Твой день
…Мальчик-врач цеплялся за неё – может, ему просто было скучно этой ночью, может, он ещё не привык к благоговейному вниманию родственников, а может, он поддался силе её мольбы; она наплакалась, глаза её набухли, лихорадочно горели.
Мальчик всё говорил и говорил, серьёзно, внушительно, она половину не понимала, потому что выпила много валерьянки, отупела и отяжелела от неё, она, когда выходила из дома, бросила в сумку молитвослов, валерьянку и планшетник.
Мальчик был высокий, хорошо сложенный, в голубой врачебной робе и синей шапочке, в белых докторских бахилах с завязочками, у него были большие умные глаза, карие, внимательные, у него были длинные руки с длинными чистыми пальцами (руки он скрестил на груди), у него был чёткий, с хорошей дикцией, голос. Было два часа ночи, но мальчик – дежурный врач – был свеж, полон сил и здоровья. Она смотрела в его глаза, она кивала его словам, а сама почему-то вспоминала, как ехала сюда на метро и, чтобы отвлечься, читала с планшетника материал к работе.
Потом она вышла на улицу, спустилась с метромоста, бежала к пазику-маршрутке, водители были кавказцы. Потом они ехали по Можайскому шоссе, тут всегда были пробки, потому что на разделительной полосе что-то строили, ночью тут горели огни, а днём забивали сваи; днём сияло солнце, из ТЭЦ белыми клубами поднимался дым, и звонко ухали металлические механизмы, разнося по округе тяжелый, нутряной звук прессуемой земли.
Она увидела его в приёмном отделении, в самом конце длинного тусклого коридора, в одиночестве сидящим на банкетке, и в первые секунды не узнала его – лицо было кирпичного цвета, состарившееся, с чуть изменёнными чертами (в них читалось что-то безумное), и в ответ на это безумие (она уже узнала его, но как бы «отказалась» от него в эти секунды) в ней шевельнулось инстинктивное отвержение, она, видевшая его только в ореоле торжества, силы и красоты, не желала признавать в нём того, кого любила.
Но он уже узнал её, и сквозь черты, искаженные безумием, вдруг проступила изумлённо-жалкая улыбка, как будто ему, обречённому, находящемуся по ту сторону жизни, вдруг блеснула надежда на спасение.
(«Какие друзья? – скажет он ей потом. – Все последние годы, всё своё свободное время я только с тобой; друзья все отпали, они перестали звонить, чего звонить, если я не с ними?»)
Он не любил мобильный, выключал его – «он мешает мне думать, я словно на привязи, когда телефон включен, в любой момент меня могут дёрнуть».
Впервые за всё время их знакомства она увидела его полностью разоружённым и обессиленным, и она горько заплакала.
Она не то чтобы поняла или почувствовала, она увидела, что он – на краю смерти, у пропасти, и она не знала, как его спасти. Она плакала, а он, он пытался её утешать!.. По правде говоря, у него не было на это сил, и, понимая это, она пыталась сдерживаться. Она стала кидаться к врачам, звала их к какой-то работе, побуждала, просила; они были как сонные мухи, как механизмы, как автоматы, и ей никак не удавалось их растормошить.
Позже, в другие дни, когда она вечерами выходила из больницы через приёмное отделение (центральный вход уже был закрыт), она ни разу не видела такого горя и такого отчаяния, как тогда у неё; всё шло деловито, своим чередом, привозили молодежь с травмами, стариков и старух в окружении родственников, да, было беспокойство, участие, переживание, но была и молчаливая покорность, готовность к любому развитию событий. А может, они, эти сдержанные люди, так верили в исцеление?
– Что с ним?
– Ну, пытаемся понять… ОРЗ, наверное… Температура…
Терапевт на приёме была ласковая, миловидная, но совершенно бестолковая.
– Я, конечно, не врач, не могу вам советовать, но он на адскую головную боль жалуется…
Терапевт, видя её рыдания, вздохнула и снизошла – назначила компьютерную томографию мозга.
Она сама, вместе с женщиной-санитаркой, завезла его на каталке к аппарату-капсуле, сняла ботинки, уложила на холодное клеенчатое ложе. Черты лица его заострились, отяжелели. Смерть была рядом. Она уже распахнула свои холодные чертоги, манящую бездну, путь в пустоту, туда, где не будет страданий, отчаяния, жизненной мелкоты.
