Русское иго, или Нашествие ушкуйников на Золотую Орду

© Телицын В. Л., 2013

© ООО «Издательство Алгоритм», 2013

Ушкуйник – речной разбойник; новгородские ушкуйники, шайки удальцов, пускались открыто на грабеж и привозили добычу домой, как товар…

Владимир Даль

От автора

История России удивительна, и по своим поворотам, и по своим событиям, и, главное, по своим последствиям. Это в полной мере можно сказать об истории русского землепроходства, которое на начальном своем этапе приобретала формы вольницы (вошло в историю как феномен «ушкуйничества»).

Так уж сложилось, что Россия – страна необъятных территорий, и для Средневековья поиски новых земель оказывались делом обычным. Необычным было то, что землепроходство приобретало характер не чисто географический, а военно-политический, воспринимается как русская историческая доминанта…

И в результате землепроходство первых веков существования России вылилось в непростую историю, в которой перемешалось все – и войны, и открытия, и предательства, и убийства из-за угла, и взаимовыручка, и чудесные спасения, и то, что потом пытались объяснить в своих трудах Лев Гумилев и его последователи.

Об ушкуйниках сказано и написано очень много. Но как-то все в разнобой, нет целостной картины. Пишут о каких-то отдельных фрагментах: об ушкуях, о вооружении, о ряде удачных и неудачных походов, о вятском периоде ушкуйничества, мельком почему-то – о начале Новгородского периода в истории этого русского феномена.

Нет работ с анализом причин появления ушкуйничества, хотя есть прекрасный исследовательский материал о «Господине Великом Новгороде», с помощью которого не так сложно понять, «откуда есть пошла» шагать по Руси ушкуйская ватажка.

Нет практически работ, посвященных вождям ушкуйников (исключение составляет жизнь Анфала Никитина – конечно, ярчайшего представителя ушкуйнического движения, но далеко не единственного). Нет, наконец, работ, раскрывающих внутренний мир ушкуйника (а стоило только обратиться, например, к такому образу, как Василий Буслаев). Я уж не говорю о тех вожаках ушкуйников, кто хоть и «засветился» в истории, но дальше летописных сводов не ушел…

Мало мы знаем и о том, во что вылилось – уже в XV столетии – ушкуйничество, и какими были последствия его почти шестивековой истории.

В общем, лакуны, лакуны, и еще раз лакуны…

Конечно, и мы не претендуем на всеохватывающую картину. Мы постараемся свести воедино имеющиеся в наличии источники, сопоставить их с тем, что уже было наработано нашими предшественниками, и дать возможность читателю взглянуть на историю ушкуйничества с различных ракурсов, в том числе и с чисто литературного, даже можно сказать больше – с поэтического: вирши А. Толстого и В. Луговского об ушкуйниках прекрасно вплетаются в общую ткань нашего повествования об ушкуйничестве. Иными словами, ушкуйничество как феномен волновало не только историков, что-то было такое, что подогревало интерес… Наверное, не только «удаль молодецкая»…

Особое внимание мы обращаем на Полное собрание русских летописей – удивительный источник, но так до конца и не востребованный исследователями средневековой Руси. А жаль!

Конечно, язык русских летописей очень сложен для восприятия, но сколько они содержат информации! Да, бесспорно, те летописные своды, которые на сегодняшний день есть в нашем распоряжении – копии с копий (что обуславливает появление новых и новых ошибок). Но они, летописи, остаются для нас важны как источник. Они, по сути, сами свидетели давно ушедших эпох.

Такими же свидетелями могут стать и берестяные грамоты, и они сохранили сам дух эпохи «Господина Великого Новгорода» и людей, его населявших…

Источники сохранили для нас факты, события, имена. Нам же остается все свести воедино…

Когда работаешь над исторической книгой (объединившей в себе многогранную историю) или отдельным сюжетом, независимо от степени ее научной освещенности и важности рассматриваемых проблем, о которых говоришь сам, в ней обязательны сюжет, схема, конструкция повествования. Бывает, что сама проблема уже самодостаточна для построения конструкции.

История более иных наук связана с течением реки времени. И потому временной стержень – основа каждого исторического исследования…

Русские пассионарии

Ушкуйники – древнее, загадочное название из самых глубин русской истории.

