Дж. Д. Сэлинджер

Хлебное поле экспериментовВ порядке геноцида собственных угребищных рецензий я аж вон докуда добралась! 2011 год, где мои шестнадцать лет etc.Но к делу.В принципе, мое мнение относительно «Ловца на хлебном поле» за все эти годы не изменилось: Немцов, может быть, замечательный человек, искренний пропагандист «альтернативной» литературы и все такое (всяко-разно, незамедлительно поправляет меня Максим Владимирович), только вот любого рода пишущие устройства ему лучше обходить за километр. Но прежняя моя рецензия сплошь состояла из ахов, охов и пр. эмоциональных восклицаний, а теперь вот я намереваюсь пояснить по серьезняку, что с этим переводом не так. Для начала скажу, что отчасти я понимаю тех, кто продолжает отрицать очевидное отстаивать превосходство немцовского перевода в интернет-баталиях. Это, может быть, наивный такой contrarianism, но культ Единой и Непогрешимой Советской Школы Перевода – штука и впрямь на редкость раздражающая (нечто вроде унылого граммар-фашизма или нытья о том, что дети нынче ничего не читают), а о том, что перевод Немцова полемичен по отношению к «классическому» (и традиционно превозносимому) переводу Райт-Ковалевой, не написал только ленивый – настолько это очевидно. И все бы хорошо, в конце концов, в Нормальных Странах™ перепереводы и переперепереводы – совершенно обычная практика, но…Но Немцова подводят несколько вещей. Во-первых – эта самая полемичность. Вот прям чувствуется местами, как он оглядывается на Райт-Ковалеву и думает: как бы этак извернуться и выразиться максимально непохоже. Это мы уже не Сэлинджера переводим, это мы ненавистную «ронг-ковалеву» (немцовское же выраженьице) наизнанку выворачиваем.Во-вторых – это его… ммм… своеобразные отношения с русским языком. Это можно было бы неполиткорректно назвать «отсутствием чувства языка», но, может быть, у Немцова это чувство просто какое-то такое инопланетное, особо изысканное (в отличие от плебеев, которым нравится Райт-Ковалева ХА ХА ХА). Иначе с чего б ему столько шуметь по поводу плохих и хороших переводов.И вот от сочетания этих двух факторов – открытое стремление бросить вызов предшественникам плюс, скажем так, неконвенциональные представления о том, что можно считать «хорошей прозой», – и появился на свет этот маложизнеспособный гомункулюс.В этом, пожалуй, и заключается главная проблема «Ловца на хлебном поле» (помимо феерического словоупотребления, конечно): он настолько по-франкенштейновски искусственный, что это не может не бросаться в глаза. Собственно, это начинается уже с названия: «Ловец на хлебном поле» – это ж явно попытка втиснуть в заголовок «спортивную» метафору (допускаемую, однако не подразумеваемую в открытую оригиналом); «catcher» – это еще и про бейсбол, а у нас здесь образовывается поле, которое «хлебное», но при этом вроде как еще и спортивное; но по-русски это звучит страшно, до малопонятности неестественно, как провалившаяся попытка перевести каламбур, причем – что самое главное – каламбур необязательный. И так оно и будет всю книгу. В Немцове странным образом сочетаются педантизм и наплевательство: он сопровождает свой текст обширными примечаниями и любовно сохраняет каждый «damn» и «and all», восставая против приглаженности советских переводов, но при этом – сознательно или нет – игнорирует тот факт, что составить представление о «Ловце во ржи» по его диковатому тексту будет еще сложнее, чем по «прилизанному» переводу Ковалевой. Если по-честному охота слушать, для начала вам, наверно, подавай, где я родился и что за погань у меня творилась в детстве, чего предки делали и всяко-разно, пока не заимели меня, да прочую Дэвид-Копперфилдову херню, только не в жилу мне про все это трындеть, сказать вам правду. Во-первых, достало, во-вторых, предков бы по две кондрашки хватило, если б я стал про них чего-нибудь личное излагать. Они насчет такого чувствительные, особенно штрик. Не, они нормальные всяко-разно, я ничего не хочу сказать, но чувствительные, как не знаю что. А кроме того, так я вам и выложил всю автобиографию, ага. Я вам только про безумное расскажу, что со мной случилось на прошлое Рождество, перед тем как меня шарахнуло и пришлось отвалить сюда расслабляться. То есть, это я и Д.