Рассказы 15. Homo

 
Успокойся и сядь; не один, не одна – мы целость,
Сколько ни были врозь, а опять до утра гадаем,
Кто нас так повязал? – демиург, высший суд, мицелий,
Океан, щучий глаз, может, мяч, что уплыл от Тани?
 
 
Успокойся и сядь; будем слушать гуденье крови.
Будем слушать сердца, ведь их стук не в пример отчаян.
Ведь нас так, просто так неустанно друг другом кроет,
Что дурдом, кверху дном, пустота, темнота.
 
 
Молчанье.
 

– автор стихотворения: мглистый заповедник

Татьяна Тихонова
Ника

Солнце – мягкое, осеннее – светило в полураскрытые шторы. На столе стояла музыкальная шкатулка и играла еле слышно. Балерина внутри шкатулки поворачивалась чуть, на четверть оборота, как если бы пружина не разворачивалась до конца.

Посреди комнаты девушка, тонкая и прямая, легко, будто паря в воздухе, крутила фуэте. Музыка закончилась, и девушка остановилась. Лет шестнадцать, русые волосы до плеч, черная туника, черные кроссовки, глаза серые, большие, в длинных ресницах, и выстриженная под ноль челка.

– Мамаши в ней души не чают. А балеринка крутилась раньше что твой вечный двигатель. Ну или поменьше… И у меня был другой хвост! Хвост открывал эту шкатулку, – сказала механическая Мышь.

Она, старый Пьеро и Кубок за окончание школы номер тридцать пять смотрели в открытую дверь из детской, с полки книжного шкафа, стоявшего в глубине комнаты.

Механическая Мышь была маленькой, с ладонь, железяка железякой, обтянутая серым мехом, с хвостом из белого шнурка.

От Пьеро в Пьеро остались только черная слеза на щеке да еще его тряпичность и мягкость, а щеголял он в бандане и джинсах.

Кубок походил на букву «ф» и высился над своими соседями медным несуразным истуканом, он по большей части молчал. Мышь же все говорила:

– Никуша открутила мой прежний хвост и сделала вот этот. Ей казалось, что прежний, крючком, сломался и, конечно, очень болел.

– Неужели Ника не сообразила, что это ключ? – воспротивился Кубок.

Про хвост он не знал. Кубок считал себя среди вещей Ники главным, потому что он ей напоминал о первой любви – Волынцеве. Мышь всего лишь напоминала о сломанной шкатулке, а Пьеро иногда, в самые трудные минуты, говорил что-нибудь вроде: «Ты самая-самая…».

– Ей тогда было около трех лет, хоть и выглядела она точно так же, как сейчас. Кира Ивановна, первая мама, – говорила Мышь, возвысив голос, как экскурсовод, подведя группу туристов к серьге с раскопок становища древних хазаров, – тогда побоялась отдать шкатулку и оставила ее у себя. А Ника нашла-таки и уронила. Балеринка отломилась, ее приклеили, но это не помогло. И Ника придумала танец для мамы. Она была тогда смешная и неумеха.

– Она всегда была самая-самая! Красивая! – буркнул Пьеро, не поднимая головы.

И радостно вскинулся, лишь только Ника появилась на пороге детской. Она подошла к шкафу, достала Мышь, Пьеро и Кубок, сложила их в рюкзак.

– У нас есть работа? – успела крикнуть любопытная Мышь.

– Меня опять берут в семью, Мыша, – ответила Ника. Ее глаза пробежали по корешкам книг, по фотографиям. – Сюда мы придем, как всегда, через год, на день рождения мамы.

И усмехнулась. Она опять разговаривала с Мышью. Нина Леонидовна, третья мама, поначалу ворчала:

– Ты же, дочь, нормальный искин, красавица, а нормальные искины сами с собой не разговаривают.

Первая мама говорила, что «иногда, когда очень одиноко, немножко можно».

«Я только немножко, мама», – отвечала Ника ей.

С третьей мамой Ника не спорила, лишь улыбалась. Потому что Нина Леонидовна не любила, когда спорят, сама спорила по этому поводу больше всего и была ужасно доброй.

– Спор – удел слабых. Сильные, спорь-не спорь, идут своей дорогой, – говорила она, шумно крутясь по маленькой кухне, жаря себе яичницу из искусственных яиц, варя искусственный кофе. – Ни разу не видела, чтобы кто-то кого-то убедил в споре. Мы теперь по каждому поводу препираемся и голосуем! А что толку? Это не вопрос, я тебя умоляю! Почему ты молчишь, Никуша?

