Глава 1 «Побег».
2 сентября 1812 года[1] арестант Пётр Ахлестышев проснулся рано. Свет в зарешёченном окне едва брезжил. Остальные узники ещё спали. В камеру, рассчитанную на двенадцать человек, набили почти тридцать. Люди лежали под нарами, на полу в проходе и даже возле порога. Вчера прошёл слух, что армия отступает, и Наполеон вот-вот придёт в Москву. Губернский тюремный замок – известная Бутырка – был переполнен. В замок свозили арестантов из других городских тюрем, а также из западных губерний, захваченных уже неприятелем. Опытные колодники разнюхали, что всех сидельцев Бутырки пешим ходом отправят не то в Рязань, не то в Нижний Новгород. Люди были возбуждены этими слухами; камера едва уснула под утро.
Ахлестышев тоже переживал. Неделя, как ему зачитали приговор и заковали в ножные кандалы. Столбовой дворянин, бывший геттингёнский студент, небогатый помещик и сибарит – теперь каторжник. Отверженный, вышвырнутый из общества и помещённый к отбросам. Шпагу над головой в суматохе сломать ещё не успели[2], не обрили голову и не наложили на лицо клейм – ну, так сделают это в Нижнем. Неужели всё? Так и помереть на этом зловонном дне? Или война вдруг перепишет судебные приговоры? Есть над чем подумать пропадающему человеку…
Арестант был молод – двадцати пяти лет от роду. Темноволосый, с короткой, начинающей отрастать бородой, он ничем не выделялся бы из толпы. Тонкое сложение при высоком росте выдавало бывшего барина. Глубокая складка между бровей указывала, что человек хлебнул лиха. Во всём остальном наружность Ахлестышева представлялась самой обыкновенной. Некогда холёное лицо выглядело сейчас вполне заурядно. Вот глаза были особенные: умные и сосредоточенные. Такие глаза встречаются у людей думающих и сильно чувствующих. И ещё виделась в этих глазах потаённая, ставшая уже привычной, тоска.
Неожиданно Пётр поймал на себе чей-то взгляд. От порога на него смотрел вчерашний новенький. Под вечер в камеру привели ещё двоих: его и неприятного надутого поляка. Рослый, русоволосый, с трёхдневной щетиной на чистом лице, этот человек назвался камере Василием Ивановым, клинским мещанином. Понимающие люди только хмыкнули. И манеры, и осанка выказывали в новичке бывшего офицера. Но если хочется его благородию называться мещанином – так и пусть. Видать, причины на то имеет… Однако уголовным новенькие – материал для жестоких забав, и Василия Иванова тут же взяли в оборот. Стёпка Дырявый, вор из свиты Лешака, не прождал и минуты. Подошёл к «мещанину», дёрнул его не авантажно за рукав и потребовал:
– Ну-кось, покажи, что у тебя в карманах-то. И кафтан сымай, не по чину он тебе.
– Зачем ещё? – нахмурился новенький.
– А обычай таков. По всем тюрьмам эдак, и все подчиняются, никто не ропщет. Потому, начнёшь роптать – хужее станет.
– Какой ещё обычай? Пошёл к чертям, дрянь-человек!
– Обычай знатный, – усмехнулся Стёпка беззубым ртом (выбили в драках). – Мы, фартовые, завсегда вас, чухлому, доить должны. На вроде как коров али коз. Так что зенками мне тута не крути, и шифтан[3] без разговоров скидавай, если бока твои тебе дороги. Говорю: обычай, по всем тюрьмам один. Попала собака в колесо: визжи, а бежи!
– По какому праву обычай? Ты сам его придумал, что ли?
– Э-э-х… Талдычишь тебе, талдычишь, а не в прок. Последний раз разъясняю, потому вижу, что неучёный. Слушай и запоминай. Мы – каторжная соль. А вы, которые сюда попали от сохи на время, у нас заместо прислуги. Захочу я тебя в порошок стереть, и не будет мне в том препятствий. Так, брат, тюрьма устроена. Вот. Сперва ты меня повози, а потом я на тебе поезжу. Выворачивай карманы, покудова моё величество не осерчало…
– Это я сейчас осерчаю, – ответил «мещанин», нимало не тушуясь. – Отец мой не кланялся и мне не велел. Пошёл отсель, пёсья лодыга, со своими обычаями!
