Генералы шального азарта

Часть I
Ксения Михайловна, она же Капа

Глава 1
Невероятное событие в мещанском квартале

В комнату маменьки Капу не пустили.

– Ступай к себе, не мельтеши тут, – оттолкнул Капу отчим и закрыл дверь.

Сдавленный крик послышался почти тотчас, как только отчим ступил в женские покои. А потом маменька закричала в полный голос:

– Кто дал тебе право входить ко мне?! Изыди, бес, изыди!

Как рассказывала потом тетка Наталья, что проводила у маменьки все последние дни, та даже нашла в себе силы запустить в мужа подушкой, после чего упала на постелю в изнеможении, с искаженным болью лицом. Потом она захрипела и стала нещадно бить себя по лицу с невероятной быстротой. Попытки тетки и отчима хоть как-то унять ее ни к чему не привели.

Вызвали доктора, но тот только беспомощно качал головой и твердил что-то о «магнетическом кризе» и полной невозможности ему противостоять, потому как «такое явление магнетического сомнамбулизма врачебной наукой еще не изучено». Изловчившись, он все же сделал маменьке успокоительный укол, но от этого лучше ей не стало. Единственно, в чем, возможно, помогла инъекция, так это в том, что маменька отняла руки от лица и стала щипать и царапать ногтями свою грудь, выскочившую из рубашки. Затем тело ее выгнулось дугой до такой степени, что тетка Наталья, по ее собственным словам, «испугалась, как бы она не переломилась пополам». Усилия тетки и отчима вернуть тело маменьки в горизонтальное положение оказались тщетными. После этого невероятного гимнастического «мостика» тело страдалицы вдруг разом обмякло и приняло обыкновенное положение. Гримаса боли с ее лица исчезла, черты заметно оживились, и она даже сказала вслух несколько пророческих фраз, что впоследствии привели в изумление и благоговейный трепет не только Мещанский и соседствующие с ним Купеческий и Дворянский кварталы, но и весь город Подольск. А затем маменька тихонько померла, и пробившийся сквозь безжизненную бледность тонкий румянец так и застыл на ее лице.

– Отмучилась, родная, – с каким-то затаенным облегчением констатировала маменькин конец тетка Наталья и тотчас завыла в голос с разными бабьими причитаниями навроде тех, какие обычно бывают в подобных случаях: «На кого ты нас оставила! Что же нам без тебя, родная, делать?».

Отчим же выглядел подавленным, был бледен, и у него заметно тряслись губы.

Когда Капе сообщили о смерти маменьки, она заплакала. Хотя и не очень понимала значение слова «кончина». Ведь ей было всего восемь лет. К тому же все вокруг говорили, что умирает только тело, а душа остается живой, поскольку она бессмертна. Капитолина еще долго всматривалась в комнатное пространство в надежде увидеть маменькину душу, даже щурила глаза, но ничего, кроме бессмысленно снующих туда-сюда крохотных пылинок, не заприметила.

А пророческие слова, что обронила перед смертью маменька, были страшными:

– Завтрева на Большой Московской дом Мясоедова сгорит, – сказала она, вращая глазами. – А в том доме бабушка с внучкой от дыма задохнутся. Насмерть.

И что вы думаете?

Случилось именно так, как предсказала маменька Капы. На следующий день, ближе к вечеру, дом бакалейного торговца Саввы Мясоедова запылал. И как-то мигом. То ли уголек из печи выпал на дощатый пол, то ли еще чего неладно было, а только выгорел этот дом дотла. И в пепелище того дома обугленные косточки отыскались: мясоедовской бабушки и ее внучки. Видно, задохнулись в дыму, а потому выбраться наружу не поспели.

А еще сказала маменька Капы, что Семен Бонифатьевич Кокорин, столбовой дворянин и гласный городской думы города Подольска, утопнет в речке Пахре в точности на Троицын день. Что Зинаида Облучкова, сорокалетняя вдовица, родит ребеночка с рожками и козлиной бородой, а подольский уездный исправник Матвей Осипович Калганов совершенно не галантно сблюет на обеде у его высокопревосходительства московского генерал-губернатора Павла Алексеевича Тучкова, устроенного для полицейских чинов.