Ника сидела за кухонным столом и меняла блок памяти мыши. Она ловко сняла малюсенькую пластиночку, вставила горошину-модуль, закрыла. Оставила мышь в покое, поправив ей тощий хвост, и улыбнулась:

– Мам, я придумала новую куклу. Мальчишка. Ты сошьешь ему одежду и нарисуешь лицо, у него будут грустные глаза. Он будет ходить на шаре и держать руки в карманах…

Нина Леонидовна застыла с прихваткой и автосковородкой в руке. Сковородка продолжала жарить, и запахло паленой синтетикой. Но Нина Леонидовна восторженно смотрела в потолок, на потолке мелькали блики от кипевшей воды в стеклянном чайнике.

– Да, уже вижу его! – воскликнула она. Ее полное лицо осветилось улыбкой. – Но почему же глаза грустные?

– Так просто.

– Ну хорошо, хорошо, мне он уже очень нравится, этот мальчишка с руками в карманах. А он не упадет?

– Нет, это уже моя забота, – рассмеялась Ника.

– Ох, опять сожгла, эти яйца очень даже ничего, если их не сжечь. Ну какая же я растяпа!

Ника была рада, что мама опять улыбается. Она быстро забывала все, что так долго говорила; она и правда не умела спорить, перескакивала с одного на другое, чувствовала себя виноватой, что все-таки смешно и непоследовательно спорит. Мама успокоится, и они опять будут в мастерской шить кукол, собак, строить шагающие мельницы. У Нины Леонидовны был свой небольшой магазин. Она шила кукол, но их покупали мало. Однажды она решила, что сойдет с ума от одиночества в своем магазине.

– Знаешь, подумала, вот буду шить, шить, улыбаться своим куклам, разговаривать с ними и не замечу, что сошла с ума. Я думаю, так жить нельзя, Ника, как я рада, что ты у меня есть, – прошептала однажды Нина Леонидовна, схватив Нику за руку, и вдруг расплакалась.

Это был восьмой год жизни Ники у третьей мамы. Вскоре Нина Леонидовна умерла, ей было семьдесят пять лет, люди долго не живут. И Нике нашли другую семью.

– Никогда бы не подумал, что она может так сказать. Казалось, все шумит и шумит, а поди ж ты… – задумчиво потом сказал Михаил Сергеевич, техподдержка.

Ему часто приходилось выслушивать беспокойные тирады Нины Леонидовны обо всем: о мироустройстве, о климате, о бродячих вирусах, о здоровье Ники. Про свое здоровье она никогда не говорила, считала это тем, что нельзя изменить, здоровье – оно или есть, или нет…

Ника улыбнулась – Пьеро что-то вещал из рюкзака тихим голосом. Он всегда говорил, когда долго молчали. Было не слышно что, но стало легко, как если бы Волынцев оказался сейчас рядом, потащил ее рюкзак и болтал бы всякую ерунду. Волынцеву теперь было бы сто пять лет.

– Кто-нибудь когда-нибудь вспомнит, что тебе тоже нужен отдых?! – возмутился Кубок.

Ника надела куртку и ушла…

Листья падали, накрапывал дождь. В шорохах шагов, шепоте листьев и дождя слышались голоса, продолжались разговоры. Сходила за хлебом… Выключила свет… Спокойной ночи, мама… Здравствуй… Я люблю тебя… Ты где сейчас, Волынцев? Я приду… Ну что поделаешь, я не умею любить… Она их всех помнила, прокручивала вот так иногда слова и фразы. Странное дело, ей их не хватало. Так скучают? Но искины не скучают. Скучают люди. Сначала борются за принципы, потом борются с одиночеством, потом опять за принципы, иногда принципы совпадают, но жизнь – такая штука, от которой умирают, все равно приходится бороться с одиночеством.

И стало обычным завести искина. Искин обучается быстро, привыкает к семье и становится опорой в старости. Ощутимой опорой: подъемная сила обычного искина – двести двадцать килограммов; и спасением от одиночества: в меру болтливы, подкованы в литературе, искусстве и медицине, инфаркт отличат от невралгии, даже снимут электрокардиограмму до приезда скорой, станут сиделкой. Но в последнее время появился странный термин – выяснилось, что искины стареют. Не как люди. Морщин у них не увидишь, и не услышишь, как они сентиментально вздыхают…

Первая мама привыкла к ней и часто просила сыграть что-нибудь осеннее или зимнее, и тут же спохватывалась:

– Нет, лучше не унывать, – говорила она, – ты меня ругай за эти упаднические настроения. Сыграй мне что-нибудь весеннее, Никуш, чтобы ручейки меж льдинок и подснежников, и небо неохватное, синее…

С первой мамой, которую она называла просто мама, Ника прожила «всю жизнь», целых пятьдесят пять лет, и всегда приходила в мамин день рождения в ее квартиру как домой.