– Ба, да мы гордые! – спрыгнул с нары военный дезертир Точилов. – И видать, в карманах чего есть, раз отдавать не хочет. Подержи-ка его, Стёпка, а я обыщу.
Дырявый схватил упирающегося новичка за плечи, а Точилов достал маленький арестантский нож – жулик. Однако «мещанин» оказался не из пугливых. Ударом сапога в причинное место он опрокинул дезертира на пол, а Стёпку, изловчившись, сильно хватил спиной об печь. Озадаченные отпором, уголовные побежали в соседнюю камеру за подмогой и вскоре вернулись уже вчетвером.
– Вот, ребята, энтот вельзевул добро не даёт, – указал на смельчака Дырявый. – Тих, да лих! Надо его на куски порвать. Наука чтоб.
Положение новичка сделалось безвыходным. Он прижался к стене, выставил кулаки, но с четверыми как совладать? И Ахлестышев, которому понравилась храбрость незнакомца, скомандовал из своего угла:
– Отошли от человека!
Уголовные недовольно оглянулись: откуда там защитник выискался? Только-только веселье начинается…
– Слышь, барин, – оскалил гнилые зубы один из жиганов, – ты бы не лез в чужую похмель. Неровён час, что случится.
– А он не барин, его лишили! – радостно пояснил Точилов. – Теперя такой же каторжный, как и мы.
– Ну, – рассудительно пробурчал второй жиган, – значит, и спрос, как со всех. Бери его в оборот, ребята!
Саша-Батырь за спиной Ахлестышева приподнялся и тихо спросил:
– Пора?
Пётр молча кивнул. Огромный детина спрыгнул с нары и подошёл к уголовным. В камере сразу стало темно и тесно. Казалось, гигантская фигура Саши заполнила собой всё свободное пространство. Драчуны тут же притихли… Батырь взял двух пришлых за грудки и просто выкинул наружу, словно котят. Потом ухватил зачинщиков, посмотрел на Ахлестышева:
– Петь, а с этими что делать? В парашку макнуть стервецов?
– Не надо; всю камеру завоняют. Поучи дураков, как на чужие карманы зариться. Только не калечь…
Получив по паре увесистых затрещин, вор с дезертиром убежали от греха подальше в коридор. А новенький поклонился своим заступникам и каждому церемонно сказал:
– Благодарю!
– Старайтесь не отходить от нас далеко, – посоветовал ему Пётр и отвернулся к стене. После приговора он почти не разговаривал, и уж точно не хотел ни с кем заводить знакомств.
Вечер завершился без происшествий. Фартовые, получив трёпку, вернулись лишь перед отбоем. Напуганные, они не стали трогать и поляка. Тот держался особняком, не представился соседям и вообще глядел волком. На ночь староста камеры велел ему располагаться возле параши, а смелого мещанина положил к порогу. Согласно арестантским законам, вновь прибывшие получают самые плохие места. Потом, по мере выслуги превращаясь в старожилов, они станут передвигаться с пола на нару и от двери к окну. Лучшие места в камере – у окна возле печи, сейчас их как раз занимали Ахлестышев и Саша-Батырь. Василий Иванов, или как его там, безропотно положил голову на порог и скоро уснул. Вот молодец, подумал Пётр: и храбр, и нервы в полном порядке, а тут…
Поймав теперь взгляд новичка от двери, он вдруг сообразил, что тому холодно и неуютно, и махнул приглашающе рукой:
– Перебирайтесь сюда.
Мещанин, осторожно перешагивая через лежащих, приблизился. Ахлестышев подвинулся, освобождая ему место на нарах.
– Садитесь. Следующую ночь спать будете здесь. Если не угонят… Саша, конечно, медведь, но зато не холодно. Поместимся как-нибудь.
– Спасибо.
– Не обижайтесь на меня, что я давеча отвернулся. Настроение ни к чёрту. В каторгу идти без греха… Ну да ладно. Давайте знакомиться: Ахлестышев Пётр Серафимович. Лишён прав состояния и приговорён к двадцати годам каторжных работ за убийство отставного бригадира Повалишина с супругой и слугами. Чего я, разумеется, не совершал… Здесь каждый скажет вам, что он не убивал и не грабил, а сидит зазря. Но в моём случае это правда. А вы кто будете?