Исследование затянулось, она попыталась подсмотреть в щелочку.
– Закройте дверь! – рявкнула врач при капсуле. – Ждите результат на каталке! Не поднимать голову! – это Ване.
«Во! Он два часа у вас в приемном покое просидел, никто ничего не делал, а теперь, оказывается, и вставать нельзя!»
Наконец каталку вывезли из кабинета.
Она держала его пальто в руках, пакет с обувью. Слёзы всё текли и текли у неё по лицу.
– Не плачь… – Видно было, как тяжело ему говорить.
– Это так… Не обращай внимания… Нервы просто…
Уже был вечер, за окнами темно. Шла рутинная работа – писались бумаги, вызывались в кабинеты пациенты, бестолково толклись родственники.
– Скорей бы лечь…
– Потерпи… Ты ведь лежишь на каталке, всё лучше, чем сидеть.
Пришла женщина-санитарка – высокая, с крашеными в шоколадный цвет волосами, с вишнёвой помадой на губах, с подведёнными чёрным глазами. Ухоженная, внимательная. Махнула рукой:
– Вези сюда.
Она неумело, торопясь, закатила каталку в узкую комнату.
Санитарка наклонилась и громко спросила:
– Вы доверяете этой женщине свои вещи?
– Что?
– Вещи, говорю, ей доверяете? Она вам кто? Вещи либо она заберёт, либо в подвал сдадим.
– Я заберу, заберу, – засуетилась Женя.
– Снимаем всё. Рубашку, брюки, носки (снимите ему носки), часы, трусы.
– Да трусы же зачем? – Он стал слабо сопротивляться.
– Затем, так положено.
– А куда, куда его?
– В палату, – неласково отвечала санитарка.
«В палату? – Она плохо соображала. – Но зачем всё снимают, если в палату?»
– Вы сейчас с нами пойдёте, а вещи соберите. У вас есть пакет?
– Нету.
– Я вам дам. – Видя её отчаяние, санитарка смилостивилась, вынесла ей огромный чёрный чехол – для трупов.
– А что с ним?
– У врача спросите.
Она побежала к ласковой, миловидной терапевтке.
– Извините, я по поводу Рязанцева… Что с ним?
Терапевт смотрела в бумаги. Ответила сухо, совсем нелюбезно, без всякой ласковости:
– Инсульт.
– Инсульт? – Она охнула.
– Да, обширный инсульт, – зло добавила терапевт и отвернулась.
«Она его похоронила», – мелькнуло у Жени.
Санитарка везла его к лифту на каталке, он весь был в кипенно-белой простыне, как в облаке, как на небе.
Неужели Бог заинтересован в том, чтобы мы страдали, умирали, мучились?
«Почему мне так хорошо с тобой?» – много раз спрашивала она его.
«Потому что за нами стоит красота».
Лифт. Очень раздумчивый, с западающими кнопками. Бесполезно его торопить, жать на «закрытие дверей» – он живёт своим ритмом. Больше четырех человек не берёт, независимо от комплекции.
– Не трогайте его, он сам знает, когда ехать, – мудро посоветовала Жене медсестра, когда она стала нервно жать на кнопки.
Через день Женя, уже сама в белом халате, советовала новичкам-посетителям как завсегдатай: «Не трогайте, он знает, когда ехать».
Лифт, как путь в рай или в ад. Как переправа через Лету. Лифт, как обновлённый чёлн Харона. Седьмой этаж, дальше только небо.
Бело-голубая вывеска «Нейрореанимация», граница между жизнью и смертью. У дверей кнопка – для вызова врачей. Угрожающая надпись: «Посторонним вход строго воспрещён» – с тремя восклицательными знаками.
Увозили как в облаке – в белоснежной пене простыней. Он, на порожке, где санитарка с коляской запнулась, слабо махнул ей рукой. Створки двери сомкнулись.
«А если бы я не приехала?»
«А если бы я не рыдала, не кидалась к врачам в приёмном?»
