Костры Фламандии

Часть первая
Метки вечности

1

Готические своды зала таили в себе исповеди веков; голоса собравшихся в нем людей соединились с оживающими в памяти стен голосами предков, а каждый камень, загнанный когда-то мастерами под своды этого старинного особняка, источал тлен интриг, заговоров и покушений. Возможно, поэтому собравшиеся здесь воины чувствовали себя заговорщиками-апостолами во время еще одной тайной вечери.

– За счастливое возвращение, господа, за общие победы на поле боя, – задумчиво произнес граф де Брежи, поднимая свой кубок с красным бургундским вином.

Все понемногу отпили, но продолжали стоять с кубками в руках.

«Когда еще придут эти “общие победы”, и придут ли вообще?” – думалось воинам, каждому на свой лад. – Однако стремиться к ним, полагаясь на славу предков и гадая на метках вечности, нужно».

– Я уведомлю коронного канцлера Оссолинского, – обратился посол к полковнику Хмельницкому, – что переговоры прошли успешно.

– Ибо так оно и было на самом деле.

– И что король Франции, кардинал Мазарини и главнокомандующий французской армией принц де Конде вашей миссией в Париже остались довольны, о чем свидетельствуют их письма.

– По крайней мере, ваше уведомление избавит меня от визита к канцлеру, который отнял бы столь ценное для нас время, – сдержанно поблагодарил Хмельницкий.

– Если только коронный канцлер сам не настоит на вашем докладе как подданного польской короны, – дипломатично подстраховался граф. – Тем более что именно вы возглавляли посольство во Францию и вам надлежит формировать украинский казачий корпус.

– Понятно, что королю придется считаться с этим, – горделиво признал полковник.

Гости вежливо промолчали. Они и мысли не допускали о возможной неудаче миссии столь многоопытного дипломата. Пусть даже такой незначительной… неудаче.

– Мы рады, что ее величество высоко оценила наши переговоры, – безмятежно улыбнулся Хмельницкий. Постараемся и впредь не разочаровывать ее. Особенно во время нашего французского похода, только теперь уже боевого, – осмотрел он стоявших по обе руки от него князя Гяура, полковника Сирко, лейтенанта д’Артаньяна и сотника Гурана.

– Истинно так, истинно, – поддержал его Сирко в свойственной ему манере. – Казаков соберем, в порт прибудем. Только бы французские корабли появились вовремя.

– Корабли – наша забота, – вежливо напомнил о своем долге посол. – Мы заинтересованы, чтобы они появились в Гданьске в день, указанный в договоре. Но позволю себе заметить, что до Украины отсюда далековато. А времени у вас, господа, крайне мало. Даже королева не заставит капитанов судов ждать в порту дольше, чем обусловлено контрактом.

– Меня это тревожит не меньше, чем вас, – сказал Хмельницкий.

– Поэтому завтра же разошлите своих людей по украинским воеводствам и староствам. Сейчас вы получите четыре универсала коронного канцлера Польши, дающих право найма казаков на службу французскому королю на всей территории Речи Посполитой. При этом никто не смеет чинить вам никаких препятствий. Через несколько минут мой секретарь доставит универсалы из канцелярии господина Оссолинского.

Каждое молвленное ими слово долго блуждало под почерневшими сводами и приглушенным эхом уходило в вечность.

– Это важно, – свидетельствовал перед ней Хмельницкий. – Только что прискакал гонец. Он сообщил, что полторы тысячи казаков под командованием двух сотников уже собраны недалеко от Самбора и ждут разрешения двинуться в глубь Польши, к Гданьску.

– Считайте, что это разрешение уже получено.

– Имея универсал канцлера, этот казачий отряд приведет к Варшаве, а затем и на побережье известный вам полковник Гяур.

– Значит, вы окончательно решились участвовать в походе казаков, князь? – обратился посол к Гяуру.

– Коль уж представился такой случай.