– Василий Иванович Иванов, клинский мещанин, – ответил новичок с едва заметной запинкой.
– Да неужели? – усмехнулся Пётр. – А по-моему, вы офицер. И сюда помещены военным начальством. Видимо, вам поручено остаться в Москве, когда в неё придут французы.
– Для чего же?
– Чтобы вести разведку.
«Мещанин» покраснел и огляделся украдкой по сторонам – не слышит ли кто их разговора. Но все вокруг ещё спали. Понизив голос до шёпота, он сказал:
– Прошу вас никому не высказывать вашу догадку. Неужели это так заметно?
– Для того, кто умет думать и наблюдать – да.
Офицер помолчал, потом пояснил виновато:
– Всё делалось в такой спешке… Никто не предполагал, что Москву отдадут. А что именно, позвольте узнать, меня выдало? Может быть, мне удастся это изменить…
– Вы теперь должны постоянно держать в голове ваши манеры. Не забывать о них ни на секунду. А выдают вас, во-первых, прямая спина и уставный шаг.
– Это я могу! Ссутулюсь и начну семенить ногами. А во-вторых что?
– Во-вторых, у вас повадка человека с чувством собственного достоинства. А у мещан это не очень принято.
Разведчик долго молчал, обдумывая услышанное, потом сказал:
– Извините, Пётр Серафимович, что я не могу назваться вам настоящим именем.
– Понимаю. Ну, пусть будет то, что вам присвоили.
– У французов всюду шпионы. Поляк, что пришёл со мной, возможно, один из них. Паспорт у него фальшивый.
Ахлестышев повернулся к параше, прислушался.
– Кажется, спит по-настоящему.
– Дай бог… Вот ещё что хочу сказать. Завтра… точнее, уже сегодня, вас поведут этапом в Нижний…
– Говорили, что в Рязань.
– В Нижний. Всех арестантов Бутырского замка. Из долговой тюрьмы и рабочего дома велено отпустить, а серьёзных приказано отослать из Москвы. Я же останусь здесь – обо мне сделано смотрителю секретное распоряжение. И… прошу меня простить, но сейчас я ничего не смогу для вас сделать. Война.
– Что вы имеете в виду?
– Пересмотр вашего дела. Не до этого сейчас начальству, а у меня задание, из которого и живой могу не вернуться. Но ежели вернусь, то обещаю…
Пётр, не дослушав, перебил собеседника.
– Я от вас, милейший, и не жду ничего! Мне конец, дело решённое. Там так поработали, что ничего уж не переменить.
– Кто?
– Мои недруги. И улики подбросили, и самовидцев нашли. Всё сходится так, будто это я дядюшку придушил, чтобы наследство получить.
– Мне очень жаль. Не сомневаюсь, что вы говорите правду. Но сейчас война, понимаете?
– Конечно.
– Как только…
– Василий Иванович или как вас там! – резко, уже второй раз, оборвал офицера Ахлестышев. – Вы словно оправдываетесь. Тут не ваша вина и не ваше дело. Оставим этот разговор!
– Ну, хорошо, – примирительно сказал собеседник. – А кто тот силач, что давеча мне помог?
– Саша-Батырь. Подстражный[4]. Из уголовных, в Волчьей долине кистенём промышлял. Но при этом приличный человек. Как говорят в народе: не из таких, чтобы грабить нагих. Бывший наш крепостной.
– Он при вас, кажется, на вроде оруженосца?
– Саша мой товарищ, – серьёзно ответил Ахлестышев. – Мы дружим с детства. Я, сколько себя помню, всегда с ним. Игры, рыбалки, озорство – всё вместе делали. А когда он стал парнем, влюбился в старостину дочку. Фамилия его была на деревне уважаема, и Саша надеялся на положительный исход. Неожиданно староста его избранил, отказал и выгнал. А там чувства! Саша ночью полез к любимой в окошко, объясниться хотел. Видать, нашумел… Отец услыхал, разбудил двух сыновей, взяли они рычаги и ворвались. Состоялась драка. Вы вчера парня в деле видели и должны догадаться, чем кончилось.
– Побил?
– Как есть. Всех троих. Отцу голову зашиб сгоряча, а сыновей просто помял. Ну и… Папенька велел Сашу заковать и отдать не в очередь в рекруты.