Кто они? Кем они были?

Их называли разбойниками, пиратами Северной (Новгородской) Руси^[1]. Но величать их пиратами совершенно некорректно, неправильно, поскольку цель ушкуйников – не только разграбление морских и речных торговых караванов, городов и сел противника, но и сопровождение торговых судов, разведка во время военных действий, освоение новых земель и дорог, защита собственной земли.

В работах, увидевших свет в 1960–1970-х годах, возобладала тенденция рассматривать ушкуйничество как своеобразную форму новгородской колонизации или как средство борьбы с политическими и торговыми противниками республики, а его историю ограничивать XIV – началом XV столетий, так как «слово «ушкуй» якобы впервые встречается в летописях под 1320 год, а термин «ушкуйники» – под 1360 год, причем в XV столетии они выходят из употребления»^[2].

В той же самой литературе указывается, что ватаги ушкуйников набирались боярами, однако состав этих ватаг определяется по-разному: по мнению B.C. Румянцевой, они формировались «из лиц без определенных занятий»^[3], а по мнению другого исследователя – главным образом из «нормальных» горожан и земледельцев. При этом он зачисляет в историю ушкуйничества лишь те случаи, когда поход предпринимался «без слова новгородского», то есть без официального разрешения^[4].

* * *

Ушкуйников еще звали повольниками (то есть скучающими по воле). Повольник – вольный, свободный человек, свободный от власти, от другого человека – более удачливого и расчетливого, от каких-либо обязательств (и даже общепринятых правил). Хотя и бессребреником ушкуйника то же не назовешь. Ушкуйник, как и всякий человек, был слаб, слаб на злато и серебро, на «мягкую рухлядь» (пушнина) и разнообразное барахлишко, которое можно было добыть посредством меча и ножа. А вольность жизни, отсутствие сдерживающей власти и породили в Новгороде (и на северо-западе Руси вообще) явление, незнакомое в других местах, – повольничество.

А вот еще одно объяснение. Ушкуйник – вольный человек, входивший в вооруженную дружину, снаряжавшуюся новгородскими купцами и боярами, разъезжавшую на ушкуях (лодках) и занимавшуюся торговым промыслом и набегами на Волге и Каме, на северных реках – в Новгородской и Вятской землях.

* * *

Как считает современный исследователь, «…следует вспомнить структуру новгородского войска в XII–XV веках. Основу его составляло ополчение «рубленая рать»; оно собиралось путем «разруба» воинской повинности среди простолюдинов – свободных горожан и сельчан. Другими составными частями вооруженных сил [Новгородской] республики были дружины князя^[5], бояр и наиболее богатых купцов, «владычный полк», а также войско из «охочих людей» («охотников»), т. е. добровольцев, ушедших на войну сверх «разруба»; последние, как правило, воевали в пехоте и передвигались на судах. Судя по всему, именно «охочими людьми» были летописные «молодцы новгородские» и «люди молодые», которых историки отождествляют с ушкуйниками. Обратим также внимание на то, что в середине XIV – начале XV веков походы ушкуйников организовывались, как правило, боярами, причем подобные предприятия новгородские власти если не поощряли, то и не запрещали. Даже если «молодцы» выступали, «не послушав Новаграда», санкции против них не применялись. Можно полагать, что сходное отношение к походам «солдат удачи» имело место и в более раннее время. В таком случае ватага ушкуйников – это официально сформированный отряд «охочих людей» во главе с представителями знати, который полностью автономен в своих действиях и передвигается на гребных судах; цель их походов – снискать славу и богатство за пределами Новгородской земли»^[6].

С этими определениями вполне можно согласиться, поскольку он отражали сущность ушкуйничества, хотя и несколько ограничено.

«Во главе Новгородской феодальной республики, – обобщал А. В. Арциховский, – стояли феодалы, владельцы огромных вотчин и профессиональные полководцы. Летописи много говорят о военной деятельности всех новгородских посадников и многих других бояр».

Оставим в стороне определения, подобные этому – «феодальная республика», и попробуем с помощью исследования известного отечественного историка и археолога, знатока средневекового Новгорода, разобраться с особенностями вооруженных сил русского Северо-запада.

