Повесть бытия
Пролог
«Фантазия – Великая Паллада человеческого духа,
и главная ценность его жизни…»
На самом отдалённом железнодорожном ответвлении, где кончалась Транссибирская магистраль, где всё вокруг казалось безлюдным, необжитым и убогим…, стоял старый, побеленный розоватой известью, двухэтажный дом. Его окна, с оборотной стороны фасада, открывали великолепный вид на залив, и вся его нехитрая архитектура, вызывала чувство ностальгии, по безвозвратно ушедшему прошлому. Той ностальгии, которую испытывает всякая утончённая душа, при встрече со всем историческим, отдалённым, и забытым…
В этом доме, несмотря на его ветхость, и общую неустроенность, текла всё та же жизнь. И эта жизнь, в своей сути, ничем не отличалась от жизни, протекающей, где-нибудь в Санкт–Петербурге, или Риме, сейчас, или где-нибудь в Мадриде, или Париже в прошлом веке. Люди в этом доме, радовались тем же вещам, огорчались, когда им не везло, плакали такими же слезами, и смеялись, таким же заливистым смехом. И дворовые собаки нисколько не отличались, от собак других городов, как и иных времён. Они также лаяли, и так же выпрашивали у прохожих съестного, смотря своими грустными, многозначительными глазами. Ведь, на самом деле жизнь, где, и когда бы она ни протекала, в сути своей, мало отличается, и несёт в себе, всё те же радости и страдания, всё те же восторги, и разочарования. И все наши иллюзии, на этот счёт, так и останутся иллюзиями…
Но наша противоречивая душа, наша мятежная парадоксальная сущность, убеждаясь, хоть в тысячный раз, что жизнь всюду одинакова, тем не менее, не перестаёт верить, что где-то там, сейчас, и когда-то в прошлом, она была совершенно иной, и что обязательно станет иной, в будущем. Такова наша природа. Мы живём мечтами другой жизни, живём иллюзорными грёзами о прошлом, и такими же иллюзорными надеждами о будущем. Всё настоящее, ежесекундное, мы воспринимаем, как нечто необходимое, и потому в некотором смысле, навязанное. К тому же, мы плохо его чувствуем, мы никогда не успеваем за ним, ибо оно летит, слишком быстро. Я даже подозреваю, что мы ещё не обладаем «органом», который мог бы с достаточной степенью очевидности фиксировать настоящее, и оно является нам, лишь как фантом, лишь как форма противоречия, лишь как неосязаемая и неопределённая линия разграничения электромагнитных полей нашего восприятия действительности. Нечто вроде «горизонта событий», которого нет в действительности, но который, на самом деле, несёт в себе всю существенность жизни.
Это «настоящее», рисуемое нашим разумом, как нечто продолжительное, на самом деле, не имеет никакой продолжительности, и, следовательно, никакой собственной объективности. Оно есть, суть неосязаемое поле разделения, некая граница, линия сопротивления, между бескрайними монадами прошлого, и будущего. Монадами, целиком и полностью создаваемыми нашим рассудком. Наш ноумен, – эта бестелесная, в своей сути, субстанция, создаёт некую «точку разряжённого поля», в которой, на самом деле, нет ни времени, ни пространства.
Настоящее, – не существует, как данность… И в то же самое время, для нашего реального разумения, для нас, существующих только в этом «разряженном поле», также не существует ни прошлого, ни будущего. Ибо прошлое, открывается для нас, лишь как постоянно растворяющаяся дымка, – как образ, остающийся всегда за жизненным горизонтом, – там, где нет никакого существования. И всё его бытие, лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей памяти, в виде отпечатков, – неких следов на влажной почве нашего собственного бытия…
Будущее же, существует лишь как грёза, как астральное «экзобытие», всегда остающееся за противоположным горизонтом, и расправляющее свои крылья пред лицом, будто заглядывающего вперёд, сознания. А точнее сказать, нашему сознанию лишь представляется, что оно заглядывает вперёд. На самом же деле, оно смотрит лишь в свои внутренние пенаты, в свой внутренний иллюзорный мир действительности, для которого в реальности, нет никакого истинного прототипа. И на самом деле, будущее никогда не приходит к нам, оно всегда – там, за пределами… И отражаясь в зеркалах нашего, поднимающегося ввысь разума, лишь представляется реальным.