Конечно, не все в древнем городе Подольске поначалу поверили, что последние слова маменьки Капы Феониллы Полушкиной, владелицы постоялого двора с кабаком близ Варшавской заставы, оставшегося ей после загадочной смерти ее первого мужа, являются пророческими. Мало ли что может привидеться в беспамятстве или во время этого, как его, «магнетического криза». А то, что, дескать, Феонилла предугадала смерть мясоедовской бабушки и ее внучки, вовсе и не пророчество, а простое совпадение. Каковые, естественно, случаются в нашей грешной жизни не столь уж и редко, ежели на то посмотреть трезвым и пристальным взглядом.

Не верящих в пророчества Полушкиной сильно поубавилось, когда сбылось второе ее прорицание.

На Троицын день, когда повсюду проистекают законные и всеобщие народные гуляния, одна молодая парочка пожелала уединиться на заросшем кустами берегу Пахры. Выбрав укромное местечко, юноша скинул с себя сюртук, постелил на траву, и парочка уселась, тесно прижавшись друг к другу и млея при этом от неги и вожделения. Скоро их томные шептания уступили место страстным поцелуям, а затем и бесстыдным прикосновениям. Их руки уже ласкали потаенные места друг друга, бурно истекающие соками, когда барышня неожиданно вскрикнула.

– Простите, я, кажется, причинил вам боль, – учтиво произнес юноша и отнял пальцы от паховой складочки девушки.

Но барышня закричала ещё громче, после чего крик перешел в визг, заложивший у молодого человека сразу оба уха.

– Ну, чего ты орешь, дуреха? – нарушив все каноны вежливости, грубо спросил юноша.

В ответ на это барышня выпучила глаза и протянула в сторону реки дрожащий указательный пальчик.

Молодой человек посмотрел туда, куда был направлен девичий перст, и невольно приоткрыл рот.

– Это еще что такое, мать твою ети, – некультурно выразился он, тем самым выказывая немалые огрехи в домашнем и даже в гимназическом воспитании.

Там, куда был направлен трясущийся пальчик барышни, лежал, перегораживая реку и уткнувшись лицом в воду, человек. Он был абсолютно неподвижен. И, по всей видимости, мертв!

Юноша схватил барышню за руку и дернул.

– Прекрати верещать, – зло сказал он, крепко опечаленный тем, что труп в реке Пахре напрочь разрушил все его легкомысленные планы относительно гимназистки Катеньки. Теперь ни о каких ласках и интиме не могло быть и речи: Катенька так и осталась с выпученными глазами и открытым ртом и уже ничуть не вызывала прежней страсти и вожделения. Оставалось только проводить ее домой и искать продажных утех у мамзелек в веселом доме мадам Марго за речкой.

Так молодой человек и сделал – после того, как сообщил о трупе в Пахре.

Полицианты Подольска дело свое знали и уставы блюли тщательно. Не зря уездным исправником у них был Матвей Осипович Калганов, человек умный и дельный, отставной подполковник артиллерии и хороший знакомец самого московского генерал-губернатора его высокопревосходительства генерала от инфантерии Павла Алексеевича Тучкова. Дознание относительно найденного трупа, который оказался «принадлежным» столбовому дворянину и гласному городской думы Семену Бонифатьевичу Кокорину, велось досконально и по всем правилам юридической науки. Было выяснено, что гласного думы Кокорина вначале тюкнули чем-то тяжелым по затылку, после чего, еще живого, скинули в реку. О том же гласило и врачебное заключение: Семен Бонифатьевич имел гематомы в затылочной части черепа, однако смерть произошла не от удара по голове, а в результате утопления, свидетельством чего служила вода в легких, найденная при врачебном вскрытии трупа. Так что умер столбовой дворянин и гласный городской думы Кокорин от утопления – тем самым оправдав второе пророчество Феониллы Полушкиной.