Б. рассказывал, а он мне брательник всяко-разно. Живет в Голливуде. От этих своясей недалеко – считай, каждые выходные в гости ко мне приезжает. И домой меня отвезет, когда я, наверно, туда через месяц поеду. Он только что «ягуар» себе прикупил. Это, на минуточку, в оригинале выглядит так:If you really want to hear about it, the first thing you’ll probably want to know is where I was born, an what my lousy childhood was like, and how my parents were occupied and all before they had me, and all that David Copperfield kind of crap, but I don’t feel like going into it, if you want to know the truth. In the first place, that stuff bores me, and in the second place, my parents would have about two hemorrhages apiece if I told anything pretty personal about them. They’re quite touchy about anything like that, especially my father. They’re nice and all—I’m not saying that—but they’re also touchy as hell. Besides, I’m not going to tell you my whole goddam autobiography or anything. I’ll just tell you about this madman stuff that happened to me around last Christmas just before I got pretty run-down and had to come out here and take it easy. I mean that’s all I told D.B. about, and he’s my brother and all. He’s in Hollywood. That isn’t too far from this crumby place, and he comes over and visits me practically every week end. He’s going to drive me home when I go home next month maybe. He just got a Jaguar. А у Райт-Ковалевой:Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться. Во-первых, скучно, а во-вторых, у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец. Вообще-то они люди славные, я ничего не говорю, но обидчивые до чертиков. Да я и не собираюсь рассказывать свою автобиографию и всякую такую чушь, просто расскажу ту сумасшедшую историю, которая случилась прошлым рождеством. А потом я чуть не отдал концы, и меня отправили сюда отдыхать и лечиться. Я и ему – Д.Б. – только про это и рассказывал, а ведь он мне как-никак родной брат. Он живет в Голливуде. Нейтральный разговорный стиль Ковалевой, конечно, ближе к оригиналу, чем стилистический винегрет Немцова, который – в соответствии с собственным стремлением «огрубить» приглаженность советского перевода, аккуратно обходившего все fuck'и и damn'ы, – пересыпает речь своего героя устаревшими просторечными оборотами, словечками из криминального жаргона (помилуй Господи, это рафинированный мальчик Холден-то!), современными сленговыми выражениями и т.д. – что Бог на душу положит, словом, лишь бы позвучнее. С другой стороны, здесь мы подходим к довольно скользкому вопросу – правда ли «удался» Ковалевой Холден? Многие (Голышев, например), упрекают Ковалеву в том, что она взяла неверный регистр, из ироничного прото-slacker'a сделала мальчика-нытика – а это проблема посерьезнее, чем «сырник» вместо «чизбургера» или вымаранный советской цензурой «говнюк». Я вот лично не могу до конца ответить для себя на этот вопрос, хотя перевод Риты Яковлевны, в принципе, люблю. «Ее» Холден выражается аккуратнее и литературнее и вообще кажется немножко (не принципиально, впрочем) старше себя же самого в оригинале. Сэлинджеровский Холден проще, но – здесь я ступаю на зыбкую почву личных впечатлений, – по моим наблюдениям, русские подростки в целом более склонны «литературно» изъясняться, чем их американские сверстники. Может, это можно списать на адаптацию под русскую аудиторию? (И только скажите мне, что все эти немцовские «штруни» и «хезушники» – это не адаптация). Наконец, с Немцовым картина и вовсе сюрреалистичная: местами «его» Холден кажется даже ближе к оригиналу – но этот эффект создается не лексикой, а синтаксисом, довольно живым, надо сказать: по-разговорному неровным, дерганым даже (у Ковалевой Холден часто вещает слишком «как по-писаному»). Все остальное время, к сожалению, вместо нервного подростка мы видим перед собой полугопника, который любит на досуге почитать словарь Даля. Почему-то я сомневаюсь, что Сэлинджер представлял себе Холдена именно таким, хотя… кто знает. Зато немцовский перевод очень даже годится для того, чтобы черпать из него ругательства!