О ЦЕРКВИ
Один важный момент христианства – то, что Сам Христос ничего не написал. Евангелие, которое у нас есть, это память Церкви, память самых близких учеников Христа о том, что они пережили, чему научились, общаясь с Ним; но Сам Христос не оставил за Собой книгу, как оставляли многие другие учители. Что же Он за Собой оставил? Знаем ли мы с достоверностью, что Он говорил, чему учил, каков был Его образ? Да, знаем, и гораздо надежнее, чем если бы у нас была книга, в которую мы «вчитывали» бы то, что нам хочется в ней увидеть, как мы постоянно делаем, читая произведения разных писателей: мы видим себя в них и воспринимаем книгу только в меру своего понимания. Христос не оставил книги, но оставил живое общество, которое называется Церковью и которое Его лично знает.
Я говорю «знает», а не только «знало», потому что из столетия в столетие все те, кто стал верующим, это люди, так или иначе встретившие Христа, и они могут повторить слова одного из Посланий апостола Иоанна: О том, что мы слышали, […] что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши […], возвещаем вам (I Ин. 1:1–3); мы говорим о том, что для нас абсолютно несомненная реальность в пределах нашего опыта. Это из столетия в столетие случается с бесчисленным количеством людей. И надо помнить, что Церковь – не просто сообщество людей, объединенных, как говорится в Катехизисе, догматами, священноначалием и таинствами. Конечно, все это есть в Церкви и является как бы составной частью ее, но есть в Церкви и другая сердцевина: встреча, – встреча лицом к лицу со Христом. Эта встреча может быть потрясающая или может произойти исподволь, едва заметно, но она всегда должна осуществиться, чтобы человек мог сказать: «Я – верующий».
Но тут есть момент, который мне кажется очень важным. Вера, то есть опыт встречи с Богом невыразим. Передать то, что случилось, невозможно; на человеческом языке можно выразить только то, что доступно языку, нашему восприятию. Я вам расскажу откровенно, хотя, может быть, некстати, что со мной случилось, и потом перейду к вопросу о том, как вера может найти себе выражение.
Я родился до первой мировой войны. Мой опыт жизни заключает все трагические годы жизни России и заграничной эмиграции. Обстоятельства были такие, что я никакого церковного или даже просто христианского учения не слышал. В эмиграции я жил в закрытой школе, выходил из нее только на несколько часов в воскресенье; тогда было не до того, чтобы меня учить, – тогда меня надо было утешить, обрадовать. И поэтому я о Боге никаких понятий не имел. Я знал, что мои родители верят в Бога, но кроме этого не знал ничего. И так длилось довольно долго. Я поступил мальчиком в русскую молодежную организацию. Там был отец Георгий Шумкин, о котором я говорил в прошлой беседе; он передо мной открыл таинство всепобеждающей любви, – любви, которая может ликовать или быть крестной мукой. Но это я воспринял только как его личное, непонятное мне свойство. Потом прошли годы. О Боге я слышал, но не интересовался Им.
И вот раз во время игры в волейбол к нам, мальчикам лет четырнадцати, подошел наш руководитель и сказал: «Вот, ребята, мы пригласили священника провести с вами беседу, потому что наступает Страстная седмица, идите в зал». Все отказались, я в том числе особенно резко. Другие были сколько-то церковны, а я никакого представления об этой области не имел и ответил, что я ни в Бога, ни в священников не верю и никакого желания не имею куда-то идти учиться тому, что мне совершенно не нужно. Руководитель мой был умный, он не сказал, что это будет хорошо для моей души, – я бы ему ответил, что у меня души нет, поэтому мне не нужен и священник. Руководитель мне сказал: «Ты себе представь, чтó разнесет по Парижу этот священник, если никто из вас не пойдет на его беседу! Я тебя не прошу слушать, ты пойди, сядь в угол и думай свои мысли». Я решил, что из лояльности к организации могу это сделать; пошел, сел в угол и собирался думать свои думы. Но к моему несчастью (а может, счастью) оказалось, что священник говорил слишком громко и мне мешал думать; а то, чтó он говорил, начало меня возмущать в такой степени, что я стал прислушиваться. Нас тогда готовили к тому, чтобы с мечом в руках возвратиться и спасать Россию от большевизма, а он плел нам о Христе, – о смирении, о терпении, о кротости, о всех добродетелях, до которых нам никакого дела не было, потому что они никакой, как нам казалось, пользы не принесли бы нашему делу. Я слушал с возрастающим возмущением; когда он кончил свою беседу, я не вернулся на поле игры, а помчался домой и попросил мать дать мне Евангелие, потому что мне хотелось лично удостовериться. Я помню свои слова ей: «Я хочу проверить, потому что если в Евангелии сказано то, что этот священник говорит, я кончил с Богом, кончил со Христом и выкину свой крестильный крест». Раньше чем читать, поскольку я был мальчик разумный, я вспомнил, как батюшка говорил, что есть четыре Евангелия; из этого я заключил, что одно должно быть короче других, и если уж терять время на чтение Евангелия, давай-ка прочту самое короткое. И тут я попался – не батюшке, а Богу, потому что начал читать Евангелие от Марка, которое было предназначено для таких мальчиков, как я, для дикарей. Я начал читать, и между первой и третьей главой, которые я читал медленно, потому что не привык к устарелому языку даже русского перевода, вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, за которым я читаю, стоит живой Христос. Я Его не увидел, я не обонял ничего, не слышал ничего. Я откинулся на своем стуле, убедился, что это не видение, не галлюцинация, а совершенно простая уверенность, что Он тут стоит. И тогда я подумал: если это так, то все, что сказано о Нем, должно быть, правда; если Он умер и теперь живой, значит, Он – Тот, о Котором говорил отец Сергий…
Я начал читать Евангелие уже вразбивку, и несколько вещей меня тогда особенно поразили. Я привык рассматривать жизнь как джунгли, всякий человек был для меня опасностью, врагом; чтобы выжить в джунглях ранней эмиграции, надо было окаменеть, стать твердым, непроницаемым. И вдруг я вижу, что в Евангелии от Матфея сказано: Бог повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми (см. Мф. 5: 45). Я подумал: если Бог любит и добрых, и злых, а я хочу быть с Богом, то должен тоже начать любить не только добрых, которые меня любят и ко мне хороши, но и злых, которых я так боюсь и до сих пор ненавидел. Я задумался над этим и решил: хорошо; что бы люди мне ни делали, я их буду любить ради того, чтобы остаться со Христом; пусть они меня хоть кипятком ошпаривают, я все равно не откажусь от этой любви… На следующий день, когда я вышел на улицу, я смотрел на толпу людей, которая устремлялась на вокзал (мы тогда жили за городом) и думал: Бог их всех сотворил, Он всех любит, и я всех буду любить… Это было мое первое впечатление. До конца выразить я это не могу; я могу лишь описать в таких бедных словах то, как это сказалось, но передать, чтó произошло в моей душе от того, что я вдруг оказался лицом к лицу со Христом, я никоим образом не могу.