Она сидела на банкетке совершенно обессиленная – от пережитого потрясения, валерьянки, слёз. Слёзы бежали ручьём, она их вытирала бумажными носовыми платками, упаковка уже кончалась. Она не могла остановиться, собраться, сосредоточиться. 19.50 на часах.
Вышел врач в голубой униформе, высокий серьёзный мальчик с умным, строгим лицом. В руках у него – история болезни.
– Вы – родственница? – участливо глядя в её зарёванное лицо, спросил мальчик.
– Нет, я коллега Ивана Сергеевича, – твёрдо сказала Женя.
– А родственники где?
– Жена – дома, она больна. А сын – в другом городе.
– Могу ли я вам доверять? – задумался мальчик.
– Так всё равно больше некому! – воскликнула она.
– Я тогда запишу ваш телефон. – И мальчик вписал его в историю болезни. – И вот что я вам скажу: ситуация критическая, в ближайшие часы нам может потребоваться человек, который даст санкцию на нейрохирургическую операцию.
Ужас, видимо, так явно отразился на её лице, что мальчик поторопился её успокоить:
– Вы не думайте, мы всё делаем, что нужно, помощь пациенту оказывается.
– Да он у вас два часа в приемном просидел!
Мальчик поморщился:
– Это непорядок, конечно. Но мы отвечаем за него с момента поступления в отделение, видите, в истории болезни записано: 19.50. – И мальчик показал ей строчку с датой и цифрой. – Так вот, я вызвал мобильную нейрохирургическую бригаду для консультации, если они скажут, что нужно немедленно оперировать, мне будет необходимо письменное разрешение родственника.
– А вы сами как считаете, потребуется операция? – Женя заглядывала в его глаза, и, наверное, была в эту минуту очень жалкой.
Мальчик задумался.
– Понимаете, любая операция на мозге – это огромный риск для пациента… Но иногда приходится выбирать из двух зол меньшее.
– А когда будет бригада?
– Не могу сказать! Может, через 15 минут, а может, через 6 часов! Они же и по другим больницам смотрят пациентов. В общем, ищите родственников, а я пойду посмотрю, что там…
Она включила мобильник Вани, пролистала телефонную книжку, нашла номер сына. Вот, через минуту в его жизни всё изменится. «До» и «после»…
Она набрала номер со своего телефона. Трубку взяли, раздраженно сказали «да». Слышно было, как рядом плакал ребёнок.
Она начала издалека:
– Здравствуйте! Я коллега Ивана Сергеевича…
Там, в другом городе, взрастала новая жизнь, плакал ребёнок, а тут, возле голубой вывески «Нейрореанимация», она тоже плакала, по-детски, не зная, как победить беду…
– Вы только маме ничего не говорите, домой не звоните, ладно? У мамы сахарный диабет, ей нельзя волноваться, она, если узнает, что отец в реанимации, не представляю, что с ней будет… Пусть думает, что в терапии, я сейчас ей позвоню, скажу, что всё нормально, что я с отцом говорил.
– Да, да, конечно.
– Я сейчас еду на вокзал, беру билет, я утром буду!
– Я вам позвоню, как бригада приедет, какой вердикт.
– Да, да, я буду ждать! И – спасибо вам огромное, что вы сейчас там. Пожалуйста, не оставляйте отца!
– Ну что вы! Иван Сергеевич столько для меня сделал…
«Пусть он лучше погибнет, чем потеряет разум», – вдруг смирилась Женя. Представить его сумасшедшим, парализованным, его, такого победительно-сильного, могучего и красивого?!
«Господи, сделай так, как лучше для него! Если ему легче будет от смерти, то я согласна. Пусть даже я останусь одна, пусть я буду страдать и мучиться, но только бы ему было лучше!»
Никогда она не подозревала в себе такой самоотверженности и смирения!
Мобильная бригада нейрохирургов состояла из трех человек – усатого матёрого мужика с чемоданчиком, женщины пенсионного возраста с седыми волосами и хмурого парнишки-студента. Они появились из лифта внезапно, уверенно распахнули дверь со строгой надписью и двинулись в глубь отделения, оставляя грязные следы на линолеуме.
Дверь захлопнулась.
Она ходила как заведенная – туда-сюда, и механически, будто выполняла незримый урок, твердила «Отче наш».