Мы убеждены, что будущее – трансформируется в настоящее. Но на самом деле, оно лишь проходит через «разряженное поле», через «чёрную дыру» нашего ноумена, и тут же превращается в прошлое. И мы порой чувствуем, что «настоящая жизнь», как бы это ни казалось парадоксальным, представляется нам, за пределами нашей реальности, за границами здесь и сейчас. Периферия – во всяких сферах нашего созерцания, и осмысления, всегда явнее и реальнее, чем центр. Ибо мы не в состоянии ощущать этот центр, в какой области нашего мировоззрения, или осмысления, он бы не находился. Наш ноумен, казалось бы, способен прочувствовать и осмыслить всю широту внешнего мира, но только, не самого себя. Ибо, здесь нет материальности, нет бытия, – лишь «чёрная дыра сознания» с его «горизонтом событий», который может быть определён нами, лишь косвенно, ли по признакам своего влияния.
Ну да, хватит отвлечённых рассуждений. Город, где стоял этот дом, и где текла обыденная жизнь, был небольшим. С десяток железнодорожных станций, один аэропорт, один железнодорожный вокзал, и много автомобилей. И эти автомобили, очень часто создавали пробки. А надо сказать, что город этот, имел рельеф, далёкий от равнинного, что вызывало дополнительные проблемы, в особенности зимой, когда, ко всему прочему, дороги этого города, местами превращались в каток. И город этот, начинал «кашлять» и недомогать. Ведь город – это живой организм, а дороги, – это его артерии. И как в любом живом организме, если артерии всё время забиваются, город начинает болеть. Все его «органы» и «клетки», начинают испытывать дискомфорт. Ведь, тем самым, они не получают достаточного количества «кислорода», и «пищи». Затормаживается динамика, и метаболизм этого «мегаорганизма», замедляясь, испытывает нечто вроде стагнации.
И не смотря, на все эти неудобные особенности, город этот, был – Великолепен! Он будто располагался над пропастью, в конце земного диска. Словно огромный Лев, он лежал, свесив лапы, над мировым каньоном, – каньоном без дна, и лениво потряхивал своей гривой. Он завораживал своими красотами всякого, кто впервые оказывался здесь. И при всей своей неустроенности, отсутствии какой бы то ни было симметрии, в общей архитектуре, он околдовывал своей неповторимой атмосферой края земли, и каким-то романтическим очарованием. Большая отдалённость от центров цивилизации, придавала ему, некое чувство самостоятельности, абстрагированности от всего остального мира, и даже от той Великой страны, в границах которой он находился. Здесь, как ни в каком ином городе, чувствовалась свобода. Она чувствовалась во всём, включая и саму общую архитектуру, в которой трудно было найти академический порядок.
И вот однажды, в совершенно стандартный для этих мест осенний день, когда заходящее солнце озаряло лучами серебристые волны залива, насыщая всё вокруг яркими красками, присущими только заходящему солнцу, (как будто бы солнце, в последние минуты своего пребывания, делало последний мощный выдох), на побережье появился молодой человек, не совсем обычного вида. Не то чтобы, он разительно отличался, от подавляющего большинства горожан, но некоторые детали его внешнего убранства, выдавали его принадлежность, к какому-то другому обществу. Не то чтобы, совсем чужеродному, но мягко говоря, с несколько иными традициями. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить его в том, что ему, как личности, вообще были чужды какие-либо традиции. Не то чтобы сам он, не имел совершенно никаких привычек, но эти привычки были, мягко говоря, необычными. И одна из них, представляла собой его главное в жизни амплуа, а сказать конкретнее, стремление подвергать анализу самые, казалось бы, незыблемые традиции присущие обществу вообще, кланам в этом обществе, и личностям, в частности. Ему была известна одна банальная, и в то же время, парадоксальная мысль, касающаяся жизни, и принадлежащей этой жизни, сакральной причине большинства страданий человека.
