хорошо учись, а то будешь, как я на заправке посменно оператором работать. – Она спокойно, гипнотично, словно засыпая, проговаривала слово за словом.
Тут в комнату тяжело и громко шелестя пакетами зашла грузная дама лет сорока или пятидесяти в длинной шубе, и без шапки. Лицо ее больше напоминало помятый лик святых, и будто отражало все беды человечества. Большой нос неловко сидел над осевшими вниз, накрашенными красным губами, подчеркнутый глубокими складками морщин. Она тяжело вздыхала, когда говорила, иногда беспомощно обводя взглядом комнату, как будто сама не очень отчетливо понимала, как она здесь оказалась.
Пригласив всех выбрать себе места за столом, она раздала бумагу, карандаши, ленточки сантиметра, и ножницы. Люда села там, где были красивые зеленые ножницы, фигурной формы, с необычными завитушками вокруг колец.
Рядом с ней плюхнулась на стул слева худая женщина, шумно сняла полосатую синтетическую шубу, откинув её за себя, и прижав спиной к стулу.
– А ты чего сюда? – Она спросила, не улыбнувшись, прямо глядя на Люду.
– А я в газете увидела. – Люда поежилась, и буркнула – Тут все взрослые оказывается.
– Дети потому что газет не читают. – Со смешком добавила женщина в красном свитере, сидящая напротив. Многие засмеялись. Ведущая что-то искала по пакетам, стоящим у входа.
Люда начала машинально рисовать небольшие фигуры в углу листка бумаги, и почти сразу ощутила движение у себя за спиной.
– Не трогай ничего, пока мы не начали все вместе. Эта бумага не для рисования! – Шипяще выдохнув, ведущая оказалась прямо у Люды за спиной. Лицо ее изменилось, и больше не отсылало к ликам святых. Подумав секунду, она добавила, отбивая по слогам. – Это. Не. Курсы. Рисования! – И отошла к старой, потрескавшейся, мутной меловой доске. Торжественно подняв руку с мелом, она устало выдохнула. – Шьем костюм восточной красавицы!
Люда старалась не смотреть ей прямо в лицо, поэтому было ощущение, что на размытом пятне выделяются только шевелящиеся губы, выкрашенные в красный матовый цвет.
– Нужно взять сантиметр со стола, и обмерить себя в четырех точках. – Продолжала ведущая. Её рисунка почти не было видно на доске, и она слой за слоем рисовала поверх уже имеющихся линий. Мел от нажима крошился, и осыпался слоями с доски мелкими снежинками, но не танцуя, а хлопьями слетая на пол и туфли.
Она продолжала что-то меланхолично объяснять, но Люда почти не слушала. Она разглядывала женщин, что пришли вместе с ней на курсы. Ее пугали эти уродливые складки рано постаревших лиц, некрасивые не крашеные волосы, собранные в хвост, и сильно помятые зимние сапоги, глубокими заломами напоминающие лбы, и скулы тех, кто их носит.
Никто не улыбался, не рассматривал друг друга. Все, как по команде, смотрели в одну точку у доски. Ещё сильнее отталкивали чужие запахи еды и нафталина: от свитеров и кофт, пропахших жареными на чужом, непривычно пахнущем масле котлетами, соленьями, и забрызганные сверху довольно резкими духами.
– А вот и материал! – Визгливо перебив саму себя, воскликнула ведущая. Достав из одного из пакетов, лежавших у входа, блестящую, синюю, с павлиньими переливами ткань, она взмахнула ей, набрасывая себе на плечи, и по комнате прокатился одобрительный гул.
– Следующие два занятия мы будем разбирать технику шитья, и готовить выкройку, а потом мы начнем репетировать танец восточной красавицы. Потому что двенадцатого января здесь же, только в актовом зале, в шесть вечера у нас будет. – Она драматично сделала паузу. – Выступление! – В комнате вдруг все замолчали.
– У кого-то есть какие-то вопросы? – Ведущая некрасиво наклонившись, и отставив зад назад, пыхтя, и вытирая пот, катящийся по большому лбу, складывала ткань обратно в пакет.
– А если я не хочу репетировать, и выступать? – Люда спросила, чуть закашлявшись – В объявлении ничего не было про танцы и репетиции.
– Совершенно верно, в объявлении было написано только про шитьё. Но будет и пошив костюма, и выступление. Это такое условие. А кто не хочет танец, тот может покинуть комнату прямо сейчас, и больше не приходить сюда. – Она повысила голос, и наконец-то распрямившись, с красными пятнами по лицу, демонстративно и безразлично смотрела куда-то в сторону.
В комнате по-прежнему стояла тишина. Все уставились на Люду. Щеки начинали гореть. Она схватила сумку, лежавшую на столе. Рванув ее на себя, она зацепила набор, что им выдали в начале занятия. С грохотом всё повалилось на пол.
Женщины, сидящие по бокам, раздвинулись, с визгом сдвигая стулья вбок, и давая ей чуть больше места. Никто не пришел к ней на помощь. Наоборот, с в этой тишине стояло торжество, с которым выгоняют самозванку.
Люда присела на корточки, пытаясь собрать эти линейки, карандаши и ручки, но под столом её обдало запахом чужого тела, творожно-кислым, капустным. К горлу подкатил комок, и желудок резко сжало. Резко выпрямившись, она быстро пошла к выходу.
– Верни ножницы! – Донеслось откуда-то издалека, но она как в тумане дошла до лестницы, даже не заметив, что сжимает, не вынимая руку из кармана, зеленые портновские ножницы, с небольшими завитушками на кольцах.