Бригады не было долго – наверное, минут сорок.
«Бумаги пишут», – догадалась она.
Наконец они вышли.
Женя бросилась к матёрому:
– Что там?
– Операцию делать не будем – может не пережить.
– А прогноз?
– Тут вам никто не скажет. В любой момент давление может подскочить, повторный инсульт, и…
– Он в сознании?
– Сейчас спит. Третий и пятый день станут решающими.
Она оделась, взвалила на плечо огромный черный мешок с вещами, вышла на улицу. Было около трех ночи, но ей совершенно не хотелось спать. Она поймала частника на новенькой белой иномарке, и он повёз её домой, на другой конец Москвы. Играла бойкая музыка. Водитель, молодой кавказец, развлекал её разговором, она поддакивала, понимая, что беседа ему нужна, чтобы не клонило в сон. Он рассказывал историю про кредит, на который он взял эту машину (это была редкая и дорогая марка, она тотчас забыла название), кавказец не бил машину в пробках, берег от кучной езды и выезжал на промысел ночами, когда пустые дороги и щедрый клиент.
Это был какой-то иной, параллельный её бытию мир, она ехала в роскошном авто с погребальным мешком, в котором были сложены – кое-как – вещи Вани: пальто, брюки, кепка, шарф, рубашка в крупную клетку – она ему очень шла, впрочем, ему всё шло; и часы – её всегда возмущало, зачем он носит такие тяжелые, «брутальные» часы, а он ими дорожил – подарок сына…
Водитель уже нахвастался и даже из вежливости спросил, почему она возвращается так поздно и что в мешке. Она ответила уклончиво, без подробностей, не желая сбивать его с весёлого настроя. «Ещё настрадается, молодой…»
Она проснулась, будто от толчка, рано. «Что же вчера было плохого?» И тут же воспоминания вчерашнего дня и ночи вернулись к ней, и она даже застонала от боли…
Дверь в отделение была приоткрыта. Женя заглянула в щель, пытаясь прислушаться к разговору в ординаторской. Кажется, говорили о Ване, но ей ничего не удавалось разобрать. Тогда она выдвинулась чуть сильней, и в этой позиции её застал вышедший из палаты врач.
– Что вам? – Он спросил неласково, почти грубо.
– Я вот… к Рязанцеву… вечером поступил. – Она с ужасом чувствовала, что сейчас, против своей воли, разрыдается.
– Пройдите, – кажется, чуть смягчаясь, сказал врач, – в 14-й палате он.
(Что значит это разрешение? Он так плох, что мне разрешают на него взглянуть? И почему «пройдите», если написано «посторонним вход воспрещен»?)
– Халат только наденьте, – приказал врач.
(За дверью на гвоздике висело несколько халатов.)
Она робко толкнула дверь.
Ваня лежал к ней лицом на высокой, как трон, кровати, весь опутанный проводами, с раскинутыми («как на распятии» – ужаснулась она) руками.
Он спал.
– Здравствуй, сынок. – Он слабо шевелил губами. И то, что они с Колей вошли вместе, его не удивило.
– Может, мне выйти? Вы что-то хотите обсудить?
– Нет, будь на месте, – даже такой, беспомощный, весь перевитый проводами, прикованный к реанимационной кровати, он управлял ими.
– Что ты сказал Коле?
– Он сам мне всё сказал. «Пап, ты не волнуйся. Я всё понимаю. Я маме ничего не скажу».
– А ты…
– А я сказал, что я без тебя умру. И что пусть нас Бог судит, Он нас соединил.
У каждого свои возможности для отвлечения от главного, от сути жизни. У кого-то – лишняя тряпка, лишняя тарелка супа, поездка в Дубай… У неё была новая работа. Она ею увлекалась, а жизнь проходила мимо, мимо. А главное, они с Ваней стали реже видеться. Он не протестовал. Он просто попал в реанимацию.
– Спасибо вам. – Коля смотрел на неё мученически-благодарно. – Я, знаете ли, отцу хочу сиделку нанять…
– Нет-нет! Я всё сделаю!
Коля ничего не ответил, только махнул рукой и отвернулся.