– Но для того, чтобы стать французским наемником, вам не обязательно было прибывать в Речь Посполитую, – заметил посол. – Вы учились во Франции, прекрасно владеете языком этой страны… Тогда в чем тайна подобного решения?

– В том, что я прибуду в эту страну вместе с казаками. Для начала надеюсь добыть у этого степного воинства такие славу и уважение, чтобы значительную часть его со временем повести на землю моих предков.

Граф де Брежи слушал его, запрокинув голову и закрыв глаза, словно пытался представить себе князя русичей во главе казачьего воинства, направляющегося к берегам Дуная.

– Рад за вас. При королевском дворе кое-кто сомневался, что вы решитесь на французский поход, будучи уверенным, что в ваши интересы подобный вояж не входит.

Князь вежливо склонил голову, приветствуя де Брежи высоко поднятым кубком. Все, что можно было сказать по этому поводу, он уже сказал, а досужие вымыслы придворных его не интересуют.

– Замечу также, – неожиданно продолжил излагать свои планы Хмельницкий, – что, по моему приказу, завтра на рассвете полковник Сирко уедет на Брацлавщину и приведет несколько сотен воинов оттуда. А сотник Гуран отправится на свою родину, Киевщину. – Генеральный писарь реестрового казачества^[1] немного помолчал, задумчиво глядя в окно. – Я же, господа-братове, подамся на Запорожье. А посему не знаю, граф, придется ли мне самому вести потом наши полки во Францию. Скорее всего такая миссия выпадет полковнику Сирко.

Все ошарашенно уставились на Богдана Хмельницкого. Перехватив недоуменные взгляды офицеров, посол понял, что и для них решение генерального писаря тоже стало неожиданностью.

– Как, вы отказываетесь от участия в этой кампании?! – удивленно нахмурился де Брежи. – Но почему? В Париже при дворе о вас уже знают. Оговорено, что во Франции вы будете удостоены чина полевого маршала, то есть генерал-майора. Что, кстати, вполне соответствует чину наказного атамана – командующего казачьими войсками во Франции, которым жалует вас король Польши.

– Вести полки во Францию без тебя, Хмель? – покачал головой Сирко. – Это все равно, что привозить на чужбину два полка бездомных сирот.

Хмельницкий мрачно улыбнулся.

– Додумался же: «два полка бездомных сирот»! – снисходительно похлопал Сирко по плечу.

– Потому что так оно и есть.

– С тобой они сиротами не будут. Как не были ими с атаманами Сулимой и Кривоносом, с полковником Носковским.

Посол вопросительно взглянул на д’Артаньяна, словно требовал от него объяснения происходящего.

– Клянусь пером на шляпе гасконца, – многозначительно изрек лейтенант мушкетеров, предоставив де Брежи самому разгадывать, что скрывается за этой его ни к чему не обязывающей клятвой.

– Так что же все-таки произошло? – снова обратился граф де Брежи к полковнику Хмельницкому.

– У меня свои собственные планы, – уклончиво ответил Хмельницкий, не желая предавать их какому-либо обсуждению.

– Тогда признайтесь, что возникли они задолго до того, как вы дали согласие участвовать в переговорах с Мазарини.

– Охотно признаюсь в этом.

– То есть ваши планы настолько далекоидущие, что очень скоро может понадобиться серьезная поддержка первого министра Франции, как, впрочем, и ее главнокомандующего, – лукаво ухмыльнулся посол.

– Вы ожидали, что стану отрицать такую возможность?

– Вот тогда-то вы и попытаетесь воспользоваться личным знакомством с этими аристократами.

Хмельницкий ответил ему точно такой же лукавой ухмылкой и произнес:

– Но согласитесь, грех было не воспользоваться возможностью лично встретиться с этими влиятельными французами. Да и просто побывать в Париже.

– Оно и понятно.

– На этом разговор можно было бы и закончить. Но возникает один вопрос: а не приходило ли вам в голову, что это не я искал встречи с первым министром и главнокомандующим Франции, а они – со мной? И что не я, а эти господа рассчитывают на мою помощь как влиятельного казачьего командира?