И уж вовсе не осталось в Подольске не верящих в предсказания покойной держательницы постоялого двора близ Варшавской заставы, когда вдовствующая уже двенадцать лет мещанка Зинаида Облучкова сорока годов от роду вдруг родила весьма необычного мальчика. Был он необычайно крепенек и невероятно горласт, весил ровно четверть пуда, и все бы ничего, да только были две невиданные доселе в акушерской науке странности.

Первая, это то, что на большом и выпуклом лбу дитяти, что могло бы свидетельствовать о достаточном количестве мозгов, были две симметричные костяные выпуклости, явно напоминающие рожки. А вторая странность заключалась в том, что под крохотным подбородком дитяти имелась клинообразная бородка, состоящая из редких, но весьма длинных и безукоризненно черных волос. Походила она на бороду, что носят козлы и престарелые татарские муллы.

Вскоре собрался врачебный консилиум с приглашенным из Москвы медицинским светилом профессором Пехтеревым, который, досконально обследовав ребенка, пришел к выводу, что данный факт, скорее всего, не что иное, как случай «наследственной мутации», требующий тщательнейшего исследования и наблюдения в течение длительного периода. Потом профессор Пехтерев долго беседовал с роженицей, неделикатно выспрашивая о зачатии: главным образом беседа шла о том, не имела ли она когда-либо близких сношений с козлами? Ибо любое сношение, произведенное когда-либо и с кем-либо, невольно откладывает отпечаток на женский организм, так сказать, производит «половые характеристики» на материнскую утробу, и способно воздействовать на плод даже через десяток лет. Иными словами, ежели женщина в 1854 году отдалась горькому пьянице, а в 1856-м – мужчине, страдающему падучей болезнью, то, зачав в 1864 году от вполне здорового и без вредных привычек господина, она может родить дитя с врожденной склонностью к безмерному питию водки, а то и с предпосылками к развитию в нем падучей болезни. Таков, по сути, есть женский организм: сосуд, способный воспринимать в себя разного рода скверну… Да-с!

Широкой подольской публике было неизвестно, что отвечала профессору Пехтереву на его вопросы вдовица-роженица (было сношение с козлами или не было), однако суть они знали: Облучкова родила ребенка с рожками и бородой, что, собственно, и предсказывала покойная Феонилла Полушкина.

После такого случая все подольское общество принялось ждать, когда же их уездный исправник Матвей Осипович Калганов сблюет на обеде у московского генерал-губернатора. Что такой немыслимый конфуз должен произойти, не сомневался ни один житель Подольска, в том числе и сам Матвей Осипович. Поэтому, хоть и опасаясь вызвать неудовольствие главного своего начальника и некогда сослуживца, уездный исправник дважды отклонил его приглашения на званые обеды: один раз сказавшись больным, а во второй раз, отбыв якобы с ревизией в отдаленные уездные волости. Однако в третий, когда генерал-губернатор пригласил на обед все значимые полицейские чины губернии, за Калгановым специально заехал московский обер-полицмейстер граф Крейц, и отнекаться оттого не получилось. За обедом Матвей Осипович предусмотрительно ничего не ел, опасаясь стравить, однако тост за здоровье государя императора был вынужден выпить, после чего облевался прямо в свою тарелку.

Конфуз вышел невероятнейший! Одно дело, ежели бы Калганова стошнило после обильного пития или еды где-нибудь в закутке комнаты. Этакий факт отнесли бы к рядовому конфузу. Ну, перепил человек или переел – вот и стошнило. С кем не бывает? Да такое практически с каждым может случиться! Однако сблевал Матвей Осипович после принятия рюмки за здравие самого государя императора Александра Освободителя, что могло расцениваться как скрытое нежелание того, чтобы государь император здравствовал. Или как признак антипатии к Самодержцу, к его всемилостивейшей личности. Конечно, никто из гостей не стал педалировать и усугублять состоявшийся факт, и обед у губернатора прошел вполне благочинно, однако по лицу его высокопревосходительства было заметно, что он крайне рассержен и раздосадован. Свидетельством недовольства послужило то, что на обеды генерал-губернатора Тучкова Матвея Осиповича приглашать совершенно перестали.