«Новгородское войско было сильным войском. Исследование найденного при раскопках многочисленного оружия произвел А. Ф. Медведев, доказавший высокий для того времени уровень военной техники. Она находилась в Новгороде на общеевропейском уровне и была основана на местном производстве^[7]. Особо надо отметить, что при новгородских раскопках часто встречаются куски доспехов пластинчатых и кольчужных. О широком распространении на Руси пластинчатых доспехов до этих раскопок не было известно археологам. По массовому применению и высокому качеству боевой одежды можно лучше всего судить о развитии военного дела»^[8].

Вооруженные силы Новгородской республики формировались из ее граждан. Административное деление Новгорода одновременно служило и военным целям. В случае войны мобилизация производилась на базе концов, улиц и сотен. Для ведения боевых действий городские районы выставляли воинские формирования во главе со своими командирами. Вооруженные силы Господина Великого Новгорода назывались «тысячей». Командовал ими «тысяцкий». Иногда функции главнокомандующего мог исполнять и посадник.

В случае серьезной опасности на воинскую службу призывалась вся боеспособная часть мужского населения Новгорода и его волостей. Если такой необходимости не было, то производилась частичная мобилизация^[9].

Мнение о том, что новгородскими полками всегда командовали князья, широко распространено и переходит из одного исследования в другое. Но так ли это? Исследования такого признанного авторитета в области средневековой истории Великого Новгорода, как А. В. Арциховский, говорят совсем о другом.

«Вопреки утверждениям многих историков, – акцентирует внимание Арциховский, – новгородским войском командовали не князья, а посадники. Летописных свидетельств об этом множество»^[10].

На протяжении всей своей истории Господин Великий Новгород неоднократно вступал в конфликт с разными русскими князьями. Когда дело доходило до вооруженного противостояния, немногие из этих князей осмеливались вступать в бой с новгородским войском, которое возглавляли его собственные военачальники. Русские князья хорошо знали силу новгородской рати и военное искусство новгородских воевод.

Надо отметить, что русские князья со своими дружинами, принимавшие приглашение Новгорода, не были наемниками, воевавшими ради денег. Рюриковичи не торговали своим мечом. Они являлись защитниками Руси и воевали за Новгород как за часть русской земли. Князья и их дружинники были профессиональными воинами, но получали содержание и вознаграждение от Новгорода именно как защитники общей для всех Родины.

«Дружина во главе с князем была частью вооруженных сил Новгородской республики, – отмечает современный исследователь. – Княжеская дружина, говоря современным языком, являлась воинским соединением быстрого реагирования. Она находилась в постоянной боевой готовности. Главная задача дружины состояла в отражении внезапного нападения противника и сдерживании врага до подхода основных сил»^[11].

Здесь все же необходимо одно замечание. Наличествующие источники дают право говорить, что Новгородская республика могла позволить себе и нерегулярные воинские подразделения, может быть близкие к тому, что во Франции, например, много веков спустя назвали Иностранным легионом. В этих новгородских нерегулярных воинских подразделениях служили не только сами новгородцы (хотя их скорее всего было большинство и они составляли командный костяк), но и жители иных регионов и городов Руси. Новгород был не бедным городом и мог себе даже оплачивать расходы по содержанию такого рода подразделений, пока политическая обстановка не требовала привлечения их «к делу».

Откуда же, что и почему привлекало в эти подразделения (или «ватажки», как кому нравится)?

* * *

«Вольность жизни, отсутствие сдерживающих элементов власти, постоянная борьба партий – все это порождало в Новгороде особый класс, который не приписывался к какой-либо общине (как этого требовали новгородские установления для гражданской полноправности) и был в руках сильных, богатых людей орудием смуты. Власти стремились освободиться от подобных буйных элементов населения и указывали им дело – расширять пределы Новгорода; землевладельцы и промышленники пользовались ими как защитниками своих интересов от разных инородцев; чаще всего, впрочем, они сами, на свой страх и риск, совершали разбойничьи экскурсии, главным образом на восток, с целью нажиться»^[12].

В этом толковании нельзя согласиться только с одним словом – «класс», речь идет, конечно же, о социальной группе, неустойчивой, порой трудноопределимой по каким-либо особенным критериям, но существующей и имеющей свою очень интересную историю.