Со второй мамой – «Зови меня Инна, я еще не так стара» – Ника прожила ровно год, и мама Инна ее сдала обратно в техцентр.

– Вадим не хочет детей, Никуш, ты меня пойми, я так уже привязалась к тебе…

Девчонка шла, присогнувшись, механически, отмеривая шаг за шагом, пропуская остановки и метро. Мышь что-то бубнила из рюкзака, Кубок требовал ей законных выходных, Пьеро молчал.

– Говорят, я очень нужна, люди потеряли сына, – деловито отвечала Ника. Она ухватилась за лямки рюкзака, смотрела под ноги, дождь уже вовсю барабанил по капюшону длинной куртки-анорака рыжего цвета. – Но сегодня у меня выходной. Мы поедем в путешествие.

Она свернула к реке, пошла по пустынной набережной. Возле убранных зонтиков летнего кафе топтались мокрые голуби. Там она раскрошила булку: половину – уткам, половину – голубям. Старая привычка, от первой мамы. Ника повернулась к скамейке, ладонью проведя по мокрому лицу. Конечно. Он опять там. Шульгин. Длинный, худой, самоуверенный, упертый и надежный. «Железный Дровосек» – звали его в студии кукол после одной из ролей. Одногруппник из третьей жизни, как называла его Ника. Это было третье образование и третья мама, и она не могла отказать и пошла в третий раз учиться, тем более что сама потом пропадала с утра до ночи в студии, ей было интересно. Первым образованием было музыкальное по классу фортепиано, вторым – бухучет и аудит, третьим – неожиданно выучилась на мастера-кукольника.

– Привет, Шульгин, почему не в театре? Ну зачем ты, а если бы я не пришла? Холодно ведь.

Парень встал и подошел, улыбаясь, забираясь глубже в карманы куртки. С капюшона капало, как с крыши. Промок, замерз, но улыбается.

– Ты ведь всегда в этот день сюда приходишь. Ну и что, что холодно? – сказал он.

– Это мне «ну и что», а тебе – нет.

– Да ладно. Голуби все накормлены. Пошли?

– Пошли.

– Куда ты теперь?

– Отсюда недалеко. На станцию.

Он повернул в сторону станции, пошел, она догнала. «С Шульгиным вечно так, вроде бы и с тобой, но потом оказывается, что ты с ним», – думала Ника, косясь на парня, тот отвернулся от порыва ветра, шел спиной вперед.

– О чем ты думаешь? – спросил Шульгин, тоже покосившись и рывком напялив на нее ее же башлык. Башлык сдувало ветром, она перестала его поправлять, вся вымокла.

– Что люди все разные.

– И вы все разные.

– Мы одинаковые.

– Что там у нас, на станции метро? – спросил Шульгин, разворачиваясь.

– Там электричка.

– Понятно, что тут непонятного.

На станции никого не было. Утро. Поезд подошел, Ника шагнула в вагон. Было ощущение, что девчонке все равно в какой.

По окнам тек дождь.

– Расскажи, что вчера делал? – сказала Ника, усаживаясь в угол к окну.

«Мокрая курица. Эта челка, беда, зачем она ее выстригла, о чем думает искин, когда выстригает челку? Но хорошенькая, как кукла. Тот, кто ее придумал, – думал, зачем ее делает красивой? Мамина дочка, которой положено быть только шестнадцатилетней дочкой, надо ли ей быть красивой? – думал Шульгин, разглядывая девчонку, отвернувшуюся к окну. Под кроссовками натекло. – Чувствует ли она, что ноги промокли?»

Он нагнулся и снял с нее кроссовки, поставил к пластиковой батарее. Синие ее носки с белыми зайчиками были мокрые.

– Пусть сохнут, ноги на лавку подними, – сказал он.

– Беспокоишься, что ли? – усмехнулась она. – Я не мерзну, я железная. Ну или почти.

– Вдруг заржавеешь, таскай тебя потом.

Она улыбнулась, подняла ноги, обхватила их руками и опять уставилась в окно, но смотрела не на город, проплывающий в серой пелене за стеклом, а на струи дождя.