– И вы ничего не могли, видимо, поделать…
– На коленях умолял! Но мне было сказано, что староста отменно ведёт наше скромное хозяйство, и благополучие семейства зависит от его усердия. Поэтому нанесший ему такую обиду должен быть наказан.
– Так Батырь – дезертир?
– Нет, забрить лоб ему не успели. Нам с Сашей тогда было по шестнадцати лет, и я не мог предать друга. Ночью залез через крышу в конюшню, где его держали. Сбил колодки, отдал все деньги, что у меня были скоплены, и благословил в дорогу… Беглеца искали и не нашли. А четыре месяца назад я угодил сюда. Пока шло следствие, содержался в Полицейской башне, в дворянской камере. А как лишили меня прав состояния и перевели в общий корпус, тут и началось…
– Уголовные? То, что со мной вчера?
– Да. Здесь свои порядки. Бутырским тюремным замком правит «иван» по кличке Лешак. «Иваны» среди уголовных – высшая аристократия, на вроде столбовых дворян. Они всем заправляют, и их приказы исполняются быстрее распоряжений смотрителя. Лешак же знаменитая личность, из самого цвета преступного сообщества. Весь в крови! Был на Волге атаманом разбойничьей шайки. Попался, приговорён к каторге на Иркутской суконной фабрике. Бежал. Три года гулял по Московской губернии, живых свидетелей старался не оставлять. Опять попался и находится теперь под следствием, которое ловко затягивает. Лешак жуткая личность, даже тюремная стража боится его, как огня. А тут явился барин… Не битый, не пуганый. Для уголовных это большое развлечение. Не знаю, что бы они со мной сделали, знаю, что сделал бы я. Удавился бы, не выдержав унижений. Но этого не случилось. Только лишь варнаки начали меня задирать, как из соседней камеры случайно появился Саша-Батырь. Обнял друга так, что чуть скелет не сломал! Это был подарок судьбы… Благодаря Саше я ещё жив.
– Один человек сдержал всю шайку Лешака?
– Драться с Батырем дураков нет. Были сначала, да быстро повывелись. Он запросто может отлупить десяток крепких мужиков! И никого не боится. А смелость в тюрьме самое главное.
– Понятно. Но почему вы не в цепях, если вас приговорили к каторге? И голова не обрита…
– Обрить пока не успели, а цепи навесили. Но Саша их снимает.
– Как снимает?
– Руками. Звено разгибает, и всё! Дважды в день опять надевает, на утреннюю и вечернюю поверку. Там начальство ходит, следит… А днём на этаже только надзиратели, они молчат.
Постепенно за разговорами наступило и утро. В коридоре послышались шаги, повернулся ключ в замке и в дверь просунулась лохматая морда стражника:
– Подъём! Оправка! Через полчаса построение!
Арестанты, с трудом отходя ото сна, стали подыматься. Началось обычное тюремное утро. Дежурные потащили парашу, кто-то крестился (в каждой камере на стене есть икона), кто-то бранился. Ложный мещанин, следуя совету Ахлестышева, держался рядом с ним и его могучим приятелем. Втроём они сходили в отхожее, кое-как умылись из глиняного рукомойника. Батырь одним движением плеча раздвинул очередь желающих освежиться. Пётр пояснил новичку, что без участия Саши воды на них не хватит…
Затем раздалось «на поверку». Арестанты вытянулись в три шеренги во весь коридор. Ахлестышев с Сашей, в наспех подвешенных кандалах, заняли свои места. Старосты пересчитали по камерам, доложили старшему старосте, тот – коридорному надзирателю, последний – помощнику смотрителя. У всех получилась одна цифра – 627 человек. Смотритель всё не шёл. Толпа гудела вполголоса, рассуждая о предстоящем этапе.
– Вон, смотрите, – Пётр тронул соседа локтем. – В строю первой камеры высокий детина с седой бородой. Это и есть Лешак.
Офицер всмотрелся в «хозяина Бутырки». Один глаз с бельмом, выражение второго очень уж нехорошее. Словно человек прикидывает, как бы ему половчее тебя удавить… Вокруг «ивана» толпилось до дюжины варнаков с отчаянными физиономиями – свита. Вели они себя развязно, но стражники их не одёргивали.
Наконец прозвучала команда, и шеренги застыли. Быстро вошёл смотритель замка, плешивый колченогий поручик. Крикнул от дверей:
– Трубочисты есть?