А вот что писал историк В. Н. Бернадский: «Коренные изменения в политической жизни Восточной Европы в конце XV в. были подготовлены существеннейшими сдвигами в хозяйственном развитии Великороссии. Эти сдвиги нигде в Великороссии не выступают с такой ясностью, как на Новгородской земле, экономическое развитие которой в XV в. может с полным основанием быть охарактеризовано как переворот, приведший к глубокому экономическому, а позднее и политическому кризису Господина Великого Новгорода».

До кризиса, правда, еще было далеко, по крайней мере, во время появления ушкуйников…

«Новгородская республика к тому времени владела не только частью Восточной Прибалтики, но и Восточной Финляндией, где жили финские племена емь и карелы. Карелы платили Новгороду дань и входили в состав новгородского ополчения; вместе с тем они вели самостоятельную политику, хотя, как правило, оставались в русле политики новгородской. В то время карелы занимали бóльшую территорию, чем сегодня, и их основные поселения располагались в районе нынешнего Выборга и на Карельском перешейке.

Важно подчеркнуть различие между новгородской политикой и политикой других европейских стран. Новгород, облагая соседние народы данью и обеспечивая безопасность на торговых путях, не вел практически миссионерской деятельности, которая вообще для православной церкви менее типична, чем для католической. Народы, подвластные Новгороду, оставались в массе своей языческими, что новгородцев не смущало. В этом была сила Новгорода, так как малые народы Прибалтики зачастую охотно шли на союзы и даже на подчинение новгородцам, которые не вмешивались в их внутренние дела. Но здесь таилась и слабость, так как, не имея идеологических связей и не утверждая среди своих вассалов сети священников, Новгород в периоды ослабления не мог удержать эти народы под своим контролем. Власть же католических завоевателей была много прочнее: воинственная верхушка племен уничтожалась, население обращалось в христианство и ставилось под контроль католической церкви – создавалась куда более совершенная, чем в Новгородской республике, система подчинения»^[13].

Но можно ли назвать отсутствие миссионерства слабостью? Думается, что нет. Во-первых, и православие несло свои идеи к «нехристям», а, во-вторых, миссионерство может проявляться в различных формах, совсем не обязательно только в виде проповеди.

* * *

В. Н. Бернадский, однако, продолжает: «Первые признаки кризиса Новгорода ясно выступают в том движении, которое можно назвать «ушкуйничеством» в точном историческом смысле этого слова. Подчеркивая историчность ушкуйничества как социально-политического движения, мы порываем с широко утвердившейся в исторической литературе традицией чрезвычайно расширять хронологические рамки этого явления. Трактовка ушкуйничества, как явления, присущего новгородской жизни с древнейших времен вплоть до XV века, связана с характерной для многих исследователей истории Новгорода тенденцией рассматривать его внутренний строй как неизменный, неподвижный, по сути дела застойный. При такой постановке вопроса, рассматривающей вкупе все походы новгородских молодцев в далекие страны ‹…›, они (эти походы) выступают как проявление новгородского духа, ищущего «раздолья, простора, подвигов, за пределами Новгородской земли»^[14].

Это позиция Бернадского, мы же на основании собственных исследований считаем, что хронологические рамки ушкуйничества нельзя столь искусственно снижать (учитывая, что само явление развилось гораздо раньше, чем получило свое определение).

Повольничество-ушкуйничество для другого знатока средневековой истории России – И. Д. Беляева – «чистый продукт новгородской жизни»; в нем находит выход для своей энергии «буйная и неугомонная новгородская молодежь, которая не знала, куда деваться со своею силою и молодечеством, все те, у кого душа просилась на волю погулять по белому свету». (Родители охотно отпускали своих детей ушкуйничать и сложили пословицу: «Чужая сторона прибавит ума».)

Правда, Беляев с этим психологическим (я бы сказал более емко – бихевиористическим) объяснением ушкуйничества пытается связать и экономические причины «удалых походов» ушкуйников. Он пишет: «По минованию разгульного возраста, наскучивши буйством… (ушкуйники) как люди бывалые или сами начинали торговлю на свои капиталы, может быть собранные из добыч, приобретенных во время удалых походов, или делались помощниками старших, водили их караваны в новгородские земли»^[15].

Несколько неубедительно, но вполне подпадает, как раньше бы сказали, «под формулу о «первоначальном накоплении капитала».