– Вчера я работал, – стал рассказывать Шульгин, расстегнув свою травянисто-зеленую куртку, наклонившись вперед, опершись локтями в колени, глядя то на Нику, то в окно, – как обычно, продал три стиральные машины и один утюг, потом пошел домой, слопал пиццу, доделал фонарщика и ходил с ним по улицам. Читал. Что-то про карты игральные. Кто-то куда-то их прятал.

– Интересно?

– Так…

– Почему?

– Автор крутит, крутит. Но читаю. Это как иногда в метро едешь, рядом черт какой-нибудь рассказывает, ты вышел и забыл, и неинтересно, что там дальше, но ехать было бы скучно без этого черта. А иногда и скучно, но так говорит, что дослушаешь. Даже остановку проедешь.

– Проезжал?

– Было один раз.

– Понятно, – протянула Ника. – Может, тот, про карты, не сумел сказать, может это только ему очень важно, и он пишет-пишет, а может, денег хочет. Все хотят. Вот ты хочешь, Шульгин, денег?

– Хочу, я же не дурак.

– А-а. Что делать с ними будешь, вот если получил ты много денег?

Шульгин помолчал. Вздохнул.

– Кроссовки куплю новые. И за квартиру заплачу.

– Так много ведь дадут.

– Шапку куплю.

– А мечта? Мечта есть?

– Не-а. Тебя вот только украду от всех этих мам и пап, будешь меня спасать. В старости. От одиночества, – сказал он.

– Обращайтесь в техподдержку, – деловито ответила Ника.

– Есть ли сердце у искина? – зевнул Шульгин, выпрямляясь и отворачиваясь к окну. Обернулся и сказал: – На какой остановке мы выходим?

– Есть. Модуль S245x. Нам – на конце света! Это уже он? – ответила Ника.

Нырнула в кроссовки, вскочила, перепрыгнула через ноги Шульгина. Возмущенно крикнула:

– Ну что вы, в самом деле, пропустите меня, мужчина!

В вагоне больше никого не было, они рванули к выходу, толкаясь. Ника отпихнула Шульгина от выхода. Он, смеясь, шел на нее с распахнутыми руками и говорил:

– Куда вы спешите, девушка? Это еще не конец света, все успеем, сойдем, сойдите со мной.

– Кто вам сказал, что не конец? Это он самый и есть! Видите? – Ника высунулась в открывшиеся двери, повисла, крутя головой, оглядывая пустынный перрон, лес. Спрыгнула. – Как? Подходит вам такой конец света?

– Нет, мне не очень, – свесился с поручней Шульгин, – подлесок редковат. Самое главное, чтобы подлесок. Чтобы прятаться было где. Когда конец света, все прячутся.

Он тоже спрыгнул с подножки. Дождь накрапывал едва. Поезд тронулся.

Они шли пешком по проселочной дороге мимо леса, и вскоре Шульгин понял, что Ника не отвечает или отвечает односложно, и теперь уже ему приходится догонять. Девчонка маршировала напропалую по лужам. Стало холодать, подул пронизывающий ветер. Шульгин замерз, но тоже шагал решительно, глядя перед собой, пытался разозлиться и бросить это странное шествие, но не получалось.

Вскоре показался коттеджный поселок. Дома в два ряда потянулись вдоль шоссе. Двухэтажные, красивые, с витражами в окнах. Но Шульгин с Никой промаршировали торопливо и через поселок.

Еще минут через двадцать потянулась ограда. Ворота и пропускной пункт. Но никто не спешил к этим воротам, никто не ждал, чтобы пропустили. Никого. Лес – вдалеке за полем, а позади виднелся домами поселок. За оградой мертвая тишина, и по дороге между одинаковыми бело-голубыми корпусами ехал робот-кухня с кучей контейнеров на борту.

Ника остановилась. Завывал ветер, гонял пыль, обертки от конфет и какие-то бланки. Уныло и пусто.

– Нам точно сюда? – все еще пытаясь улыбнуться, спросил Шульгин, стоя перед воротами. Искоса посмотрел на серьезное кукольное лицо Ники. – Или мы пешеходы-ротозеи и просто пялимся по пути?

Ника сказала:

– Сегодня неприемный день, а выходной у меня теперь неизвестно когда. Буду просить, может разрешат встречу.

– Я думал, ты просто так села в первую попавшуюся электричку.

– Здесь находится мой брат.

– Твой брат, – кивнул Шульгин.

– Мама Инна умерла три года назад, а мне передали письмо, где она просила не бросать моего брата. Нашла я его в детском доме.