Вместо того, чтобы сразу же ответить на вопросы полковника, граф де Брежи принялся наполнять еще далеко не опустошенные бокалы.

– Вот только высказывать в Варшаве или в Кракове эти версии вслух, – задумчиво произнес посол, – не советую. Поскольку сами по себе они тоже способны породить целую лавину домыслов и предположений. Причем некоторые из них могут привести вас даже на эшафот.

Полковник поиграл желваками и недовольно покряхтел. Он прекрасно понимал, что не должен обращаться к подобным доводам. Но ведь он уже высказал их послу Франции, притом что полковники Сирко и Гяур и так в курсе всех событий.

– Ваши слова следует воспринимать как угрозу? – негромко и как можно спокойнее поинтересовался генеральный писарь, не желая портить отношения с человеком, благодаря которому он, собственно, и смог побывать в Париже.

Я только потому и спровоцировал вас на эти откровения, – вежливо объяснил посол, – что хотел предупредить об опасности, которая уже нависает над вами.

2

Первый министр Франции кардинал Мазарини вышел из апартаментов королевы и, ни на кого не глядя, воинственно вскинув римский подбородок, прошел через официальную приемную.

Завидев его, кто-то подхватился, чтобы засвидетельствовать свое почтение, кто-то предпринял робкую попытку заговорить, однако на смугловатом, застывшем лице кардинала, каждая линия которого напоминала о его сицилийских корнях, насквозь пропитанных кровью гордых римлян и коварных мавров, не вздрогнула ни одна жилка.

Он буквально протаранил всю эту свору пробивающихся к королеве отставных министров, несостоявшихся алчных промышленников и разорившихся аристократов; вечно скулящих провинциальных чиновников и жаждущих благосклонности самой Анны Австрийской чужеземных проходимцев.

Он воинственно проутюжил эту разноликую стаю лакеев, словно кашалот – скопище анчоусов, и, пройдя по почти пустынным коридорам, скрылся в кабинете для официальных приемов.

Этот кабинет в королевском дворце Пале-Рояль, в котором Мазарини обычно принимал послов и министров, нравился ему куда меньше, чем рабочий кабинет в Лувре – более уютный, обжитый, где можно, хотя бы мысленно, уединиться и сосредоточиться. Тем не менее сегодня он должен быть здесь. Только что, буквально перед визитом к королеве, секретарь уведомил его, что на прием просится папский нунций. По рангу посол папы был куда выше всех остальных послов, и лишь чрезвычайные обстоятельства могли позволить первому министру какой бы то ни было католической страны, пусть даже Франции, отложить встречу с ним. Возможно, поэтому Мазарини отложил ее с явным удовольствием, сославшись на аудиенцию у королевы и прочие неотложные дела, вызванные войной с Испанией.

– И все-таки папский нунций ждет вашего соизволения, – вновь появился в двери секретарь де Жермен, решив, что время отсрочки прошло.

– Лично вас это должно приободрять.

– Но, думаю, будет удобно, чтобы…

– Не томите себе душу, – прервал Мазарини привычные секретарские излияния. – Пригласите его через двадцать минут. Исключительно из уважения к папе римскому.

– Это и понятно: ведь у вас – конфиденциальная беседа с ее величеством, – произнес де Жермен таким официальным тоном, словно уже уведомлял о ней папского посла.

Но он был прав. Эти двадцать минут действительно понадобились Мазарини, чтобы немного остыть после разговора с королевой. В последние дни Анна Австрийская вообще выглядела уставшей, затравленной. Но сегодня она вела себя так, словно королевский дворец уже находится в осаде ее многочисленных врагов. «Впрочем, она недалека от истины, – произнес про себя кардинал. – Дворец действительно в осаде. И то, что осада эта пока не обозначена конницей аристократов, вооруженным людом и толпами сбежавшихся со всей Франции нищих и юродивых, трагизма ситуации не снижает. Мы все теперь чувствуем себя так, словно исчерпали все средства сопротивления, и мечемся между коллективным самоубийством и… сдачей в плен, что тоже является актом коллективного самоубийства».