Когда сбылось последнее предсказание Феониллы Полушкиной, Капе исполнилось уже девять годков, и ее детство подошло к концу. К тому времени ее отчим выжил тетку Наталью из дому и стал единолично владеть двухэтажным домом в Мещанском квартале и постоялым двором с кабаком близ Варшавской заставы. Денежки у него водились, однако Капу он не баловал, а, напротив, заставлял работать, прислуживая гостям и насельникам постоялого двора. Приемная дочь прислугой была дармовой, а потому денежного содержания не получала. И вообще, как только стал Герасим Пантелеевич единоличным хозяином всего, что имела Феонилла Полушкина, то сделался в одночасье до денег падким и крайне прижимистым. Что весьма часто случается с людьми, у которых ранее в карманах не было ни гроша, да вдруг нежданно появился алтын, и даже более. То бишь портятся такие люди характером и черствеют душой.

Ну, да и черт с ними!

Капа была девочкой исполнительной и весьма трудолюбивой, работы никакой не гнушалась и особых хлопот отчиму не доставляла. Ежели, конечно, не считать того, что в последний год он стал на нее как-то странно посматривать. Иногда при виде Капы глаза Герасима Пантелеевича затягивались сладкой поволокой, и если он в это время сидел, то начинал нервически ерзать, а ежели стоял, то несколько выпячивал зад, стараясь скрыть восставшее естество.

К десяти годам закончилось и образование Капы. Гувернантка, которую наняла девочке еще Феонилла Полушкина, научила ее читать, писать, правильно и толково говорить, а также всем четырем арифметическим действиям. Верно посчитав, что история Древней Греции и Рима девочке ни к чему, равно как латынь, понимание физических и химических процессов и сложение стихов, Герасим Пантелеевич рассчитал гувернантку, зажав при этом целых восемь рублей серебром, и на этом, как уже было сказано, образование Капы завершилось. Да и то сказать, зачем девице познания в астрономии или в естествознании? Только голову забивать никчемными мыслями, которые, как известно, портят и отравляют жизнь. Ведь чем меньше человек думает и рассуждает, тем менее сомневается, а от сомнений и происходят разного рода неприятности, а то и беды.

Работы на постоялом дворе было через край. Особенно когда постояльцами были заняты все комнаты, каковых было восемь. В них надлежало ежедневно убираться; когда постоялец выезжал – менять белье, едва ли не каждодневно мыть длиннющий коридор на втором этаже, а иногда и подавать проезжим постояльцам еду в кабаке на первом.

Конечно, при постоялом дворе и кабаке были повара, половые, посудомойки, прачки, коридорный и прочая обслуга, только вот работали они спустя рукава, потому как Герасим Пантелеевич платил скверно и вычитал из жалованья за каждую провинность, каковой могло служить, помимо проступков, даже слово, сказанное поперек хозяйского. И Капа была вынуждена доделывать за них то, что они должны были делать сами: мыла посуду, гладила постельное белье, ставила самовар, разносила воду. И так из месяца в месяц, из года в год… Подруг у Капы не имелось, а на тетку Наталью, изредка приезжающую проведать ее, отчим смотрел косо, поэтому по прошествии одного-двух дней она отбывала обратно в Москву.

Выходные дни и праздники у Капы случались нечасто. В эти дни она была предоставлена сама себе, всецело погружаясь в мечты. А они были разными. Но по большей части Капа воображала себя богатой и расфранченною дамой, каковых видела на картинках какого-то старого французского журнала, оставленного в одной из комнат постоялого двора.

Ах, какой все же нарядной она могла бы быть!