– Есть, – ответили из строя.
– Выходи!
Три человека выступили вперёд.
– В распоряжение следственного пристава Яковлева!
«Мещанин» вдруг увидел, как у Ахлестышева самопроизвольно сжались кулаки, а по лицу пробежала судорога.
– Что случилось? – спросил он шёпотом.
– Яковлев… – процедил Пётр сквозь зубы. – Это он фабриковал моё дело…
– О нём идёт молва как о большом мошеннике.
Ахлестышев молчал, с ненавистью глядя в угол. Там высокий господин лет тридцати, безвкусно одетый, что-то объяснял трубочистам. Потом отослал их движением руки и пошёл вдоль строя. Поравнялся с Петром, остановился и злобно осклабился.
– Ахлестышев? Почему не в Сибири? И голова не обрита. Эй, поручик!
Подбежал смотритель тюрьмы.
– Так что, не успели пока, – пояснил он. – Палач захворал один, а второй запил. Ведь у меня таких семь сотен! Тут ещё Бонапарт… Но в Нижнем Новгороде обязательно обреем и клейма наложим!
Пристав скривился.
– Под личную ответственность! И учтите: это опасный убивец. Самый строгий надзор! В Нижнем долго не держать, немедля услать в Нерчинск, о чём рапортом доложить московскому обер-полицмейстеру.
– Слушаюсь.
– Смотри у меня, каналья! – Яковлев погрозил Петру кулаком. – Ты на особой заметке!
И пошёл дальше. Поравнялся с Лешаком, взял его за рукав и отвёл к окну. Там сыщик и уголовный о чём-то долго разговаривали. «Мещанин» с удивлением заметил, что общались они весьма дружески. Лешак даже, смеясь, похлопал пристава по животу. Наконец Яковлев кивнул собеседнику и ушёл. Лешак же вальяжно вернулся в строй и сказал своим что-то такое, отчего варнаки одобрительно загудели.
Поверка закончилась, и арестанты вернулись в камеры. Ахлестышев был бледен и задумчив. Он отвернулся от расспросов, лёг на нары лицом вниз и долго молча лежал. Саша-Батырь осторожно снял с него цепи и пошёл к майданщику за чаем. До двух часов пополудни никакой еды сидельцам не полагалось. Узнав об этом, офицер дал Саше двугривенный, и тот принёс три кружки с подслащённым чаем и три больших булки. А ещё новости.
– Слышь, Пётр, – тронул он своего бывшего помещика за плечо. – Лешак, бают, в Москве остаётся.
– Как в Москве? – сразу же сел Ахлестышев. – Нас всех этапом, а он при французах квартировать?
– Ага. Яковлев так велел. Будто бы по приказу самого генерал-губернатора Москвы графа Ростопчина.
– Вот это любопытно. А с какой целью?
– Кто же скажет, – пожал могучими плечами налётчик. – Особый урок[5] у них, говорят. Секретный.
– Ха! Сейчас мы их секреты в два счёта разгадаем. Трубочистов ведь тоже Яковлев увёл?
– Он.
– А скажите-ка мне, господин клинский мещанин, – обратился Пётр к разведчику, – для чего полиции в день бегства понадобились вдруг трубочисты? Печь где-то засорилась?
Тот подумал секунд тридцать, потом ахнул.
– Боже мой, неужели? Но ведь это же невозможно!
– Отнюдь! На Ростопчина очень даже похоже.
– Тщеславный безумец! Он же весь город спалит!
Батырь недоумённо слушал этот диалог и, наконец, рассердился.
– Эй, ваши благородия, так-растак! Объясните простому человеку, чего вы поняли!
Ахлестышев наклонился к приятелю и сказал вполголоса:
– Трубочисты, скорее всего, нужны для закладки в печи взрывных зарядов.
– Да ну! А пошто?
– Чтобы дома загорелись.
– Не могёт быть!
– Могёт, Сашка, ещё как могёт. Ты только представь: огромный город. Пустой. Власти все убежали. Дома стоят без прислуги, лавки без сторожей. И полиции нет.
– Ух ты! – впечатлился налётчик. – Меня бы туда!
– …Придут французы, среди них тоже полно всякого сброда. Такое начнётся! И никто ни у кого отчёта потом не потребует – война! А тут Лешак со своими людьми. Чуешь, чем пахнет? Полагаю, власти оставляют уголовных для диверсий.