Что же это значит? Это значит, что вера, по слову Апостола, есть уверенность в невидимом (Евр. 11:1). Христа я не видел, но я Его встретил, и абсолютно уверен в этом до сих пор, спустя почти восемьдесят лет, как я был уверен тогда.
Но потом мне пришлось выражать свою веру, передавать ее. И много лет спустя мне попала книга святого Макария Египетского, где он делает различие между опытом веры и выражением его на словах. Он говорит: представьте себе, что темной ночью вы лежите в челноке, который несет река или море. Над вами бездонное небо, звезды, вас качает вода, и вы всем существом переживаете это баюкание. А потом начинается отлив, и ваш челнок садится на песок. В тот момент вы уже не чувствуете убаюкивающего качания челнока, но во всем вашем существе оно продолжает присутствовать. Вы знаете, что оно было, вы все еще чувствуете его в себе. Это и есть момент, когда из опыта веры мы можем перейти в ее выражение, можем начать говорить о том, что пережили всем телом, всей душой.
И это очень важный момент в Церкви. Все апостолы, все святые, все грешники, которые когда-либо прикоснулись хоть края ризы Христовой, могут сказать: в тот момент что-то со мной случилось, в тот момент я что-то пережил, почувствовал, и могу попробовать вам это передать как-то косвенно… А что значит «косвенно»? Мы все умеем говорить, но передать – как возможно? Неужели человек просто поверит мне или кому-нибудь из нас, потому что мы скажем: «Это со мной случилось»? А может, ты врешь, может, ты ошибаешься, может, тебе показалось. Как это объяснить?..
И вот тут мне вспоминается рассказ из Евангелия о том, как Христос явился после Своего Воскресения десяти ученикам (Иуда уже умер, а Фомы с ними не было). Они встретили Христа и возликовали о том, что Он жив, что смерть над Ним не имеет власти, что Он победил зло, смерть; победа принадлежит Ему. А потом вернулся Фома, и остальные ему начали рассказывать о том, что видели воскресшего Христа. Он окинул их взором и ответил: Если не вложу перста моего в раны от гвоздей, не поверю (Ин. 20:25). Почему? Потому что, глядя на них, он увидел, что с ними ничего решительного не случилось. Да, они ликовали, но остались теми же самыми учениками, какими были раньше. Преображения в них Фома не увидел. Это преображение случилось позже, когда они приняли дар Святого Духа. Но до того Фома не мог поверить их словам, потому что не увидел в них решительной и решающей перемены.
И вот это случается с нами постоянно. Между нами, грешниками, которые иногда светим малым светом, как свечка может гореть на чердаке, и святыми, которые сияют, как святой Серафим Саровский просиял перед глазами Мотовилова, разница, конечно, колоссальная. Но если человек может через нас, в нас увидеть какой-то свет, если он, глядя на нас, увидит, что мы не такие, какие все люди, что из нас льется свет вечной жизни, тогда он может поверить нашему слову, вернее, даже не слову, – поверит нам. Один христианский писатель говорит, что между неверующим и верующим должна быть такая же колоссальная разница, как между изваянием, статуей и живым человеком. Статуя может быть прекрасна, прекраснее всякого человека, но она остается деревом или камнем. Человек может быть и невзрачен, но в нем что-то сияет Божественным светом. И этот писатель говорит, что когда неверующий встречает верующего, он должен бы остановиться и воскликнуть: «Что случилось? Я ожидал встретить статую, а передо мной статуя, которая ожила, она живая, движется, она мне передает нечто, чего я никогда раньше не видел!»
Вот это – существо Церкви в личности каждого человека, по мере его приближения ко Христу, приобщения Христу, принятия Святого Духа, в этом разница между человеком верующим – и неверующим, чуждым Церкви. Но «чуждый» человек тоже является человеком в полном смысле слова. Это человек, который, как сухие дрова, ждет момента, когда искра падет, и он сам загорится. Он не «обесчеловечен» своим неверием, это человек, который еще не нашел полноты жизни. И нам, верующим, нам, которые встретили Бога и Христа, надлежит сиять таким светом, излучать такой свет, – не обязательно слепящий, может быть, свет малой свечки, который заставил бы встречающих нас сказать: «В этом человеке есть нечто, чего никогда раньше и ни в ком я не встречал!».