Это самое трудное: оправдать свою любовь, когда она со всех сторон грех. (Как будто жизнь вообще – не грех! Но зачем же тогда все эти копошения, если с самого начала всё – грех?!)
Дело было не в том, что он был лучший для неё, это понятно, без этого никакой любви не бывает, а в том, что он был лучший вообще. Лучше всех.
(Потом она у него спросит: «А тебе встречались в жизни мужчины сильнее тебя духом?» И он, после раздумья, отрицательно покачает головой.)
Да, всё дело в нём, в его исключительности! Женя впадала в самоуничижение. Но и тут Ваня всё выравнивал и приводил к гармоническому виду:
– Если бы дело было только во мне, то, выходя, допустим, на луг, где пасутся козы, коровы, я бы чувствовал то же самое, что и в твоих объятьях…
Женя хохотала – так наглядно и точно он объяснял.
Она ещё не готова была понять, что и она, соединившись с ним, уже не такая, как все, а избранная. Пусть и светящая отраженным светом, но – его светом.
– Ты знаешь, сколько женщин признавались мне в любви?! Я ни одну из них даже не помню. А с тобой я всё время в мыслях…
«Как же я пойду на работу?» Заплаканные глаза, набухшие веки. В подземном переходе она нашла ларёк с оптикой, но тёмных очков от солнца почти не было – не сезон. Она выбрала с широкими стёклами, чтобы максимально закрывали лицо. Очки были не по размеру, сдавливали голову. Она поразилась, каким тёмным стал мир (день и так был пасмурный, без солнца). «Мир без Вани, наверное, будет для меня только таким».
Она зашла в храм в неурочный час. В огромном пространстве бродили неприкаянные фигуры. Она купила свечей и попыталась найти «знакомых» святых, но слёзы так лились из глаз, что она почти ничего не видела.
– А вы поставьте свечу к этой иконе – 12 святых целителей – и половина ваших бед уйдет.
(Наверное, это был ангел-хранитель в образе сердобольной, интеллигентной женщины.)
Она поставила свечу, и её пронзила такая боль, что она невольно вскрикнула и разрыдалась. О чем она молилась? Не о себе. О нём. Пусть ему будет легче!
(И эта же амплитуда – между силой воли и чуткостью, ранимостью – только много больше – была в нём.)
Сердце её плавилось как воск, плакало свечою в высоченном, величественном храме, где она была так мала.
Как знать, может быть, они последние настоящие влюблённые на всей Земле? Может быть, на них-то и держится весь мир?
Циммер куражился. Самовыражался, самовозбуждался, лил потоки словесной патоки, расцветал, вдохновляясь собственной демагогией. А то вдруг приходил в себя и говорил вполне трезвые вещи, но тут режиссёр Игорь, пытаясь «завязать диалог», простодушно высказывал дельные предложения, и тогда грязевой поток открывался у Циммера с новой силой.
«Пропади ты пропадом», – с отчаянием думала Женя, украдкой поглядывая на часы.
Она вспоминала, что в тот самый день, когда с Ваней случилась беда, они не смогли встретиться – Циммер вызвал съемочную группу на внеплановое совещание и три часа, не замолкая, нёс полную ахинею, глумился над ними. Зато встречаясь с руководством, их начальник истекал подобострастием, волшебно преображаясь в саму любезность.
Работа – продюсер на телевидении – ей очень нравилась. Найти её было большой удачей.
– Зачем мы всё это слушаем? – вскинулся Игорь.
Женя апатично пожала плечами.
– Терпеть ваши оскорбления мы больше не намерены. Вы абсолютно непрофессиональный человек. Мы увольняемся.
Она внутренне ахнула: рафинированный атеист сделал то, на что она, наверное, никогда бы не решилась! Унижение так и длилось бы, высасывая из неё силы, делая её недостойной Вани.
– Да пожалуйста! – истерически вскричал Циммер. – Скатертью дорожка. Видали мы таких!
Она потеряла престижную работу с хорошей зарплатой, и с какой радостью!..
Дома она сказала сыну, что уволилась. Костя кивнул. Он, такой чуткий и ревнивый, ничего не спрашивал: где она бывает, уходя с утра и возвращаясь ночью, почему так похудела и почему у неё тревожные, исплаканные глаза.