Еще несколько минут назад, находясь в апартаментах королевы, Мазарини едва сдерживал себя, чтобы не надерзить ее величеству. Его буквально взбесила истеричность обычно такой сдержанной, рассудительной «испанки». Но теперь он и сам понимал, что Анне Австрийской было от чего прийти хоть в уныние, хоть в бешенство. Роптание по поводу огромных налогов, введенных первым министром, – будто он ввел их по своей прихоти, а не исходя из интересов государства! – теперь уже перерастало в откровенное возмущение. Кое-где даже вспыхивали, пока еще небольшие, но все же бунты.

Военные тоже крайне недовольны обеспечением армии. Промышленники и богатые земледельцы требуют прекратить эту бесконечную, не сулящую ни побед, ни выгод войну. Из лагеря оппозиции все яснее доносятся обвинения в том, что королева потворствует Испании и не желает победы Франции; что вся власть в королевстве оказалась в руках «жестокого сицилийца», «сатаны в сутане» кардинала Мазарини. А в чьих еще руках она могла оказаться?

Мазарини позвонил в колокольчик и на пороге вновь появился секретарь.

– Есть какие-либо сведения из Варшавы?

– Пока нет, ваше высокопреосвященство.

– Пока нет… – машинально повторил кардинал. – Молчит посол де Брежи, а почему… молчит?

– Рановато. Отряды казаков, очевидно, еще даже не сформированы. К тому же нужно время, чтобы перебросить их сюда.

– Да вы, Франсуа, стратег!

– Прошу прощения.

Виконт де Жермен всегда ощущал некоторую неловкость от того, что порой вынужден был объяснять первому министру элементарные вещи. Однако кардинал сам желал этого. В тот или иной день вдруг наступали, – секретарь очень тонко и точно улавливал это, – минуты, когда Мазарини нуждался в ком-то, кому мог бы довериться со своими сомнениями. Высказать вслух то, чего нигде и никогда не высказал бы, не рискуя быть непонятым или даже осмеянным.

В последнее время кардинал особенно нуждался в нем как в собеседнике, от которого можно не таиться, а главное, которого в любую минуту можно было выставить за дверь, как только почувствуешь, что его присутствие становится обременительным. А что? Надежно и предельно удобно.

«Вас в любую минуту можно выставить за дверь – вот в чем ваша “ценность”, в чем прелесть общения с вами, де Жермен, – саркастически поставил самого себя на место секретарь. – Причем в этом вся философия вашего бытия».

– Папский нунций все еще здесь? – вырвал его кардинал из потока пленительного самоистязания.

Виконт де Жермен красноречиво пожал плечами: дескать, где же ему еще быть? Но тут же произнес:

– Я успел переговорить с ним.

– И что он вам поведал? Только цитаты из писаний от Матвея и последней буллы понтифика прошу исключить.

– Если их в самом деле исключить, а также исключить все, что касается дорожных приключений и приверженности папского нунция церковным догматам, его рассказ тут же превратится в сплошное богохульство. Как, впрочем, и сказание обо всех…

– Он прибыл сюда с посланием от папы римского? – нетерпеливо прервал первый министр словоизлияние своего секретаря.

– Похоже на то. – Видя, сколь мучительно смотрит кардинал на него и на дверь, которую он прикрывает собой, словно последний защитник – ворота крепости, де Жермен мысленно рассмеялся. Он представил себе, как Мазарини не хочется сейчас принимать этого посла. Как после трудного разговора с королевой, о чем можно было догадаться по выражению его лица.

– Мазарини вообще никого не хочется ни принимать, ни хотя бы видеть.