Ведь именно привычки, а точнее сказать, угроза нарушения этих привычек, пугает человека более всего на свете. Человек боится сильнее, не своей смерти, но нарушения его привычных образов жизни, запечатлённых в коре его головного мозга, в виде идеальных форм представлений об этой жизни. Он привыкает к спокойному размеренному бытию, и нарушение этого спокойствия, вызывает у него панику. Он привыкает к своему окружению, к родственникам и друзьям, и смерть кого-нибудь из них, создаёт в его голове беду, которую, как ему часто кажется, он не в состоянии пережить. Человек привыкает к свободе, и лишение таковой, вызывает у него желание закончить жизнь суицидом. Он привыкает к несвободе, и вдруг обретая таковую, и не зная, что с ней делать, прыгает в каньон. Привычка, – всегда следующий рядом с человеком, друг, и в то же время, самый коварный враг.... И эта банальная, и в то же время парадоксальная мысль, если попытаться сформулировать её в одной фразе, могла бы прозвучать так: Если хочешь испытывать как можно меньше страданий в жизни, постарайся ни к чему не привыкать… Хотя сделать это – крайне сложно. А в обыденной жизни социума, – почти невозможно. Ну, да не будем забегать вперёд. Вернёмся к странному молодому человеку.
Его белая, с длинными и широкими рукавами, рубаха, вроде той, что предпочитали конкистадоры семнадцатого века, сапоги с длинными не по погоде голенищами, узкие штаны, подпоясанные ремнём с необыкновенно громадной пряжкой…. Всё это, плохо сочеталось с совершенно лысой головой, вызывая впечатление, что голова была чем-то отдельным от всего остального. Всю эту картину сгладила бы большая широкополая шляпа. По крайней мере, с первого взгляда, человека можно было бы причислить к оригиналу, нарядившемуся в пирата семнадцатого века. Но шляпы не было ни на голове, ни в руках, и поэтому он выглядел, подозрительно…
Звали молодого человека, Висталем. Он многое повидал, и многое испытал на своём веку. Он достиг больших высот, и глубочайших низин мира. Он развил способности собственного разума настолько, что их возможности можно было причислить к экстраординарным, или провидческим. Но на самом деле, они были всего лишь, транс реальны. Диапазон его созерцания был невероятно широк. Широк настолько, что казалось, он мог объять не только этот, копошащийся разнообразными тварями, «Чертог Вселенной», но и саму Вселенную. Казалось, что для него, вообще не было пределов. Но на самом деле, пределы конечно были. Ибо беспредельна только пустота, а бесконечными возможностями обладает только хаос. Сущностное же, с его обязательным порядком, всегда имеет свои пределы. Ибо всякий порядок, тем и отличается от хаоса, что должен необходимо обладать границами. И наша жизнь, определяя собственные наделы, несёт свою неповторимую константу, – своё, упорядоченное собственными парадигмами, «тело», возникающее и самоопределяющееся на безвременных, и без пространственных полях абсолютной возможности хаоса.