Например, вот такая прелесть:Ты гнусная дурацкая падла даже, а не дебил.Впрочем, что мы все о Холдене; в книжку ведь входят еще и «Девять рассказов». Я, правда, не очень хорошо помню, как они выглядят в этом переводе – кроме «Рыбки-бананки», она же «Банабулька» по версии Немцова, – но здесь, пожалуй, почистить тексты от искажений советских времен было бы действительно важно. Не поручусь, однако, что у Немцова хотя бы тут обошлось без эксцессов. Вот, например: в «Рыбке-бананке» Сеймур разговаривает с Сибиллой:"Whirly Wood, Connecticut," said the young man. «Is that anywhere near Whirly Wood, Connecticut, by any chance?»Sybil looked at him. «That's where I live,» she said impatiently. «I live in Whirly Wood, Connecticut».Райт-Ковалева (очень неправильно) сглаживает эту странность:Шошновый лес, Коннетикат, – повторил ее спутник. – А это случайно не около Соснового леса, в Коннектикуте?Немцов переводит «правильно» (т.е. не внося от себя никаких «объяснений»). Но! Whirly Wood у него превращается в «Корявую рощу». КОРЯВУЮ, блин, РОЩУ! Это все, что вы хотели знать о его стиле.

Уматный фофан пентюхает по ньюйоркщине, неслабо так задвигая базар за штруню со штриком и всяко-разно. Олсо в талмуд понапиханы россказни Дж.Д. про плотников там, про Фрэнни и Зуи и всяко-разно, что оттопыривает также неслабо. Тащемта вышел нехилый такой талмуд в семьсот страниц – я чуть не сдох. А кому не в жилу новый перевод – тот чепушила и, натурально, задрыга

"Ловец на хлебном поле"Роман больше для подростков, но взрослым тоже есть над чем задуматься. Сэлинджер очень хорошо отразил мир подростка, его страхов, его стремлений.Читал, помнится, что наиболее яркие впечатления, которые влияют на нашу дальнейшую жизнь, случаются именно в подростковом периоде. Для Холдена Колфилда – героя романа, социопата и нигилиста (?) – таким событием является смерть младшего брата Олли. Ключевой сценой в романе является именно сцена разговора сестры героя Фиби и Холдена, где она спрашивает о том, что нравится брату. Холден акцентирует внимание на смерти Олли и практически по Фрейду отвечает:А я думал: «Если кто ловил кого-то», – говорю. – В общем, у меня перед глазами только эти малявки – играют себе во что-то на таком здоровенном поле с рожью и всяко-разно. Тыщи малявок, а рядом никого – больших никого, в смысле, – только я один. И я стою на краю какого-то долбанутого обрыва. И мне чего надо – мне надо ловить всех, чтобы вдруг с обрыва не навернулись: в смысле, они же носятся там и не смотрят, куда бегут, а я должен выскакивать откуда-то и их ловить. И больше весь день я б ничего не делал. Был бы ловцом на этом хлебном поле и всяко-разно. Я знаю, что это долбануться, только больше я б ничем не хотел быть. Я знаю, что долбануться.Фантазия, навеянная детской песенкой на стихи Роберта Бёрнса. Этот момент наиболее ярко показывает, что Холден хотел бы спасти брата Олли. Соответственно весь нонкомформистский бунт героя и социопатия обусловлены именно этой смертью. Герою трудно дается социальная адаптация, как она дается с трудом многим подросткам мира. Пробивающаяся сексуальность сублимируется в его экзальтированное увлечение сестренкой Фиби. То есть герой пытается общаться со сверстницами, и даже с проституткой, но первые опыты не очень удачны. В сущности это тоже, наверное, знакомо многим подросткам.