Ника подняла на Шульгина глаза. Серые, в длиннющих черных ресницах. Совсем человеческие глаза. «Какие к черту шестнадцать лет, взгляд такой… Только если не знать, что ей девяносто с хвостом. Кто ее придумал, ненавижу его, он просто гений, если бы я так кукол делал. Значит, ее брат. А иначе быть не могло. Умеют ли искины бросать? У них такое не прописано. Скажет такая мамаша, что это брат, значит, будет брат. Ника не бросит пацана. Получается, хорошо, что у нас, у человеков, есть искины. Можно бросать, они подберут», – думал растерянно Шульгин.

– Мне его не дали забрать, – говорила Ника, позвонив в звонок и опять застыв у ворот, – я искин, мне нельзя. А потом Васю перевели сюда, он что-то украл. Это колония, Шульгин. Зря ты за мной пошел.

– Я читать умею, – сказал Шульгин, стоя под табличкой «Колония для несовершеннолетних».

К воротам спешил сторож-робот, подошел, проверещал про неприемный день. Ника торопливо сказала:

– К директору.

Дальше пошел обмен фразами, больше походивший на обмен паролями и явками.

– Удостоверение личности.

Робот щелкнул-сфотографировал ладонью удостоверение Ники.

– Брат Василий Луков, третий отряд, корпус пятый, – отрапортовала она.

– Справка, удостоверяющая местонахождение вашего родственника в отряде, – тараторил робот-бюрократ.

Опять ладонь протянулась к листку бумаги, запечатлела. И робот, возвестив об ожидании, заткнулся. Стоял и молчал, отправив запрос дежурному, тот – директору, обычное дело…

Мальчишка оказался лет десяти. Невысокий, худенький. Отчаянные глаза впились в пришедших. В них мелькнула было такая радость… но мальчишка быстро отвел взгляд, поежился и хмуро сдвинул вязаную шапку на затылок. Деловито жикнул молнией, застегнув серый комбинезон под горло. Посверлил взглядом Шульгина. И спросил у Ники сквозь прутья ворот, кивнув в сторону ее спутника:

– Кто такой?

– Шульгин.

– Да хоть Бэтмен. Что ему надо?

– Не обращай внимания, он со мной. У меня выходной, Вась, потом долго не смогу приехать. Иди сюда. Скажешь, что надо, и мы все купим. Погуляем.

– Мне нельзя за ворота.

– Неправда. У нас есть полчаса до начала занятий.

Мальчишка нехотя вышел. И вдруг дернулся, обхватил Нику, уткнувшись ей в куртку. Был он ей до середины плеча. Потом оттолкнул и рассмеялся, посмотрев на Шульгина.

– Хах! А я тебя видел, – сказал, – на Вокзальной! Это еще в детском доме было. Ты стоял с куклой какой-то на углу у музея с пушками.

– Точно, у Краеведческого часто стою, – улыбнулся Шульгин. – А с какой куклой я был?

– А, не помню, нас мимо везли, – вдруг перестал смеяться Василий.

– Ладно, я тебя на станции подожду, – сказал Шульгин Нике.

И пошагал в сторону перрона. Пару раз оглянулся. Ника с Василием о чем-то говорили, потом пошли в сторону леса. Вот она его легонько пихнула в плечо. Мальчишка подскочил – и бежать, она за ним. Потом опять пошли…

Уже вернувшись к воротам, Васька ухватил Нику за руку и выпалил тихо, тревожно:

– Ты сегодня заикаешься чаще обычного, Ника.

– Думаешь?

– Точно. Иди на ТО.

– К вечеру часто так стало… Нельзя на ТО, Вась, я забуду про тебя. Нельзя. Все будет хорошо. Не знаю, когда приду, у меня новая семья.

– Ты приходи…

Возвращалась Ника быстрым шагом. Мимо коттеджного поселка, мимо лодочной пристани, вдоль поросшей желтой травой обочины. Солнце садилось в реку, окрашивая ее в красный. Мышь говорила в рюкзаке:

– Ваську надо забирать.

– Попробуй его забери… – отвечал Кубок.

– Она что-нибудь придумает, – сказал Пьеро минуты через две.

Ника подумала, что голос у Кубка заедает, и у Мыши, надо опять менять модуль. Успеть бы зайти к Техподдержке, у него много старых модулей в запасе, у него вообще много всего. Мыши из его запасов достался не сильно подержанный блочок памяти и речи от старого робота-библиотекаря, Кубку – от списанного робота-сторожа, а у Пьеро – самый необычный, от робота-суфлера из студии кукольного театра.