То, насколько широк, или узок диапазон возможностей обычного человека, сам человек – не знает. Этот диапазон, лишь суть потенциал латентных возможностей, у отдельно взятых, и лишь сравниваемых личностей. И этот потенциал, порой несопоставим настолько, что в одном случае, возникает впечатление анахронизма, в другом – впечатление сверхчеловеческих, или даже божественных возможностей. Различие этих способностей и возможностей, для наглядности, можно сравнить, к примеру, со способностями в управлении автомобилем, с одной стороны, гонщиком формулы-1, с другой – обыкновенным водителем, из провинциального городка. Или другим сравнением, например, поставив рядом гения, и среднего обывателя, и попытаться сопоставить и понять ту бездну, которая их разделяет…
Итак, несмотря на кажущуюся молодость, жил Висталь на белом свете, уже довольно давно. В нём горел тот огонь, который придаёт внешности свежесть, не смотря на подёрнутое морщинами лицо…, разуму – остроту, не смотря на ворох бренного опыта…, а душе уверенность и игривость, граничащую с азартом, как правило, присущему лишь юнцам, да и то далеко не всем… Этот огонь называют Богом, или Любовью… На основании некоторых умозаключений, для которых, и то, и другое, в своём самом сакральном смысле, есть одно и тоже. Ибо как первое, так и второе, содержит в себе всю полноту жизни, всю широту мироздания, и отличается лишь тем, в каком именно зеркале нашей «призмы-души» отражаются эти, наитончайшие производные нашей чувственной осознанности. Во всяком случае, и то, и другое, не доступно нашему рефлексивно-практическому, или рационально-аналитическому осмыслению. Как только лишь, Идеальному, в его запредельных, символических метафорах.
Но с лёгкой руки поверхностных, грубых в своих помыслах обывателей, этими понятиями нарекают теперь, слишком многое, подчас не имеющее отношение к той волшебной сути, которую несут в себе, эти сверх широкие, метафизические идеи природы, и жизни. Попадая в руки толпы, всё Великое и сверхценное, неминуемо опошляется. Дай ценное понятие в руки пошляку, и он непременно его извратит, и превратит в обыденную низменность. Ведь он, не осознавая того, всё и вся, так, или иначе, подгоняет под собственное лекало. И всё сверхвысокое, всё изысканное и возвышенное, не вписывающееся и не укладывающееся в его «прокрустово ложе», само собой превращается в пошлый обыденный хлам. И в конце концов, становиться чем-то чуждым, ненужным, а порой и даже вредным.
Способность ценить что-либо, всегда пропорциональна способности глубоко и тонко чувствовать внешний мир, – пропорциональна духовному развитию человека. И эта «дорогостоящая способность» духа, достигается длительным трудом предков. Духовным трудом, спровоцированным изначально, необходимостью к выживанию, но впоследствии, созревшего до совершенства, что, осознавая теперь, свои возможности, обрело неутолимое желание познать, как можно тоньше и глубинней этот мир.
И всякая пошлость, на самом деле, есть лишь вопрос слабости этого духа, его самых сакральных монад. И соответствующего слабого желания, слабого стремления к познанию. Одна, и та же вещь, одно, и то же явление мира, как и одно, и то же произведение искусства, для одного будет представляться – простым, не несущим в себе ничего достойного, объектом. Лишь частью скарба мирового обихода. Для другого, же Великим совершенством. Так простой «подорожник», цветущий у дороги, для совершенного в своих чувствованиях созерцателя, будет являться метафорой сверх поэтического вдохновения!
Если же абстрагироваться от линейности взгляда на становление, на развитие, как на необходимый вектор из прошлого, – в будущее…, если несколько отойти от привычного нам вектора совершенствования, – от простого к сложному, и посмотреть с несколько иного угла зрения, то можно сказать, что, для такого созерцателя, всё это становиться возможным, только благодаря обратному движению, некоему пути назад, – к детским чувствованиям внешнего мироздания. К тем тончайшим, изысканнейшим и сверхострым впечатлениям, которыми обладает только детский разум, только детская душа. Тот, кто способен вспомнить, и пробудить в себе, эти уснувшие за долгую бренную жизнь, «ганглии душеного чувствования», тот приобретает вновь, эту «дорогостоящую способность».