– Так чего же вы тянете, Франсуа?! – вдруг взорвался кардинал именно в ту минуту, когда сознание секретаря достигло наивысшей точки сочувствия своему патрону. – Что вы морочите мне голову?!

– Как бы я посмел, ваше высокопреосвященство?!

– Тогда, кто позволил вам томить в приемной папского нунция?!

– Виноват, ваше высокопреосвященство, – попятился де Жермен. – Разве вам не известно, что двери кабинета первого министра должны открываться перед папским нунцием с такой же легкостью, с какой перед самим папой римским открываются ворота рая?

– Как всегда, непростительно виноват. Сейчас же принесу нунцию свои искренние извинения.

– И вы их непременно принесете, причем в самой вежливой, искренней форме.

3

Неслышно приблизился слуга и наполнил кубки вином. Другой слуга появился с подносом, на котором лежали тарелки с мелко нарезанным, поджаренным мясом и зеленью.

– Видите ли, – Хмельницкий настороженно посмотрел на графа де Брежи, еще не решив, следует ли ему быть до конца откровенным с чужеземным послом. – Вчера я беседовал с гонцами тех полутора тысяч реестровцев, что согласились ехать во Францию. Честно скажу: всякого пришлось наслушаться от них. Оказывается, за то время, пока мы вели переговоры во Франции, многие пункты договора, заключенного между украинским казачеством и правительством Речи Посполитой, шляхта успела грубо нарушить.

– Как посол я не имею права вмешиваться в отношения между правителем этой страны и его подданными, сколь бы сложными и трагическими они ни представали.

– Вмешиваться вы не имеете права, согласен, однако проникнуться пониманием этих сложностей…

– Проникнуться – да, это позволительно даже послам, – хитровато ухмыльнулся де Брежи.

– Потому и говорю, что все привилегии казачьей старшины, все обещания не окатоличивать веру нашу греческую, все клятвы поддерживать казачество в борьбе против Крымской и Буджацкой орд – остались на бумаге да в льстивых словах.

– Увы, дипломатам это давно знакомо, – мрачно поиграл желваками де Брежи. – Хотя понимаю, что это не облегчает тяжести ваших раздумий.

– Вот они, раздумья эти, как раз и подсказывают, что сейчас мне лучше находиться неподалеку от Чигирина, поближе к Сечи. Ну да об этом мы еще поговорим. Ваше здоровье, господин посол. За свободную Францию. Чтобы ни один враг никогда не смел терзать вашу землю и ваш народ.

Только сейчас Хмельницкий понял, чего ему не хватает в этом мрачноватом, обагренном пламенем камина зале, – распятий. Сотни распятий, собранных в домашнем кабинете де Брежи, – вот что способно было возродить ту атмосферу христианского сострадания, которая царила при их первой встрече и которая развеивалась официальностью нынешнего приема.

– И за свободную Украину, – добавил граф, проницательно глядя на Хмельницкого.

– Вот именно, за свободную!.. – откликнулся полковник.

Французу все больше нравился этот мужественный человек. Как дипломату ему все отчетливее виделись в словах и поступках, в самой манере полковника вести переговоры – обстоятельность и дальновидная мудрость государственного деятеля, которого так важно иметь сейчас в Украине, и без которого она вряд ли сможет возвыситься до собственной короны. Независимо от того, скольких атаманов-рубак, скольких вождей крестьянских восстаний она еще взлелеет в своем лоне, сколькими мужественными рыцарями осенит свою историю.

– Мне приходилось бывать в ваших землях. К тому же в посольство стекается немало вестей обо всем происходящем в украинских провинциях. Хотел бы, чтобы вы видели во мне человека, отлично понимающего ваши тревоги. Всеобщее молчание было лучшим способом одобрения его слов.

– Может случиться так, что командование казачьим корпусом мне действительно придется передать полковнику Сирко. В таком случае просил бы вас, господин де Брежи, как можно деликатнее объяснить ситуацию принцу де Конде, а главное, кардиналу Мазарини.