Дальше этого общего размышления по «возрастной психологии», навеянного, конечно, наблюдениями над нравами московских купцов XIX в. и их приказчиков, Беляев не идет, оставляя описываемое им явление необъясненным. Мало продвинули вопрос об ушкуйниках и позднейшие исследователи, обычно относившие начало ушкуйничества к самым ранним временам новгородской истории.

А. С. Лаппо-Данилевский характеризовал ушкуйничество как заключительный этап истории новгородской колонизации, как вырождение военно-финансовой колонизации^[16].

Действительно, имеются все основания, как это будет показано ниже, отделить походы второй половины XIV и начала XV в. от более ранних, как особый и весьма существенный этап в истории новгородских ушкуйников. Правда, Бернадский замечает: «спрашивается, однако, насколько оправданным является отнесение именно к этому этапу наименования «ушкуйничество». Сужение значения термина «ушкуйничество» оправдывается терминологией источников (летописей), которые пользуются им только в узком, хронологически ограниченном, вполне определенном смысле»^[17].

* * *

Еще раз повторим: ушкуйники представляли собой нерегулярные вооруженные формирования Великого Новгорода. Им поручались изучение территорий и населяемых их племен, сбор дани с обширных северных и северо-восточных владений Новгорода, захват того или иного укрепленного форпоста противника, разведку (порой – разведку боем), поиск новых речных и пеших путей, – все это должно было способствовать и расширению границ Новгородской республики и укреплению ее авторитета. Часто они явно превышали полномочия, действуя по своему почину.

Ушкуйники, по мнению ряда исследователей, – это русский вариант варягов и викингов. Так, М. М. Богословский видел в ушкуйничестве первоначальную форму новгородской колонизации Севера и готов был сблизить ушкуйников с норманнами времен викингов.

«Первоначальной распространительницей новгородского владычества на Севере, – замечал он, – надо считать вооруженную промышленную ватагу ушкуйников, очень напоминавшую подобные же нормандские ватаги под предводительством викингов»^[18].

Существует и иное мнение, которое, правда, зачастую оспаривается. Согласно ей, ушкуйники осуществляли защиту Новгородских земель. К такому выводу можно прийти, если обратить внимание на летописные тексты о походе ушкуйников против шведов и ливонцев.

* * *

Но откуда пошло это очень звонкое прозвище – «ушкуйники»? Да еще с не менее звонкими именами: Гюрята, Жила, Анфал, Олюша, Власий, Федец, Острог, Бориско, Дмитрок, Микитица, Онцифер, Лука, Семенец, Григорь, Степанец, Савица, Чешко^[19]?

По рекам и морям новгородские повольники двигались на парусно-гребных судах – «ушкуях», за что и получили свое имя.

Российско-германский филолог Макс Фасмер, например, считал так: слово «ушкуй» произошло от древневепского слова «лодка»^[20].

Суда могли быть названы и по имени полярного медведя – «ушкуя» или «ошкуйя». «Ошкуй» – морской, ледовитый, северный, белый медведь. Это название было у поморов в ходу еще в XIX в.

И норманны называли свои боевые суда «морскими волками». На высоком носу ушкуя красовалась резная голова медведя.

А в новгородской былине в описании корабля героя русских былин Соловья Будимировича сказано: «На том было соколе-корабле два медведя белые заморские»^[21].

Обычно ушкуй строился из сосны. Киль его вытесывался из одного ствола и представлял собой брус, поверх которого накладывалась широкая доска, служившая основанием для поясов наружной обшивки. Она скреплялась с килем деревянными стержнями (гвоздями), концы которых расклинивались.

Морские ушкуи (в отличие от речных) имели плоскую палубу только на носу и корме. Средняя часть судна (около трети длины) оставалась открытой (туда под палубу клали груз-балласт для большей устойчивости в морской воде). Грузоподъемность их составляла 4–4,5 т. На внутреннюю обшивку опирались шесть или восемь скамей для гребцов. Благодаря малой осадке (около 0,5 м) и большому соотношению длины и ширины (5:1), судно обладало сравнительно большой скоростью плавания. Как морские, так и речные ушкуи несли единственную съемную мачту, располагавшуюся в центральной части корпуса, с одним косым или прямым парусом. Навесных рулей на ушкуи не ставили, их заменяли кормовые рулевые весла.