– То-то этот гад бельмастый попользуется, – с завистью сказал Саша. – Уж он не растеряется, пограбит на совесть. Будет им диверсия!
– Кому, французам? – рассердился офицер. – Там вояки такие, что всю Европу в повиновение привели. А уж вашего Лешака… Это получится диверсия против мирных обывателей!
– А Ростопчину всё равно, для него люди быдло, – пояснил Ахлестышев. – Лишь бы вышли беспорядки. Глядишь, и из французов кого зацепят. А так, конечно, своих обчистят. Сгорит полгорода, и множество людей погибнет, а графу – патриотический поступок!
– Пётр Серафимович, я правильно понял ваши догадки? Ростопчин дал задание полицейским чиновникам устроить в Москве партизанскую войну. Руками уголовных. Так?
– Очень похоже, что так. А Яковлев, сволочь, под шумок и сам пограбит. В свободное от партизанской войны время. Имея в подручных Лешака, и карт-бланш от правительства на вседозволенность. Представляете, что будет?
– Петь… – нерешительно начал Батырь. – А как бы и нам тоже… в этой… как её?
– В партизанской.
– Во! В партизанской войне поучаствовать. А? Такой случай! Заходи в любой дом и бери что хошь!
– Французы вот-вот явятся, недолго твоё счастье продлится.
– А! Французы – пустяк; я их не трону, а они меня. Москва большая, на всех хватит. Там такая суматоха! Васька Безносый сказал: драпает народ. Все заставы забиты. И баре, и дворня, и купцы с мещанами. Раненых страсть сколько в Москве оставили, так те пешком уходят, чуть не ползком. А пожарные ещё вчера сбежали, и трубы увезли.
– Трубы увезли? – поразился Ахлестышев. – Да… Я прав в своей догадке. Всё, конец Москве!
– Негодяй! Ему лавры Нерона покоя не дают! – вскричал «клинский мещанин» так громко, что на них стали оглядываться. – Из-за амбиции погубить Первопрестольную! Мне надо срочно доложить об этом военному командованию!
– Военные раньше всех смылись, – утешил его Саша. – Наскрозь Москву прошли, обывательские повозки растолкали – и ходу. Только пятки сверкали!
Офицер смутился. Пётр добил его окончательно.
– А вы сами-то, господин шпион, с какой целью тут оставлены? Почему вас просто не поселили на какой-нибудь квартире, в партикулярном платье? Зачем такие сложности?
– Ну… так решило начальство. Мне поручено смешаться с уголовными и вести наблюдение за обстановкой в городе. Среди обывателей французы подозревают наших агентов, а среди этого сброда предполагается, что не станут. У меня и бумаги с собою. Замешан в воровстве и прислан сюда из Клина на дознание.
– Это что же получается? – возмутился Саша-Батырь. – Все здеся остаются, одни мы в этап идём? Не, я так не согласный!
– Успокойся, Саша, мы тоже задержимся, – ободрил силача Ахлестышев. – Зачем мне в Нижний плюхать? Чтобы меня там обрили и клейма на лице выжгли? Чёрта с два!
– Так ведь нас Яковлев не благословил. И секретного распоряжения, как вот про их благородие, тоже никто не сделал. Как же мы задержимся? Закуют по четверо в ряд, караул с боков и марш-марш! Или мы с этапа убегём? Примером, с ночёвки?
– Бежать, Саня, надо в самую суматоху. Тогда никакой караул не уследит. Семь сотен арестантов! Ты сиди пока тихо и слушайся меня во всём. Я скажу, когда пора настанет. А из замка выйдем да по Москве двинемся, тут и спроворим.
Налётчик довольно осклабился.
– Вот такой разговор мне по душе! За твоей головой, Петь, я как за каменной стеной; во всём слушаться обещаю! Ну, пойду, ещё чего разнюхаю…
И ушёл. А офицер, осмотревшись в очередной раз, сказал чуть слышно:
– Позвольте теперь, Пётр Серафимович, представиться по-настоящему. Гвардейской артиллерии штабс-капитан Ельчанинов Егор Ипполитович.
Ахлестышев молча поклонился.