Священник, Учёный, и Мудрец
Итак, сначала. Ранним осенним утром, когда одноцветность зелёной краски природы, превращается в разноцветные красно-жёлтые тона, и сама природа становится меланхоличной, задумчивой и романтичной, Висталь шёл по алее, с шумящими листвой, тополями. Подойдя к дому, побеленному розоватой известью, он зашёл в подъезд. Найдя квартиру номер шесть, он постучался.
Кого там чёрт принёс! Услышал он хриплый голос хозяйки. Поморщившись, от такого непочтения, он произнёс: Могу я увидеть отца Святослава?
Он на обедне, ответил тот же голос. Найдёшь его в церквушке, что на Маяке. И тут, он почувствовал в себе перемену. Голос хозяйки вдруг заскрипел, словно несмазанная дверь, всё вокруг потихоньку начало замедляться, стены вдруг стали колыхаться как студень. Началось! – промелькнуло в голове… Он стал медленно разворачиваться, словно огромный танкер в море.
Утро ворвалось в комнату лучами по южному, яркого солнца. Очнувшись, и почувствовав себя, и своё мышление, он сразу начал оценивать внешний мир. Все его привычные параметры, вроде бы пришли в норму. Внутри его, как будто бы ничего не беспокоило. И потянувшись от души, он встал с постели. Это была одна из тех гостиниц, которые встречаются только в провинциях, и присвоение которой, на полном серьёзе, хоть какого-то звёздного статуса, даже пол звёздочки, могло вызвать лишь саркастическую улыбку. И потому поселенцы, часто придавали ей статус пяти крестиков. Что означало отсутствие всех возможных условий сервиса.
Да. Как неприятно подумал он, когда образное восприятие мира, острота и концентрированность, вдруг оборачивается полной пустотой, во вполне пока бодрствующем сознании. Ощущение себя амёбой, существующей только в поле примитивной действительности. Такое чувство, что сначала у тебя вынули разум, оставив лишь рассудок, воспринимающий с помощью органов чувств окружающую действительность, и только затем выключили сам рассудок, словно выдернув из розетки его агрегаты.
Это был тот же город, но неделей позже. Такие «короткие отстранённости» утомляли его больше, чем «отстраненности на века». Его разум ещё не успел восстановиться, и не имел того просветления, какое он испытывал прежде, возвращаясь в действительность достаточно отдохнувшим, подобно человеку, возвращающемуся в этот мир, ребёнком.
Выходя из гостиницы, и размышляя над этим, он вдруг понял, что, выполняя механические действия, погружённый в свои размышления, в какой-то момент, вдруг ощущаешь новую реальность. Будто бы, опять проснулся, вышел в более бодрствующую стадию своего сна. Сон – во сне, или более ясное бодрствование – в бодрствовании… Такое ощущение, будто бы сначала вышел в море, из преисподней земли, а затем вынырнул из моря в воздушную атмосферу планеты…
Где критерии сна, и бодрствования? – Критерии, не относительные друг друга, но действительные? Сколько раз в день, мы засыпаем и просыпаемся, не фиксируя того, в своём сознании… Сколько раз в день, мы переходим из мира внутреннего, в мир внешний, совершенно не замечая этого… А сколько раз за свою жизнь, мы умираем, и рождаемся вновь, приходим в совершенно другой мир, также, не замечая, и не осознавая того… Какой из миров был истинным, какой из них был наиболее реальным, наиболее достоверным – Главным миром?