Речные ушкуи отличались своей конструкцией от морских не только наличием сплошной палубы. Так, по мнению ряда историков, речные ушкуи представляли собой лодки вместимостью до 30 человек. Киль был широким и плоским. Одинаково изогнутые носовая и кормовая балки соединялись с килем деревянными гвоздями или в потайной шип. Корпус набирался из тесаных досок. Планширь (деревянный брус с гнездами для уключин, идущий вдоль борта лодки и прикрывающий верхние концы шпангоутов) отсутствовал. В зазор между обшивками вставляли клинья-кочети, которые служили опорами для весел. Утолщенные последние пояса наружной и внутренней обшивок обеспечивали достаточную прочность борта при возможном абордаже или при перетаскивании ушкуя через переволоку.

Речной ушкуй имел длину 12–14 м, ширину около 2,5 м, осадку 0,4–0,6 м и высоту борта до 1 м. Грузоподъемность достигала 4–4,5 т. Укрытий ни в носу, ни в корме на ушкуе не было. Благодаря симметричным образованиям носа и кормы ушкуй мог, не разворачиваясь, моментально отойти от берега, что приходилось часто делать при набегах. При попутном ветре ставили мачту-однодревку с прямым парусом на рее. Для его подъема верхушка мачты снабжалась нащечинами. Простейший, без блоков, такелаж крепился за скамьи, а носовая и кормовая растяжки – на соответствующих оконечностях. Весла в местах соприкосновения с обшивкой обтягивали толстой кожей»^[22].

Ушкуй чередовался в летописях со словом «насад». Российский историк А. И. Никитский неоднократно подчеркивал: «Многоразличны названия, которыми характеризовались в древности эти суда: лодь, лодья, лойва, насад, ушкуй, последнее из этих судов, ушкуй, равнозначное, как кажется, с насадом… было у охочих людей самым любимым»^[23].

Но все же между ушкуем и насадом были некоторые различия. Летописные своды и иные источники содержат упоминание об одновременном участии в походе и ушкуев, и насадов.

Ушкуи, в отличие от насадов, были легче, поэтому они были удобны для дальних походов, и их можно было перетащить из одной речной системы в другую. А насады – крупнее и тяжелее, но более удобны (да и безопасней) для плавания по большим половодным рекам. И вмещали они в свое «чрево» гораздо больше бойцов, чем ушкуи.

Первое упоминание слова «ушкуй» зафиксировано в древне-шведской «Хронике Эрика» (см. о ней ниже) за 1320–1321 годы. в рассказе о событиях на Ладожском озере – «usko» вместе с его синонимом «hapa» (сравни современное финское «haapio» – «челн из осины»).

И. И. Срезневский указывал на следующие варианты: «ушкуи» – 1320 год, «ускуи» – 1418 год, «оскуи» – 1473 год, «скуи» – 1463 год, «ушкуль» – 1553 год. В последний раз слово «ушкуй» мелькнуло в XVI столетии, – на них плавали татары под Астраханью^[24], пока последняя не пала под ударами Ивана IV.

Еще одно толкование – по названию правого притока реки Волхов – реки Оскуй, где новгородцы и строили свои лодки – «оскуй», «ошкуй» или «ушкуй».

* * *

Современные историки справедливо отмечают, что «Великий Новгород на протяжении всей своей истории был портом четырех морей: Балтийского, Черного, Белого и Каспийского. С ними его связывали речные пути. Новгородцы по рекам добирались до этих морей и на своих судах бороздили их воды. Иностранные купцы, используя те же речные пути, посещали Новгород. Новгородская республика являлась морской державой, имевшей свой торговый и военный флот.

По мнению ряда историков, многие достижения цивилизации русские освоили только благодаря императору Петру Великому. В числе таких достижений значится и военно-морской флот. До сих пор экскурсоводы показывают в музее города Переславль-Залесский ботик Петра I, именуя его первым русским кораблем. Это несправедливо с исторической точки зрения, русские за несколько столетий до рождения Петра Алексеевича уже обладали на Балтике собственным военным флотом, который по мощности не уступал флотам соседних прибалтийских держав^[25].