Посол с недоверием и, как показалось Гяуру, почти с ужасом посмотрел на Хмельницкого. Полковник, на которого в Париже уже рассчитывают как на командира наемного казачьего корпуса, срывает договор, беспардонно отказываясь ехать во Францию. Как это будет воспринято, причем не только в Париже? Как истолковано? Как должен чувствовать себя он, граф де Брежи, рекомендовавший Хмельницкого в качестве предводителя казаков-наемников?

Только сотканное из десятилетий посольского опыта долготерпение графа удержало его от целого десятка вопросов и вполне естественного в подобной ситуации негодования. В глубоком молчании он сжег все свои «почему», испепелил возмущение и, поразив присутствующих своей выдержкой, совершенно спокойно, с подбадривающей улыбкой произнес:

– Само собой разумеется, полковник. Они будут поставлены в известность таким образом, что ваше отсутствие никак не отразится на пунктах договора, а следовательно, на судьбе воинов, изъявивших желание скрестить оружие в боях за Францию. То есть можете быть уверены, что я не подведу вас ни при каких обстоятельствах.

– Я был уверен в этом, господин посол, задолго до нынешней встречи.

– А вот я кое в чем не уверен.

– В себе? – поползли вверх узкие, по-дворянски ухоженные брови Хмельницкого.

– В том, что вы способны собрать под свои знамена обусловленное количество сабель.

4

Мазарини с трудом дочитал до конца пространную, с бесконечными ссылками на того, на кого теперь ссылаются все, кому не лень – от папы римского до последнего уличного бродяги, – буллу^[2], и еще с минуту стоял с полузакрытыми глазами, делая вид, что внимательно вчитывается в текст послания. Только глубочайшее уважение к собственному, второму после папского, титулу в церковной иерархии католической церкви, удерживало сицилийца от того, чтобы швырнуть презренный свиток в камин и навсегда забыть о нем.

Тем временем нунций Барберини терпеливо ждал. Он был убежден, что булла папы, сам тот факт, что Иннокентий X, лишь недавно избранный конклавом^[3] папой, чуть ли не первой своей буллой обратился именно к кардиналу Мазарини, – должны были засвидетельствовать перед королевой Анной Австрийской, всей Европой, сколь глубоко озабочен римский патриарх положением, сложившимся во Франции в ходе изнурительной многолетней войны.^[4]

Худощавый, аскетического вида, с лицом, покрытым тленной желтизной, Барберини любому мог бы показаться образцом аскетизма и смиренности. Любому, кроме кардинала Мазарини, хорошо знавшему непота^[5] предшественника нынешнего папы Урбана VIII.

Будь Мазарини обычным первым министром правительства ее величества, нунций просто передал бы ему послание папы в официальной обстановке, в присутствии нескольких министров или кого-либо из представителей королевской семьи, и счел свою миссию выполненной. Это уже дело первого министра, когда и в какой форме он даст ответ папе.

Но Барберини помнил: он имеет дело с одним из любимейших кардиналов Урбана VIII. Да-да, тем самым Мазарини, которого кое-кто из кардиналов не прочь был видеть даже на ватиканском троне, коль уж ему не повезло с троном французским. И хотя пробиться к этому трону ему, судя по всему, будет теперь еще труднее, чем к французскому, Мазарини продолжал пользоваться в церковном мире огромным авторитетом.

Первый министр положил перед собой послание и, закрыв лицо руками, несколько минут сидел в глубоком бездумии, незаметно массажируя пальцами лоб и похолодевшие виски. Нужно было иметь неистребимое мужество, чтобы после всех тех стенаний, которые он выслушал во время аудиенции у королевы-регентши, спокойно воспринять еще и это «богоугодное» послание. Как будто Джамбатисто Памфилию^[6] неизвестно, что не он, кардинал Мазарини, затеял эту дурацкую войну. Будто ему неизвестно, что ни ход ее, ни тем более прекращение – совершенно не зависят от того, желает ли первый министр Франции продолжить войну или не желает? Вот именно, теперь уже не зависят.