Придя в полное взаимодействие с внешней действительностью, и ощутив, наконец, внутренний контроль, Висталь направился к церквушке. Его душа уравновесилась, и сомнения ушли, сами собой. Ибо ему, как никому другому было известно, что только взаимодействие, и соотношение всех твоих чувств и мыслей, слияние их, в некую гармоничную общую функцию, в некий целокупный слаженный «оргакинез бытия», где всё и вся соразмерно и взаимозависимо, где всякая мелочь и мимолётность, соотносится со всякой общностью и долговечностью, где каждое отдельное чувство, подтверждает собой все остальные, а все вместе, подтверждают отдельное, – позволяет полагать, что пред тобой, – истинная реальность. И что только чувство самообладания, и контролируемого бытия, даёт ощущение истинности действительной реальности, в которой главной мерой, выступает соотношение и уравновешивание, – с одной стороны, общей фатальной зависимости природы…, и с другой, – собственной свободы, и иллюзии произвола. И всё это, называют расхожим словосочетанием – Великая жизнь.
Подойдя к небольшой часовне, которая не отличалась напыщенной красотой куполов, а сказать точнее, она ими просто не обладала, Висталь шагнул по направлению к этому скромному храму.
Что-то отвращало, его от этих «бастионов веры», сердце не пускало в себя, этих хрестоматийных наветов. В этих религиозных бастионах, к какой бы конфессии они не принадлежали, пахнет сильнее подобострастием и страхом, чем ладаном благоговения и любви…
Войдя в него, он, толи у прихожанки, толи у служительницы, – старушки, с повязанным старорусским манером платком, спросил; Где ему можно увидеть отца Святослава? Старушка, указав на священника, стоящего поодаль, продолжила свои хлопоты.
Отец Святослав? Спросил он, подойдя к скромно одетому в чёрный балдахин, старцу. Да, ответил он, и, повернувшись к Висталю, одарил его светлой улыбкой, поддёрнутого морщинами лица. Висталь почувствовал облегчение, подобное тому, какое чувствует всякий больной, лишь только встретившись с доктором медицины. Не уделите ли мне, несколько минут вашего времени, я приехал издалека.
Я уделю время всякому, кто нуждается в этом, сын мой, независимо от того, живёт ли он по соседству, или приехал с другого края земли-матушки, независимо от рода занятий, и вероисповедания. Что беспокоит тебя?
Позвольте начать без всяких предисловий, святой отец? Я давно живу на этом свете и многое познал. Моя юность проходила в любви и радостях, печалях и грёзах, – в общем, ничего особенного. Мне очень близко то мироощущение, которым обладает большинство людей, каждый из которых, родился и вырос в этом мире. Где всё и вся становится действительным, лишь тогда, когда обретает свою предметность, со своими чёткими границами и параметрами. Где всякая самая идеальная, самая тонкая субстанция, почти бестелесная сущность, чтобы обрести важность для нашего сердца, должна непременно стать системой. Где всякая мысль, чтобы иметь должное к себе отношение, непременно должна прикрепиться, к какой-либо сложившейся и устоявшейся философеме, либо сама облачиться в доктрину. Где всякое мнение, чтобы стать по-настоящему весомым, должно непременно обернуться в красочный, вышитый золотом балдахин, словно невидимка в халат. И где даже самая эфемерная, и по природе своей, бесформенная астральная субстанция, чтобы найти своё место в этом мире, должна непременно приобрести определённую форму, найти своё воплощение, и стать ощущаемой всеми рецепторами человеческого органоида. И в конце концов, должна обрести экзистенциальную власть над ним.
В данный момент, я имею в виду исторически устоявшуюся парадигму, что в этом мире, всякая Вера, должна принадлежать какой-нибудь доктрине, вероучению, или конфессии. Но, как только Вера обретает эту доктрину, она растворяется в этой системе, превращаясь лишь в атрибут, – некий рудимент сознания, отдаваясь на волю самой системности, и тем самым, теряя свою искомую первородность. Она, – становиться рабом этой системы.
Что может быть более дорогостоящим, что может давать большее удовлетворение человеку, как не то чувство – себя свободным, как не та гордость за свою силу и самодостаточность, которая позволяет ощущать себя, настоящим человеком?! Не подобострастным и преклоненным, с раболепием и самопринижением смотрящим в этот мир, не перекладывающим свою ответственность на некое «сверхсущество», – но возвышенным, и повелевающим собой, своей жизнью, своими поступками и мыслями, и несущим гордо своё знамя!