Женя поняла, что значит «ослепнуть от горя» – у неё резко упало зрение. Сидела, подшивала домашние брюки. Тыкала ниткой в иголку – наугад, не видя. «Возьми, не пожалеешь, – убеждала её торговка. – Я тебе со скидкой продам, потому что с манекена. У меня и зять носит, и муж. В них не только по дому, но и по улице можно ходить. Российского производства!»
И действительно, Ване полюбились эти брюки, понравились. Вот что значит, когда с хорошим сердцем проданы.
Одежду она выбирала с большим тщанием, и ложки – чайную и столовую, и вилку (потом докупила). «Столовое серебро» для больницы.
Она всё время теперь ставила себя на место других, тех, кому было ещё хуже, и ужасалась. На банкетке у входа в нейрореанимацию плакали молодые женщины – Лейла и Роза, жена и сестра. У Тимура обширный инсульт, «на полголовы».
– Он выздоровеет! Он справится, он сильный! – уговаривали они друг друга.
Через сутки врачи нашатырем приводили в чувство упавшую в обморок Лейлу. После, прибитые горем, в черных платках, женщины приходили в отделение за справкой.
Она шла по коридору нейрореанимации, стеклянная стена отделяла её от пациентов: бесформенные тела в памперсах, старухи с обнажёнными сумками грудей, испитые небритые мужчины, покалеченные в авариях парни, перекошенные инсультами старики, синюшные женщины с бессмысленными лицами; они были опутаны трубками, подключены к мерцающим огоньками аппаратам, они походили на гигантских, прикованных к опорам осьминогов, они стонали, хрипели, испражнялись, кто-то кричал в безумии…
«Да это же ад, страшный суд!» – ужаснулась она.
Заведующий отделением оказался душевным, улыбчивым мужчиной средних лет. «Ему бы психотерапевтом работать!» – подумала Женя, робко вглядываясь в ясные глаза в опушке из густых ресниц. Павел Николаевич сидел в своём светлом, уютном кабинетике за компьютером и деловито, двумя пальцами, печатал врачебную бумагу.
– Я вам разрешаю бывать в отделении, ухаживать за пациентом. Мы его отдельно положили, а то ему будет со всеми шумно, видите, какой у нас контингент…
– Спасибо вам огромное!
– Если будут какие-то проблемы, сразу зовите дежурного врача.
Ваня лежал в палате с глухой, а не стеклянной перегородкой, через стенку от ординаторской. Над кроватью – номер «16». Это была заброшенная палата-кладовка, огромная комната с высоченными потолками. За ширмой в обилии громоздились ящики с физрастворами, медоборудованием, рядом стояла заправленная чистым кровать.
Места было много и воздуха много, и было огромное окно с жалюзи. Днём, когда в него било солнце, Женя закрывала створки. Присмотревшись к действиям врачей, она научилась мерить давление на огромном аппарате, где бойко бежали кривые сердечного ритма. («Вы аккуратней только, – сказала медсестра, – аппаратура очень дорогая, не расплатитесь, если поломаете».)
Но Женя ничего не поломала. Здесь, в реанимации, она сама возвращалась к жизни, к тому высокому напряжению, в котором жила их любовь, к сверхчувству, имевшему свои права – поверх жизненных предписаний и законов.
Жизнь шла своим чередом, и она изумилась, что в метро много молодых, здоровых, весёлых лиц, что тут деловой и чуть разгульный настрой. Жизнь, оказывается, шла и за пределами реанимации; а она не видела, не слышала ни зимы, ни оттепели, всё проходило мимо, ухало в бездонную гать, которую ей следовало замостить, проложить через неё дорогу на сухой берег, к живой жизни.
В метро крепкие, широкоплечие парни хохотали (она поймала себя на чувстве, что смотрит на них осуждающе), девчонки в модных шубках стреляли глазками, притворяясь, впрочем, что им нет никакого дела до грубых мужланов.
Да, шла жизнь, которая прекрасно будет идти и без них, без их любви. Значит, любовь нужна, прежде всего, им самим – для спасения.
В ту зиму – первую зиму их любви – тоже шел снег, стоял жуткий мороз – как сейчас, только тогда зима была ещё дольше, казалось, что ей не будет конца.