– Я слежу за вами со вчерашнего вечера и проникаюсь всё большим уважением. Без лести: у вас аналитический склад ума и большая наблюдательность. Как быстро вы раскрыли мою маскировку! А выводы насчёт трубочистов и шайки Лешака? Убеждён, что и здесь вы не ошиблись. Поступайте под мою команду, а? Мне нужны толковые помощники – один в поле не воин. Ваше же содействие армии в столь трудный для неё момент будет оценено. И даст вам право обратиться к государю с просьбой о помиловании и возвращении прав состояния.
Кровь бросилась арестанту в лицо.
– Просить о помиловании? В чём? В том, чего я не совершал?
– Но ведь вы уже осуждены! Я говорю лишь о формальной стороне дела.
– Да, государство обратилось со мной, как с ветошью. Ещё оно дало власть мошеннику Яковлеву и тому судье, что вынес облыжный приговор. Вы предлагаете мне теперь защищать такое государство?
– А вы не путайте государство с Отечеством. Идёт война, тут не до личных счётов. Страшный враг напал на нас и завтра будет в Москве. Прольётся много русской крови. Совесть вам ничего по этому поводу не подсказывает?
– Эх, штабс-капитан… – горько вздохнул Ахлестышев. – Какая может быть совесть у каторжного? Меня лишили её вместе с дворянством. И знаете, за что? Всего лишь за любовь.
– На каторгу – за любовь? Вы что, действительно убили? Из ревности?
– Нет, никого я не убивал. История моя самая заурядная; не знаю, зачем я её вам рассказываю. Но уж начал говорить, так слушайте.
Я безумно любил одну женщину. Впрочем, почему в прошедшем времени? Я и сейчас её люблю. Ольга Барыкова… Как музыка… И она, представляете, отвечала мне взаимностью! Мы довольно быстро выяснили, что жить друг без друга не можем. Казалось бы – рай на земле! Ан нет.
– Вы имеете в виду Ольгу Владимировну Барыкову? Из миллионного рода?
– О! Вот вы сразу и догадались! – желчно воскликнул Пётр. – Тоже имеете аналитический склад ума? Да, Ольга Владимировна из того самого рода. Единственная наследница. Двадцать тысяч душ крепостных, чугунолитейные заводы… Мне-то до этого не было дела, я любил Ольгу не за богатство. Но до него было дело князю Шехонскому.
– Шехонский? Которого выгнали из конногвардейцев за нечестную игру?
– Тот самый.
– Встречал его в Петербурге: редкий проходимец.
– В самую точку сказано. Так вот, сей картёжник решил поправить свои дела женитьбой. Чтобы было чего спускать за зелёным столом, а то уж поиздержался… И начал осаждать дом Барыковых. А ему говорят: есть уже у барышни жених, Пётр Ахлестышев. Не богатый, но из хорошей фамилии, и скоро свадьба! Я, так вышло, устраивал родителей Ольги. Капиталы мои их не интересовали, у самих денег куры не клюют. Зато привлекали родственники в столице: один – сенатор, другой – прокурор. А у Барыковых с их бесчисленным имениями всегда имелось в судах несколько тяжб, и они надеялись на новое свойство[6]. Так что, с помолвкой затруднений не возникло: наша любовь совпала с их расчётом. И чуть было мы не обвенчались, как вдруг Владимир Матвеевич скоропостижно скончался от удара. Понятно, свадьбу на год отложили: траур. Тут-то и началось. Шехонский нанял вот этого самого Яковлева, а тот привлёк уголовных. Они все у него на ладони и рады услужить… Интрига против меня развивалась скоротечно. Работали профессионалисты. А я ничего не подозревал… И лишь торопил календарь, чтобы скорее прошёл этот год. Наивный дурак! И вот однажды за мной пришли. Прямо туда, на Остоженку, в особняк Барыковых. Я ж там все дни проводил… И увезли, у Ольги на глазах. Я сначала думал – чья-то злая шутка. Потом – ошибка. Вот-вот разберутся, и я побегу опять к ней. А кончилось всё лишением прав состояния и двадцатилетней каторгой. Матушкин брат, отставной бригадир Повалишин, был зарублен топором в собственной постели. С ним вместе погибли его супруга и ещё три человека дворни. Всё это исполнил Лешак, которого вы наблюдали утром…
– Лешак? «Хозяин Бутырки»? Но откуда это вам известно?