Но в силу популярности различных религиозных конфессий на земле, я подозреваю, что человек, в массе своей, не боится, и не отвергает рабство, но напротив, – стремится к нему. И как всякий «заключённый», в пределах своего лагеря, в силу само убеждения и привычки, может вполне чувствовать себя, относительно свободно, так всякий из паствы, – всякий, кто когда-либо причислил себя к определённому религиозному учению, или к определённой конфессии, может вполне чувствовать себя свободно и комфортно, в рамках этой выбранной доктрины.
Я осознал, во всей неопровержимой реальности, что человек, не осознавая того, боится более всего на свете, именно свободы! Ибо, в глубине своего подсознания чувствует, – как она, на самом деле, опасна для него…
Я слышу, и понимаю тебя, сын мой. Но отвечу на это, так: Во-первых, всякая свобода, действительно негативна, ибо в своей гипертрофированности, подразумевает под собой, квинтэссенцию хаоса… Во-вторых, подсознательно, человек всегда чувствует, что свобода – словно наркотик, попробовав который однажды, никогда не забудешь, и будешь всю жизнь стремиться к нему, обречённый увеличивать постоянно дозы… В-третьих, свобода – словно то «яблоко с древа познания», откусив от которого, уже невозможно вернутся назад, на луга беспечного неведения, а значит, того вида счастья, которое несёт в себе всякое неведение, и всякое беспечное существование… В-четвёртых, свобода – словно та сладость, которая, если употреблять её в больших количествах каждый день, неминуемо вызывает, что-то вроде «диабета», и, в конце концов, убивает.
Я, конечно же понимаю, отче, что отвергать одно, не значит утверждать противоположное, и истина, – никогда не сидела на одном из стульев. Как Мисологос, (отвергатель всякой веры), так и Ортодокс, (одержимый верой), есть суть – проповедники монотеизма. И я прекрасно осознаю, что в этом смысле, ими движут два вида заблуждения, которые стоят друг друга. Будучи приверженцами одного вида заблуждения, они убеждены, что всё зависит от бога и проведения, и они лишь рабы, или плывущие по течению рыбы…
Будучи приверженцами другого вида, они убеждены, что всё зависит только от них самих, что они сами строят свою жизнь, а значит, и ответственность за эту жизнь, целиком и полностью лежит на них самих. Каждый выбирает для себя, тот вид заблуждения, который ближе ему по духу. А значит, каждый выбирает, присущий только ему вид свободы, и вид счастья…
Эти разноплановые понятия, и их взаимоотношения, где-то коррелируются с выбором человеком образа своего пути, в социальной системе. Где ты, либо подчинённый, и удовлетворяешься своим видом свободы, либо начальник, удовлетворяющийся своим, но убеждённый, что только этот вид свободы – действителен. И оба они убеждены, что иных путей в социуме, – не существует. Но на самом деле, они оба зависимы, и только виды зависимости, и соответствующий каждому вид свободы, отличает их стремления, и их заблуждения.
Но существуют личности, что отвергают оба эти вида свободы, и выбирают для себя, третий вид, – путь философа… И они знают ту метаморфозу жизни, которая определяет всякое наше отношение, не только к свободе и несвободе, но и к боли и наслаждению, страданию и благоденствию… Метаморфозу, которая предопределяет все наши аффекты, и несёт в себе, фатальную невозможность обретения истинной свободы, и настоящего благоденствия, для всех живых тварей на земле. Ведь сам мир есть суть система. И он, так устроен, и так устроена наша жизнь, что страдание и благоденствие, строго зависимы друг от друга, и всегда находятся в паритетном соотношении, и никак иначе. Что, чем больше человек обретает внешней свободы, тем меньше у него остаётся, внутренней. Чем больше он обретает внутренней свободы, – тем тягостнее для него, становятся самые незначительные попирания внешней свободы.