Перво-наперво белье… Оно должно было быть непременно из белоснежного батиста, с гладкими фильдеперсовыми чулочками такого же цвета, как платье. Корсет? Нет, корсет ей не обязателен, ведь от природы у нее нет ничего лишнего, и ей совершенно не обязательно скрывать свои «формы». Нижняя юбка должна быть непременно с воланчиками. Платье – кринолин из самого лучшего бархата, украшенное завитыми перьями птиц, бисером и кружевами с тесьмой и бахромой. На голове – шляпка «ток» с лентами из атласа, газа и тюля и обязательно с шелковыми цветами и страусиными перьями. На ногах вышитые прюнелевые ботики, обязательно с бантами и кружевами. В руках, конечно же, ридикюль, с бисером, на длинном шелковом шнурке…

Однажды зимой на их постоялом дворе остановилась настоящая светская дама с щеголем-кавалером и свитой слуг. Что-то случилось с ее каретой, на дверце которой красовался гербовый щит с графскою короною и двумя шлемами по сторонам, его держали лев с мечом и соболь со стрелою. Тотчас под ночлег графиней был снят весь второй этаж, благо из восьми комнат была занята только одна. Постояльца из нее попросили вон, присовокупив к просьбе четвертной билет, который сговорчивый клиент охотно принял. Карету же графини загнали в каретный сарай, и лучший каретный мастер города Подольска, специально вызванный на постоялый двор со своим подмастерьем, немедленно принялся за ее починку.

Капа видела графиню дважды. В первый раз, как только она приехала. Графиня была в искрящемся от снежинок дорогом соболином манто, шляпе в перьях и цветах и атласных ботиках с массивными золотыми пряжками. Ее кавалер тоже словно сошел с картинки журнала мод: его альмавива была подбита мехом, цилиндр блестел, словно вычищенный ваксой, а фрак столь ладно сидел на нем, словно кавалер в нем родился и вырос. Трость, которую он держал в руках, стоила столько, сколько хватило бы на полгода сытой и обеспеченной жизни полноценной мещанской семье из восьми человек.

Графиня, поддерживаемая за локоток кавалером, поднялась на второй этаж и до ужина не выходила из своей комнаты. Когда она спускалась к трапезе (Герасим Пантелеевич по случаю принятия столь знатной особы и сам расстарался, и поварам велел пустить в ход самую лучшую провизию), Капа увидела ее во второй раз. К этому моменту все на постоялом дворе знали, что графиню зовут Людмилой Валериановной, и происходит она из славного рода графов Головиных, средь которых ранее были сплошь бояре да окольничие, а позднее – генерал-фельдмаршалы, генерал-адмиралы, обер-шенки, члены Государственного Совета и, самое малое, тайные советники. Чести же лицезреть графиню и дышать одним с нею воздухом простые смертные обязаны были поломке в карете какой-то главной оси, которую сейчас, в самом спешном порядке, починял каретный мастер Карл Федорович Лурье.

Капитолина во все глаза смотрела на графиню. Вот бы и ей стать такой же богатой и красивой! На её сиятельстве Людмиле Валериановне Головиной было надето столь красивое и необычное платье, какого Капа еще ни на ком не видела: пышное, с тонким кружевом и бисерными вышивками, оно состояло из трех разных тканей, атласа, бархата и кисеи. Задний подол платья, причудливо драпированный, переходил в шлейф, который плавно скользил за графиней, медленно спускающейся по ступеням. Под цвет платья были туфли из сатен-тюрка с шелковым бантом, ну, до того нарядные, что Капа долго не могла отвести от них глаз. И пахло от графини так, словно столовая была сплошь заставлена розами.

А какая у нее была свита! Молодые люди во фраках, готовые тотчас исполнить любую ее прихоть; слуги гренадерского росту и лакеи в вызолоченных ливреях, которых можно было принять за камергеров или гофмаршалов двора кого-либо из их высочеств.