Михаил Сергеевич давно на пенсии, но всегда очень радовался ее приходу:

– Заходи, двести сорок пять икс, вот умница, что пришла, не забыла старика…

Он их всех помнил по именам, но чаще – по номерам… Он поможет.

«Надо спешить», – говорила себе, шагая по обочине, мимо сумрачного перелеска, по мосту. Обрадовалась, увидев рельсы. Станция близко? Отказывали глаза и слух, Ника уже плохо разбирала дорогу. Вечер наступил или утро? Она шла, присогнувшись, ухватившись за лямки рюкзака, шла и шла. По шпалам. Прочь от города. Давно просвистела к городу последняя электричка. Появился товарняк. Тяжелой глыбой надвигался вместе с ночью. Лес, темнеющий горизонт, махина поезда сливались в одно. Река шумит, гремит на перекате булыганами, ворочает их. Откуда здесь река… Монотонный гул становился все сильнее. Ника успела, дернулась вправо, но чем-то зацепило и поволокло. Пищала в рюкзаке Мышь, бормотал Пьеро, Кубок был против…

Шульгин так и не дождался, побежал обратно к колонии. К воротам пришел уже в темноте. Осенью сумерки наступают быстро. Робот-сторож долго перебрасывался ничего не значащими для Шульгина фразами, пока Шульгин не заорал на него:

– Дежурного давай, говорю, железяка, беда случилась, человек пропал!

Робот впал в молчание. Шульгин стал примериваться к ограде, двинулся вдоль забора, ища какую-нибудь прореху. Тем временем запись его вопля отправилась к дежурному. Через пятнадцать минут вышел дежурный. Щурясь в темноту, он спросил через прутья ворот:

– Ну чего ты орешь? Не видишь, заведение серьезное? Хочешь, чтобы я наряд вызвал?

Шульгин принялся объяснять, кто он, получалось длинно и путанно. Так всегда бывает, когда спешишь. Позвали наконец Ваську. Васька неожиданно расплакался и закричал через ограду Шульгину:

– Значит, она память потеряла… Точно говорю! Она сегодня опять заикалась чаще обычного! И веселая, она всегда веселая, когда ей плохо! Ищи ее, клоун, ищи!

Мальчишку выпустили за ограду, и Шульгин еще минут десять пытался расспросить его. Тот пересказал, как они расстались с Никой.

– Куда еще она могла пойти? Ну хоть в какую сторону?

– Не знаю… – покачал головой притихший и замерзший Васька. – Спешила на электричку. Она успевала…

Дежурный подтвердил, что Василий вернулся вовремя.

В техподдержке посоветовали позвонить какому-то Михаилу Сергеичу: «Он курирует эту серию…»

Михаил Сергеевич ответил быстро:

– Чертова бессонница, хоть раз в жизни пригодилась, – грубовато выдал он на вопрос про Нику.

Шульгин тихо чертыхнулся, подумав, что зря позвонил.

– Не шипи на меня, – проворчали в трубке, – я еще не выжил из ума, парень. Доложи, кто ты ей? Буду я всякому рассказывать про мою Нику, ага, как же.

– Учились мы с ней вместе, в кукольном. Шульгин. Мы ездили к Василию, ее брату, я ждал ее на станции…

– Слышал про тебя, – оборвали его, – даже про Ваську ее знаешь. Пропала, говоришь? Да не должно бы с ней ничего случиться. Может, ушла не туда…

– Нет ее нигде!

– Так уж и нигде. Ты за ней не угонишься, если она решит уйти. Я попробую достучаться до модулей Мыши, Кубка или Пьеро, может ответят…

Шульгин подумал, что все-таки старик съехал с катушек со своими искинами и уже заговаривается. Какие-то мыши…

Поблагодарил, отбился, покружил вокруг ворот, пошел к станции. Темнота, редкие фонари включались при его приближении, выключались. Опять темень сгущалась. Ветер мел по дороге клубы пыли и сухие листья. Шумела река. На станции никого не было.

Зазвонил телефон. Опять этот старикан из техподдержки. И голос мрачный, будто с того света. Шульгин поморщился, от предчувствия стало тошно. Крикнул:

– Что-то узнали?

– Тормози, парень… Нику нашли по маячку, она уже на Шепелевке, в техцентре.

– Как она там оказалась?! Это с другой стороны реки!