Сын мой, почти все человеческие заблуждения, вырастают из одного корня. – Человек постоянно ищет лекарство против страдания, от своего внутреннего противоречия. Лекарство против страха… Он пытается найти согласие внутри себя, и обрести покой, не осознавая, что именно это противоречие, и этот страх, позволяет ему жить, и существовать в бытие. И что, на самом деле, покой, как таковой, исключён из нашей действительности, и имеет свои пенаты только за пределами жизни. Здесь может быть только относительное успокоение, да и то, на очень кроткое время. Некий штиль относительно бури, при котором, всякое море начинает скучать, и мечтать о новой буре. Но попадая вновь в бурю, – в эти бушующие волны мироздания, тут же снова стремится успокоиться. Волна – определяет всё и вся, в этом мироздании.
А может быть, отче, именно знание, не даёт человеку проснуться, и понять себя? Человек познавший, – говорит: Я проник в самые глубины мироздания, я осознал сам мир, но это лишь усугубило моё состояние, я чувствую себя больным… Я не нашёл истинны, и полагаю, что на этом пути, её, – просто нет… Меня не радует более ничего, во мне лишь, скрежеща зубами, сталкиваются «чудовища знания»! Кто способен усмирить их? Я не знаю… Но чувствую в глубине души, что это сможет сделать Вера, – Истинная Вера! Как я жажду окунуться в это чистое озеро! Как я хочу обрести единение с миром! Не покаяния, не молитв, не выполнения правил религиозных традиций, но Веры в непоколебимость сущего, животворящим лучом струящейся из меня! Веры в сам мир, в его благость и божественность! А главное, в существование истинных целей, – целей не сулящих, и обманывающих, – но действительных…
Я понимаю тебя, сын мой. Тот, кого ты называешь «познавший», устал от непрекращающихся боёв. Его душа, словно поле нескончаемой битвы. Его внутренний стержень «изгрызен гарпиями знания», подточен «крысами разочарований», и он жаждет обновления! Ты спрашиваешь, как ему обрести Веру? Он может искать её, всю свою жизнь, и не найдя, так и сгинуть в бездне безвременья… Вера всегда приходит сама. Никакими духовными усилиями обрести её, – невозможно! Она есть – само проведение! Чем больше ты желаешь её, тем дальше она от тебя… Ибо настоящая Вера не приемлет никакого интереса, она в стороне от всякого меркантильного помысла, каким возвышенным он бы, не представлялся…
Я вижу чужеземец, ты запутался в своих бесконечных скитаниях, как в полях и лесах грубой реальности, так и в полях и лесах своего тонкого разумения, – в сферах метафизического бытия. Ты заблудился, и в своём беспокойстве, ищешь выход. Загляни в своё сердце…, так я говорю всем страждущим… В большинстве своём, люди не знают, чего они хотят, на самом деле. Они запутаны в разноячеечных сетях пропаганды, и протекционизма, увязли в липкой патоке чужих мнений, и строят свою жизнь, основываясь на авторитетных доводах разноплановых таблоидов цивилизации. Загляни по-настоящему в своё сердце, и ты обязательно найдёшь там ответы, на терзающие тебя вопросы…
Что касается твоего первого вопроса, а именно религиозной дисциплины, или конфессии, сын мой, скажу следующее: Религиозная дисциплина, – это уютная, гостеприимная Таверна, на берегу океана, между песчаной пустыней, и пустыней моря… Здесь находят приют большинство странников. Здесь звучит Великая музыка духа! И как гармоничная, выверенная симфония, созданная гением, своей полифонией порабощает нас, завораживая наше сознание, так религиозная дисциплина, воздействует своей полифонией, на всякие, открытые к гармонии, жаждущие совершенства, души.