Вместе с тем нельзя сказать, что Холден Колфилд – дурак, нет. Его познание мира интуитивного характера. И часто герой показывает себя довольно умно. Как, например, в заботе о морали младших детей:Только пока я шел по лестнице, вдруг ни с того ни с сего просек, что сейчас опять сблюю. Только не сблевал. Присел на ступеньку и получшело. А пока сидел, заметил такую вот долбанутую фигню. На стене кто-то написал «хуй вам». Я, нафиг, чуть на потолок не полез. Прикинул, как Фиби и прочие малявки увидят такое и не поймут, что, нахер, это вообще значит, а потом какой – нибудь гнусный пацан им возьмет и объяснит – само собой, сикось-накось, – и они станут про это думать, и, может даже, заколотит их на день-другой. Убить вообще того, кто это написал. Наверно, какой-нибудь шаромыжник-извращенец среди ночи проник в школу отлить или как-то, а потом написал на стене. Я все прикидывал, как я его ловлю за этим занятием, как башку ему размазываю по ступенькам, пока не сдохнет, нахер, до конца, весь в кровище. Только еще я просекал, что кишка у меня тонка так сделать. Точняк. От этого мне еще тоскливей стало. У меня едва кишки-то хватило рукой это стереть, сказать вам правду. Я все ссал, что какой-нибудь препод меня поймает и решит, что это я накорябал. Только в конце концов я все равно стер. А потом двинул дальше к учительской.Как впрочем и в отношении ценностей взрослого мира и его ограниченности:– Ты б походила как-нибудь в мужскую школу, – говорю. – Попробуй как-нибудь. Там полно фуфла, и там надо только зубрить, чтоб вызубрить столько, чтоб стать сильно башковитым и когда-нибудь, нафиг, «кадиллак» купить, и еще надо все время делать вид, будто тебе не до фонаря, проиграет футбольная команда или нет, а трындеть надо весь день только про девок, бухло и как оприходовать кого-нибудь, и все кучкуются в такие гнусные, нафиг, компашки. Кучкуются те, кто в баскет играет, кучкуются католики, кучкуются, нахер, умники, те, кто в бридж режется, тоже кучкуются. Даже те, кто в книжном, нафиг, клубе заседает, кучкуются. А если попробуешь нормально как-то…или вот еще:В куче школ уже всех на каникулы распустили, и там сидело и стояло где-то мильон девчонок – ждали, когда ухажеры появятся. Девчонки с ногой на ногу, и без ноги на ногу, и с неслабыми ногами, и с паршивыми ногами, и девчонки на вид как шикарные девчонки, и на вид как стервы последние, если поближе познакомиться. Нормальная такая картинка, вы ж понимаете. В каком – то смысле, конечно, тоска, потому что сидишь и думаешь себе: а что с ними всеми, нахер, потом будет? Ну в смысле, закончат они школу, колледж – и? Сидишь и прикидываешь: повыходят большинство замуж за каких-нибудь бажбанов. За типусов, которые только и знают, что трындеть, сколько у их, нафиг, машин миль на галлон выходит. За таких, которые злятся и детский сад разводят, как я не знаю что, если их в гольф раздраконить, или даже в какой-нибудь совсем уж дурацкий пинг-понг. За таких, которые совсем поганые. За таких, которые книжек никогда не читают. За таких, которые достают своим занудством…Роман великолепен, текст плотный, наполнен юмором. Слэнг перевода (перевод Максима Немцова)…А что слэнг? Мы в 90-е практически на таком слэнге в школе и говорили, разве, что мне слова «штрик» и «штруня» незнакомы, но на восприятие текста это практические не влияет."Девять рассказов", «Фрэнни», «Зуи», «Потолок поднимайте, плотники», «Симор.Вводный курс»Если роман такой, немного хулиганский, хорошо отражающий мир подростка, то другие произведения более философского, притчевого характера, особенно рассказы. Рассказы насыщены разной символикой: фрейдистской, религиозной как христианской, так и восточных течений. В повестях встречаются практически конгениальные размышления о некоторых параллелях в религиях, как, например, во «Фрэнни» и «Зуи» – христианство и буддизм. Молитва «Господи, помилуй» очень сильно похожа на какую-нибудь мантру.Мне понравились и роман и произведения поменьше, так что рекомендую.