– Шла, шла и пришла. Привезли ее. Зацепило составом грузовым. Не бойся за нее, а лучше забудь. С ней все будет хорошо. Ника – она железная…

В трубке запикало. Шульгин вызвал такси, к ночи уже добрался до города. Бросился в техцентр. Его не пустили…

И наступила тишина. Бывают такие дни, что сливаются в одно. Даже старикан тот, Михаил Сергеич, перестал отвечать, блокировал все звонки. Дни шли за днями. Шульгин с головой ушел в работу, в нелюбимую и любимую. Любимая – по-прежнему не приносила много денег, но приносила радость. Бродить по улицам города позади маленького фонарщика Гоши или за луноходом по имени Землянин, видеть, как спешащие и хмурые превращаются в останавливающихся и улыбающихся, возвращаться в театр и ремонтировать подъемник на сцене. Три дня назад купили луноход… Шульгин привычно шел по проспекту, в сумерках уже свернул на Вокзальную, к Краеведческому музею. Обычный маршрут.

– О, а я тебя жду, – от тумбы рекламной раздался мальчишеский голос, замерзший и отчаянный. – Мне возвращаться скоро, а ты все не идешь!..

Звонок переливчато полетел по квартире. Ника крикнула:

– Мама, я открою!

Открыла дверь. Русые волосы, серые глаза в черных длиннющих ресницах. Черная толстовка, черные кеды…

Девчонка пожала плечами. Незнакомый парень в травянисто-зеленой куртке и мальчишка лет десяти стояли на площадке. Они переглянулись.

– Живая. Только челка на месте, – улыбнулся тот, что в зеленой куртке.

– Ага, – рассмеялся пацан.

– Привет, – сказала Ника. – Вы, наверное, ошиблись.

И закрыла дверь.

Шульгин с Василием переглянулись.

Васька криво усмехнулся.

– Да нет… – возмутился Шульгин и позвонил опять.

Открыла пожилая женщина, сказала, что она их не знает, что не надо хулиганить…

Техподдержку застать дома все не удавалось. Или не открывал? Придя в очередной раз, Шульгин набрал номер квартиры. Еще раз. Уже собрался уходить, когда наконец домофон ожил и вздохнул. Послышался звук открываемой двери.

Четырнадцатый этаж, дверь направо. Открыто.

Михаил Сергеевич восхищенно протянул из темноты коридора:

– Вот настырный! Ну, проходи.

Развернулся и скрылся в кухне, оттуда скомандовал следовать за ним. Щелкнул чайником. Шульгин вошел. Хозяин уставился на него, остановившись напротив, скрестив руки на груди.

Техподдержка оказался мужиком не старым. Аккуратная борода с проседью, потертые джинсы, клетчатая рубашка. На лбу торчала линза с подсветкой. Цепкие серьезные глаза сверлили, кажется, насквозь. Наконец он сказал:

– Я тебя узнал, в памяти Никиной видел. Кто же мой адрес-то дал, а? Да садись ты, коль пришел, что с тобой делать!

– Не давали, – рассмеялся Шульгин, осторожно присаживаясь на шаткий табурет, стоявший возле входа, оглядываясь, насколько удобно оглядеться, когда заявился непрошено. Кухня светлая, небольшая, все функционально – руку протяни, никаких штор, тряпочек, прихваточек, картинок. Пластик оливковый с серым, блестящие поверхности, по столу к хозяину прошагал робот-нарезчик. Шульгин усмехнулся, рассеянно добавил: – Я им документ предъявил.

– Да какой же такой документ? Не положено, и все тут! – Видно было, что Михаил Сергеевич вроде бы и рад, но в то же время заметно злился.

– Ну так получилось, разрешили увидеть вас, проконсультироваться, – дернулся Шульгин раздраженно. Но зла не было, было ощущение пустоты и ненужности слов. Просто он дал слово Василию, что найдет Техподдержку. Нашел, и что? Глухая стена, как тогда в Техцентре. И Шульгин сказал, покривившись, будто зная наверняка, что говорит никому не нужное, ну разве что Ваське да ему самому: – Понимаете, Михаил Сергеич, вот Васька Луков ходит ко мне в группу кукольных мастеров, теперь ходит. Ника у него отмечена в единственных родственниках, и он хотел ее увидеть. Как объяснить пацану, что Ника его больше не узнает, подскажите? А может, можно как-то… восстановить… что-нибудь?

Михаил Сергеевич озадаченно вытянулся лицом.

– О как. Что-нибудь восстановить, значит. Будто ухо это, например, или палец!

Щелкнул в тишине чайник, отключившись.