Словно он не ведает, что по всей Франции уже вспыхивают бунты^[7], которые все преступнее начинают использовать в своих целях военные сановники и значительная часть близкой ко двору аристократии, пытаясь вместе с правительством Мазарини отдалить от трона Анну Австрийскую и ее младовозрастного сына.

А если ему все это до сих пор неизвестно, то какого дьявола он суется со своими слюнявыми буллами?! Что не позволяет ему изучить ситуацию, сложившуюся в той стране, в дела которой этот самозваный «миротворец» пытается столь грубо и неумело вмешиваться?

Нет, он понимает: теперь у папы есть свидетельство того, что он лично призвал Париж к миру и духовному умиротворению. Но это уже традиционные папские уловки, которые никак не способны повлиять ни на ход войны, ни на его, первого министра, способ мышления.

Но как раз в тот момент, когда нервное напряжение достигло такого накала, что Мазарини готов был растерзать папское послание и выставить нунция из кабинета, чтобы, оставшись в одиночестве, взвыть от тоски и бессилия – он вместо этого почти искренне улыбнулся:

– Нами будет подготовлен обстоятельный ответ папе. Но уже сейчас можете передать падроне^[8], что правительство Франции, а также ее величество королева с глубочайшим вниманием изучили буллу, увидев в ее появлении знамение Божие, которое позволит нам привести королевство и всю Европу к завещанному Господом нашим миру.

Нунций не шевельнулся. Он молча выдержал взгляд Мазарини и остался сидеть в своем высоком кресле из красного дерева – выпрямленный, неподвижный, с навечно застывшим лицом-маской. Его не удивило, что Мазарини просит передать эти слова падроне еще до того, как будет составлен официальный ответ папе. Барберини отлично знал, что папа куда внимательнее прислушивается не к тому, что ему зачитывает статс-секретарь, развернув послание того или иного правителя, а что тот скажет ему, не заглядывая в официальные бумаги. Но только потому, что нунцию это было хорошо известно, он и ждал, когда же кардинал произнесет именно те слова, которые действительно должны дойти до слуха наместника Иисуса Христа.

Мазарини тоже прекрасно понимал смысл молчания посла. Конечно, он мог бы просто-напросто не обратить внимания на эту буллу, то есть дать официальный ответ с такими же, ни к чему не обязывающими, словами признательности папе и Богу, какими он только что «ошарашил» видавшего виды кардинала Барберини.

Но был один момент, который папа, садясь за послание, или не сумел учесть, или же, наоборот, очень тонко учел. Стоит первому министру объявить, что такое послание папы появилось, как сразу же взбодрятся все те силы, кои уже давно добиваются прекращения войны. Все те, кто жаждет мира любой ценой, даже ценой позора Франции, а значит, и его, кардинала Мазарини, личного позора!

«Пожалуй, – скажут они, – эта война зашла столь далеко и выглядит настолько бессмысленной, что кончилось терпение даже у многотерпимого папы римского. Но кто в таком случае сможет упрекнуть в бунтарстве нас, простых грешных?!». На папу римского им, заговорщикам-гугенотам, конечно, наплевать. Но ведь точно так же им наплевать и на него, ненавистного «сицилийца» Мазарини.

– Я уже сказал, – опять вежливо улыбнулся первый министр, – что мы здесь, в Париже, воспринимаем любое послание папы почти так же, как всякий благочестивый христианин воспринял бы благословение Иисуса… – Из уст нунция вырвалось нечто похожее то ли на вздох облегчения, то ли на стон человека, страдающего неимоверной зубной болью. – Однако же я, слуга Божий, до сих пор считал, что войны волей Господа нашего начинаются и с этой же волей Господа нашего завершаются.

– Существуют истины, которые не подлежат сомнениям, – почти проскрежетал зубами кардинал Барберини. – Однако мы с вами могли бы уйти от некоторых догматов, чтобы остаться реалистами.