В области судостроения новгородцы следовали прежним навыкам, имевшимся на Руси, но их суда были уже более совершенными. Они обладали большей вместимостью, имели палубы и были более мореходными. При постройке своих судов новгородцы заимствовали все полезное у норвежцев, шведов и других народов. Речные суда, как правило, были плоскодонные, морские – и плоскодонные, и остродонные^[26].

Новгородцы немало заимствовали из скандинавского судостроения. Однако некоторые новгородские корабли по своей конструкции и технике производства не имели в мире аналогов. Оригинальное новгородское судостроение сохранялось до середины XVII века. Павел Алеппский^[27], посетивший Новгород в 1656 году, писал: «В этой земле суда не сбиты деревянными гвоздями, а сшиты веревками из липовой коры, как шьют шелковые и иные одежды, – искусство, поражающее ум изумлением. Хвала Богу!»^[28]

На Крайнем Севере новгородские мореходы не знали себе равных. Кроме них, мало кто отваживался плавать в студеных морях»^[29].

Проникновение новгородцев-ушкуйников на север и северо-восток Руси происходило в связи с развитием морских промыслов, рыбной ловли, охоты на морского зверя и поисками серебра и драгоценных камней. Имеются достоверные сведения о том, что в самые отдаленные времена новгородцы плавали не только у берегов Белого моря и Ледовитого океана, но и в открытом море. В XV веке они ходили на острова Колгуев, Новую землю, бывали на архипелаге Шпицберген, плавали к берегам занесенной снегом Норвегии. Между новгородцами и норвежцами велась морская торговля, а иногда между ними происходили и боевые стычки, сопровождавшиеся набегами с моря (норвежцам не раз приходилось бросать свои приморские селения и уходить в глубь материка). Торговые дела того времени нередко были сопряжены с военными. Иначе говоря, каждое торговое судно являлось одновременно и военным, приспособленным для обороны и нападения^[30].

* * *

«Главным источником наших сведений о средневековой Руси до сих пор остаются летописи. Однако интерес летописца всегда был избирателен. Его внимание привлекали яркие события – объявление войны, заключение мира, смерть князя, выборы епископа, сооружение храма, эпидемия, эпизоотия, явление кометы, затмение солнца… Медленные процессы общественного развития, хорошо видные только на расстоянии, его не интересовали, отчего Средневековье часто представляется чрезмерно стабильным. К тому же самый древний летописный текст относится к началу XII века, события VIII–XI столетий описаны в нем на основании главным образом устных рассказов и припоминаний. Сам же этот текст сохранился в рукописях XIV и XV веков, будучи не раз редактирован. Существуют важные для понимания прошлого древние законодательные памятники, но их нормы, естественно, малоподвижны, отражают порой исходную, а не реальную ситуацию»^[31].

Как отмечали исследователи, термин «ушкуйники» на страницах летописей встречается весьма редко. В первой Новгородской летописи его вовсе нет, так же «ушкуйники» не встречаются и в Псковских летописях^[32]. Но по этим источникам все же нельзя судить о том, новгородского ли происхождения слово «ушкуйники» или нет.

Как здесь не вспомнить Н. И. Костомарова:

«Новгородские летописи представляют как будто какое-то оглавление утраченного летописного повествования; так коротки и отрывочны местные известия, в них сохранившиеся, и, признаюсь, как-то странно слышать проповедуемые некоторыми почтенными исследователями и усвоенные учителями в школах глубоко письменные наблюдения над развитием новгородских общественных начал соразмерно переворотам и движениям удельного русского мира, – когда на самом деле тут можно судить только развитии новгородских летописей, а никак не новгородской жизни.

Но о судьбе северо-восточного русского мира этой Суздальско-Ростовско-Муромско-Рязанской страны в ранние времена нашей истории не осталось даже и такого оглавления, и это тем досаднее, когда знаешь, что именно тогда-то в этом рае и образовалось зерно Великорусской народности, и тогда-то пустила она первые ростки того, что впоследствии сделалось рычагом соединения и всего русского мира и залогом грядущего обновления всего славянского.

Ее таинственное происхождение и детство облечено непроницаемым туманом»^[33].

Чаще всего термин «ушкуйники» встречается в московских летописях и ростовского происхождения, особенно в «Рогожском летописце» и Симеоновской летописи^[34].