Михаил Сергеевич набрал доставку, заказал сливочное масло, свежий хлеб, сыр. Засыпал и заварил кипятком ароматный рассыпной чай. Действовал он с расстановкой, молча.

– Доставка минут через пять-десять будет, – буркнул он, посмотрел, будто изучающе, на гостя. – Они тут у меня под боком, в соседнем доме обитают. О! Уже…

Звонок в домофон сорвал хозяина с места…

Вскоре он шуршал, разворачивал свертки.

– Значит, говоришь, Васька Луков к тебе ходит… – задумчиво сказал он. – Сейчас будем чай пить! Настоящий, без заменителя вкуса. Чай крепкий, сладкий, хлеб с маслом, настоящим! Сыр. Лимон по вкусу. Отец научил. Говорил, если чувствуешь себя плохо, голова болит – завари чай крепкий, сахару три ложки на стакан. Меньше нельзя, не поможет. Это он говорил, – объяснял Михаил Сергеич. Налил заваренный чай, добавил кипяток в кружки и все посматривал исподлобья. Улыбнулся вдруг: – Честно говоря, рад я тебе, ведь мои обычные гости – искины. Хорошие они люди, выслушают, подскажут, душевные, в общем, а чаю не пьют! Ну, угощайся!

Робот-нарезчик уже настрогал лесенкой лимон, покрывшийся каплями сока, сыр в мелких дырочках, черный хлеб с семечками, плотный, весь в муке. Михаил Сергеич подумал и с криком «О!» откуда-то из-за спины, с подоконника, выудил вазочку с шоколадными конфетами.

Шульгин хмыкнул. Он сидел на табурете, стянутом металлическими полосами, и боялся пошевелиться, чтобы тот не развалился под ним. Сегодня он отстоял смену в магазине, потом ушел в театр, потом бродил по улицам, устал как черт. Но хождения по улицам приносили порой больше, чем неделя работы в магазине. Его Гоша-фонарщик получился удачным и шел с ним рядом, ставил свой фонарь, зажигал его. Все не получалось, чтобы Гоша шел и шел, особенно в дождь или в мокрый снег, вечно он от сырости тормозить начинал и останавливался. Но Гошу полюбили и ждали в магазинах и у кинотеатра. Деньги капали не в шапку, конечно, а на счет, сайт Шульгина уже многие знали. Теперь с Васькой деньги нужны будут, это не то, что раньше – «пришел домой, есть нечего, а и ладно». Васька часто заходил к нему.

– Срок Василия закончился, и он опять в детдоме, – сказал Шульгин, слопав пару бутербродов с маслом, запив горячим ароматным чаем. – Он меня возле Краеведческого как-то нашел. Раньше там меня видел и узнал, когда с Никой к нему приезжали. Спросил, где Ника. Ну я его взял на выходной, мы ее и отыскали. А она не узнала. Васька расплакался у подъезда, хоть, казалось, и крепился, пока перед дверью стояли.

– Не узнала, говоришь, – смотрел, не отрываясь, Михаил Сергеич, жуя, подсовывая гостю то масло, то сыр, то булочки с ветчиной. – Откуда же ты и тот адрес взял? Ушлый ты парень.

– Она успела… до того… Смеялась, что ее новая семья живет совсем близко от театра, вот и сказала.

– Понятно, – сказал Техподдержка. Побрякал ложкой, переставил кружку. Пристукнул легонько кулаком по столу и вдруг будто решился, принялся рассказывать: – Ника перестала проходить техобслуживание, как узнала про брата. Она стала бояться, что тогда забудет Ваську. А больше у Васьки никого нет. Есть папаша, но наркоман… Н-да… Ника – крутой, конечно, искин пятого поколения. Они вечные, но их возможностей не хватает на все жизни, это нормально, это и не предполагалось. Людям на одну-то не хватает. Этим и занимается техобслуживание, отбрасывает ненужные привязанности. Люди некоторые и сами с этим неплохо справляются, а искин не может. Не суть. Нашли ее тогда в таком состоянии, что узнать нельзя. Правда, больше поверхностные повреждения. Мышь показывает, что Ника успела, ушла с рельс, но зацепило, тащило за поездом вплоть до сортировочной. В общем, заказчик очень просил, и Нику восстановили… Очень она им понравилась на собеседовании. А может, спасти ее захотели. Да Нику все любили. – Михаил Сергеевич посмотрел, как парень встал и ушел к окну. Сказал ему в спину: – Ты не дергайся, я не все сказал.