– Вряд ли нам удастся уйти от них. Иное дело, что некоторые церковные догматы с успехом можно заменить догматами политическими.

– Здесь их тоже немало, – согласился посол.

Мазарини медленно, угрожающе поднялся. Упершись руками почти в середину стола, он всем туловищем подался к нунцию и четко, громко чеканя каждое слово, произнес:

– Пусть в кабинетах папской курии^[9], в которых была задумана и сочинена сия булла, запомнят: любая моя попытка немедленно прекратить войну стала бы победой врагов не только престола Людовика XIV, но, что более страшно, врагов Святого престола. Не ослаблять дух воинства Христа, выступающего под знаменами французского короля, нужно бы сейчас папе римскому, а, наоборот, укреплять его, возвышать в вере, порождать чувство поддержки. Само собой разумеется, мы сделаем все возможное, чтобы эта бесконечная война наконец завершилась.^[10]

– Вот и Святой престол желает того же, – расплылся в масленой ухмылке папский нунций. – Самое время завершить ее, самое время… Видите, как близки в этом святом, богоугодном деле интересы Ватикана и Парижа.

– Но завершить не раньше, – едва хватило первому министру терпения выслушать эту реплику Барберини, – чем нам удастся усмирить бунты внутри страны, в том числе и бунты, возглавляемые тайными и явными еретиками. – Голос главы правительства Франции стал жестким, не терпящим никаких возражений. – Однако по-настоящему усмирить их мы сможем, лишь усмирив врагов наших на полях сражений. Неужели сочинителям папской буллы сие неведомо?

– То есть вы считаете данное послание папы явно несвоевременным? – отшатнулся от него нунций, откинувшись на обтянутую малиновым бархатом спинку кресла.

– Ну, что вы, кардинал? Папское послание уже хотя бы потому не может быть «несвоевременным», что оно является папским, – явно издевательским тоном произнес Мазарини. – Однако нам, смертным, никогда не мешает подумать, сколь своевременно привлекать к нему слишком большое внимание мирян. А папе – сколь своевременно требовать выполнения отдельных его положений.

– Один из догматов политики, – согласно кивнул нунций после напряженного молчания, – без которых не обойтись ни одному государству, ни одному первому министру.

– Тем более что все великие хитрости политиков, если верить хронистам римского престола, зарождались как раз в среде затворников конклава^[11]. В том числе и самые, мягко говоря, двусмысленные.

Барберини красноречиво промолчал.

Первый министр тоже опустился в кресло, не сводя, однако, с нунция своих налитых кровью глаз и готовый в любую минуту вновь подхватиться. Мазарини прекрасно понимал, что за буллой стояли те божьи агнецы-кардиналы, которые не могли простить ему, что и при Иннокентии X он, похоже, остается в фаворитах; которые все еще продолжали мстить ему, пытаясь окончательно оттеснить от ватиканских врат, как от врат вожделенного рая. Разве не понятно, что вознесение Мазарини на политическом Олимпе позволяло ему успешно претендовать и на Олимп церковный?

– До меня дошли слухи, – нарушил свое молчание нунций, – что вы благословили наем двух полков православных подданных короля Польши.

– Два полка, пеший и конный, украинских казаков. Давно, кстати, прославившихся в борьбе с мусульманами. Хочу, чтобы эта война стала еще одним символом единения двух ратей, католической и православной, воинства Христова.

Нунций прекрасно понял, с какой стати первый министр Франции вдруг заговорил о «двух ратях воинства Христова».

– В папской курии есть влиятельные люди, способные поддержать идею появления во Франции такого воинства, – твердо пообещал он.

5

Прием у графа де Брежи завершался, когда на пороге вдруг возник его секретарь Пьер де Шевалье. Он стоял, не решаясь ни подойти, ни окликнуть графа. Сам же посол заметил его лишь после того, как все остальные выжидающие уставились на этого человека.