– Тюрьма всё знает. Да «иван» и не скрывал, сам бахвалился. И потом, вы же видели, какая у них с Яковлевым дружба!
– То есть, множество людей извещены, что вы не убийца, что вас обвинили ложно – и молчат?
– Да. Но кому, кроме меня, есть до этого дело? А тут дали большие деньги, и колесо закрутилось. Сработали Яковлев с Лешаком чисто: и улики подготовили, и свидетелей. В той бойне «спасся» лишь лакей – и показал на меня! Всё было, как в кошмарном сне… Помню, когда я впервые услышал обвинение – рассмеялся. Это было в кабинете обер-полицмейстера Ивашкина. Стою, смеюсь, ушам своим не верю… Тут Яковлев погано так улыбается, достаёт из кармана платок, разворачивает и показывает. А в платке – тётушкино ожерелье из розового жемчуга. Найдено у меня в бюро, в присутствии понятых! Что я после этого мог доказать, скажите, что?
Ахлестышев в ярости хватил кулаком о стену, охнул и затряс отшибленной рукой. Потом, несколько успокоившись, продолжил:
– Они продумали до мелочей, и была круговая порука. Лакей Повалишина, мой камердинер – все были куплены. Камердинер потом удавился, или от него избавились, как от опасного свидетеля. Было заявлено, что я нуждался в деньгах для свадьбы, просил у дяди в долг, но тот отказал. И тогда я-де и зарубил старика, поскольку являлся его наследником и знал смысл завещания. Знатная родня в столице, сенаторы с прокурорами, сразу отвернулась. Пальцем о палец никто не ударил! А матушка, как узнала об аресте и страшном обвинении – слегла. Она умирает сейчас в симбирской деревеньке, в тоске за сына. Когда ей сообщат о приговоре, это убьёт её окончательно. А Ольга… Ольгу взяли в крепкий оборот. Как только следствие объявило мою вину доказанной, Шехонский явился на Остоженку. Торжественный и важный. Заявил, что пришёл спасти Ольгу Владимировну. Её репутация погублена – она чуть не обвенчалась с убийцей. И неизвестно ещё, до чего у нас с ней дошло… Но князь благородно не интересуется этим щекотливым вопросом и, так и быть, готов взять опозоренную барышню в жёны. (А скандал, действительно, получился ужасный). Я полагаю, на Ольгу был произведён серьёзный натиск. Родственники стали заодно: или стыд на весь белый свет, или делайся княгиней. Чего, мол, тут выбирать? Выбор ясен. И… месяц назад они повенчались. А теперь скажите, Егор Ипполитович: до Отечества ли мне сейчас?
Ельчанинов сочувственно кивнул:
– Извините, я не знал ваших обстоятельств. То, что вы рассказали – ужасно. Я не знаю, как вам помочь…
– Снова вы одно и то же! Никто не сможет мне помочь. Жизнь поломана безвозвратно. Но и в каторгу не пойду! Завтра мы с Сашей сбежим. В суматохе откроется момент, когда будет не до нас – и зададим лататы. Как выражаются люди моего нового общества… Там расстанемся. Саша пойдёт грабить, а я – на Остоженку. Хоть подышу тем воздухом, которым дышала она… А потом исчезну. В Москве будет полный бедлам; беглый каторжник никого не заинтересует. Доберусь до Симбирска, повидаюсь с матушкой, если успею. Дальше пока не знаю. Может, подкараулю Шехонского и убью его, как собаку. Дуэль с ним для меня теперь невозможна – значит, прикончу без секундантов. Потом запишусь в полк солдатом, под чужим именем. Хоть умру за Божье дело…
На этом беседа закончилась. Арестанты слонялись туда-сюда, этаж гудел, как растревоженный улей. Ельчанинов старался не выходить из камеры. Вчерашний поляк, наоборот, где-то постоянно пропадал. Он нашёл нескольких своих соотечественников, и те, видимо, дали новичку защиту.
Неожиданно на пороге возник Саша-Батырь и громко заявил:
– Скоро уходим! Сведения точные. Похарчимся, и в поход!
Все сразу засуетились, начали собирать жалкий арестантский скарб. Прибежал майданщик[7], нанимать носильщиков для своих запасов. Штабс-капитан отправился разыскивать смотрителя – ему пора было освобождаться из тюремного замка. Вернулся он быстро и растерянный.