У неё было бедное пальто на «рыбьем меху», но длинное, в пол, как шинель, они ходили по паркам и целовались в мороз.
– А давай помечтаем… Как я выздоровею, и мы с тобой будем ходить по бульварам. Потом посидим в кафе, потом я тебе буду играть…
Женя кивала. Нет, она ни о чём не хочет мечтать! Она хочет прожить этот день благополучно, а что будет завтра? Она даже думать не хочет про завтра, она живёт одним днём, одной заботой, одной надеждой, одной молитвой.
В лифтовое зеркало на неё смотрела красивая молодая женщина. «Возьми меня с собой», – твердила она.
Отодвинув смерть, они были счастливы, может быть, так счастливы, как в первые дни их любви.
Стояли немыслимые, чудовищные морозы, но она их не чувствовала – стужу она переносила легко. И бессонницу, и бескормицу – легко. Тяжело она переносила только его страдание.
На Крещение, 19-го утром, она всё прикидывала, где взять святой воды. И путь всё не вырисовывался, получалось долго, неудобно. Как вдруг, уже подъезжая к «Театральной», она вспомнила о храме на Ильинке, прямо у метро «Площадь Революции», куда они однажды заходили вдвоем.
Она побежала туда, и всё устроилось – очередь была совсем небольшая, потому что на разливе стояло несколько женщин; она и свечи успела поставить, и помолиться.
Потом она смачивала его святой водой, поила его, не особо, впрочем, веря в чудо, не надеясь.
И только через год, когда она увидела колокольню этого храма в морозном небе, она вдруг вспомнила, что на следующий день ему стало сильно лучше, он почувствовал себя почти здоровым… А тогда она даже не поняла, не оценила чуда.
Поздней ночью она вышла из метро и вдруг почувствовала, что страшное напряжение последних дней её отпустило, что в мире что-то изменилось, «сдвинулось», и что она, похоже, вырвала его у смерти; что сейчас будет передышка, и оттого ей стало даже чуть скучно, чуть обидно, и каким простым и ординарным показался мир вокруг!
Произошел перелом. Она будто бы вышла из шахты, тяжелого забоя, усталая и отупевшая.
И она даже пожалела, что эти несколько дней в реанимации миновали. Они снова вернули, возвратили её к первым дням их любви, к первородному высокому чувству.
– Вам, конечно, фантастически повезло, что удар обошелся без фатальных последствий – мозг не пострадал. Кровоизлияние обширное, величиной с яблоко. Чудо, что кровь ушла в желудочек. Но слабость, головные боли, проблемы с координацией ещё будут долго.
Если у любви есть крылья, то они несли её в этот день, поднимая, как птицу, над землёй. Они ведь были созданы друг для друга изначально, но что-то сбилось в настройках истории – их жизни развели по параллельным орбитам. А любовь поломала всю «астрономию» судеб, и они всё равно встретились, всё равно, назло козням и несовершенствам мира.
– Хоть посмотреть на мозг великого человека, – говорил Миша Корнеев, рассматривая у окна снимки компьютерной томографии и качая головой.
В аду – в реанимации – у них был райский уголок – отдельная палата, где стараниями черноглазого ангела – мальчика-врача (всё решалось в первые сутки!), Ваню вернули к жизни.
– Ещё хоть денёк полежать бы здесь, – просил он заведующего.
– Мы и так вас держим нелегально, у нас больше трех суток нельзя – либо на поправку, либо на тот свет… А вы у нас пятые сутки… Нам отчитываться надо за место, понимаете?
(В реанимации их любили – Женя чувствовала. Потому что врачи, наверное, понимали, что тут не просто «медицинский случай», а другое, редкое, про которое в книгах пишут или в кино показывают.)
Их перевели в отделение неврологии. Вот где было по-настоящему страшно: в шестиместной палате четверо сумасшедших.
– Кваску! Катя, кваску! – кричал и рвался привязанный к кровати здоровенный малый в памперсах. Он не различал день и ночь, медиков и пациентов. В минуты просветления он угадывал лишь Катю и тогда плакал, скулил от боли. Полупарализованный, дергался левой стороной тела, отказываясь ходить на судно – стеснялся. Рвался в туалет. Он жутко кричал ночами, никому не давая спать.
«Бедная Катя! – Она видела покорную спину несчастной женщины. Катя приходила после обеда, кормила больного, ухаживала за ним. – А ведь на её месте могла быть я!»
– Не имей сто рублей, а имей… Что имей? Рубанов, думаем, думаем!
Врач-педагог учила говорить лысого, усатого мужика. Он мычал, глупо улыбался.
– Вспоминаем! Не бездельничаем! Без труда не выловишь и рыбку… Откуда тащим рыбку? Рубанов, в чём проблема? Ну, откуда рыбка?
– Так, всё ясно, думать не получается. Повторяем за мной: не всё коту Масленица.
Рубанов, потея, краснея и заикаясь, выдавливает из себя слоги.
– Молодец! И дальше: не всё коту Масленица, будет и Великий пост…
На фоне общего безумия Миша Корнеев смотрелся совершенно нормальным.
– Вы чего здесь? – изумилась Женя.
– После инсульта – адские боли. Боюсь, что с ума сойду. Лечусь.
– Помогите Ивану Сергеевичу, если что попросит, ладно? Мне домой надо.
С Мишей они подружились (вот и «друг семьи» у них появился!). Корнеев приглашал: «Как выздоровеете, приезжайте ко мне в Можайск на лошадях покататься. У меня ферма своя».
В неврологии они пролежали недолго. Врач, похожая на студентку-отличницу из сериалов (в круглых очках, с круглой же головой), перевела в терапию: «Там поспокойней».
Если Ваня начинал жаловаться, мол, его шатает, нет сил, и когда же станет легче, Женя напоминала ему про палату безумных: «Не всё коту Масленица…» или «Катя, кваску!».
Не дай нам бог сойти с ума, уж легче посох и сума…
Любовь была разлита в мире, любовь решала всё: видя её самоотверженность, таяли самые холодные сердца, врачи, медсёстры, все они жили привычкой, очерствели душой – без этого можно сойти с ума от страдания, а любовь – она ведь редкость в больницах; в больницы попадают нелюбимые, любимые счастливы и не болеют, нелюбимым выказывают жалость, участие, внимание, а вот любовь – это редкость… Любовь даже в книжках теперь редкость, чего ж говорить про жизнь!
В больнице смиряются с обстоятельствами; ну, мало ли, «все умрём…». И когда сталкиваются с любовью, это редкость, исключение, это удивляет!..
Может, и у Жени её любовь ослабела, если Ваня попал сюда?
Игорь (режиссер) звонил ей, сочувствовал. Говорил: «Ну найми сиделку». (Он был в курсе, что у неё родственник в больнице, не знал, правда, какой родственник.) Она не понимала: что может дать сиделка? Вынести судно, покормить с ложечки? (Всё это и она делала.) Но сиделка не будет тащить человека с того света, не будет переливать ему свою силу, не будет говорить сто раз на день «люблю» – каждый раз с новой интонацией, то с восторгом, то со слезами на глазах, не будет целовать его руки, исколотые иголками капельниц. Сиделка не будет мысленно молиться у дверей ординаторской, ожидая вердикта лечащего врача, нет, зачем сиделка, если есть Женя?!
Была стужа, морозы, потом с неба летели «куры» (огромные, растрепанные хлопья снега), потом пришла оттепель. Были отдельные палаты и «общежития», была реанимация и терапия, неврология и гастроэнтерология. Были депрессии и подъемы, был встрепанный, озабоченный сын Коля, были паровые котлеты из индюшатины, белорусский творог, ряженка из Тверской области… Была золотая хурма, бананы и гранатовый сок. Была любовь, была их «семейная жизнь» на виду у всех, в больничных палатах.
Как примирить их грех с жизнью? Вся жизнь, вообще говоря, есть нарушение правил (правила – это «средняя температура по госпиталю»). Весь вопрос в том, для чего ты нарушаешь предписанное? С каким сердцем?
Их встреча не была «счастливым случаем», удачей. Случай возносит на вершину власти и могущества бездарностей и ничтожеств, а талантов и трудяг загоняет в забвение; случай дарит внезапное богатство и фантастическое везение, случай – игрушка, которую подбрасывают людям языческие боги.