Графиня же была мила и проста в обращении. Она учтиво кивнула повару, принесшему ей ужин из восьми блюд; вежливо поблагодарила Герасима Пантелеевича и одарила ласковым взглядом Капу, во все глаза смотревшую на нее.

Знатная постоялица уехала утром, в десятом часу, и Капитолине удалось увидеть лишь задок кареты, починенной мастером Карлом Лурье.

Образ графини еще долго хранился в памяти Капы. Девочкой она была исполнительной и послушной, но, как говорят, себе на уме. Именно про таких сказывают в народе: «в тихом омуте черти водятся». В ее хорошенькую головку заглянуть никто не мог. А если бы это кому-нибудь удалось и он сумел бы прочесть мысли Капы, то удивленно вскинул бы брови, призадумался и стал бы смотреть на малоразговорчивую девочку совершенно иными глазами, а может быть, даже и с опаской – а все оттого, что роились в её пригожей головке размышления далеко не безобидные. А ее решение сделаться такой же, как та графиня Головина, было столь же непоколебимо и твердо, насколько недвижим и крепок был огромный гранитный валун, вросший в землю подле самых ворот в постоялый двор и стоявший здесь, по всей видимости, с начала сотворения мира.

* * *

Четырнадцать лет… Много это или мало?

Наверное, мало, чтобы вступать во взрослую жизнь в одиночестве, без житейского опыта и маяков над ее бездонными глубинами, способными поглотить любого человека, пусть и семи пядей во лбу. Без провожатого, который был бы рядом и успел схватить за руку, когда нога уже занесена, чтобы ступить в пропасть. Без мудрого советчика с дорожной сумкой за плечами, именуемой жизненным опытом, который успел бы предостеречь юное и, стало быть, неразумное существо от свершения глупостей и ошибок. Ведь оступиться и наделать бессмысленностей, имея в активе столь небольшое количество лет, очень просто. Проще пареной репы.

С другой стороны, а когда же прикажете вступать во взрослую жизнь? В какие, стало быть, лета?

Скажете, в двадцать один год, по достижении совершеннолетия? И уже в этом возрасте совершать глупости и ошибки? Однако ошибки ошибкам рознь. И может случиться так, что глупости, простительные для четырнадцатилетнего возраста, будут совершенно непозволительными в двадцать с лишним лет. Ибо каждому овощу свое время…

Собственно, к четырнадцати годам Капа телесно уже была взрослой. То есть у нее уже сформировалось то, что положено иметь барышне: фигурка была вполне женственной, без подростковой угловатости, грудь полностью развилась (таким персям, как у Капы, могли бы позавидовать и вполне взрослые барышни, и даже многие зрелые женщины). Весьма привлекательными были лицо и глаза. Вернее, взгляд. Переодень Капу, скажем, в наряд графини Головиной, и она вполне смогла бы сойти за девицу восемнадцати годов, а может, и чуток поболее…

Что же касается зрелости душевной, или духовной, если хотите, то здесь, конечно, имелся большой вопрос. Ибо вряд ли душа Капы была такой же взрослой, как и ее тело. И столь раннее вступление Капы во взрослую жизнь могло повлечь для ее души множество испытаний, из каковых девица необязательно бы вышла с честью и с чистой душой. Совсем необязательно…

По всей видимости, это был неосознанный выбор девочки: пора, мол, жить по-взрослому. К этому ее принудили обстоятельства в лице отчима, который все чаще и чаще засматривался на падчерицу и, похоже, все более желал ее как мужчина. Не один раз Капитолина замечала на себе взгляды Герасима Пантелеевича, которые буквально раздевали ее и в которых читались похоть и вожделение. Капа не знала, что такое – вожделение, но, как и все женщины, могла это ощущать каким-то особым чувством, им всем присущим. Просыпавшееся ощущение немного пугало её и заставляло настораживаться. А Герасим Пантелеевич все чаще и все откровеннее переходил в наступление: то коснется ее груди как бы невзначай, то приобнимет будто бы в отцовской любови, а то и намеренно потрогает.

Она не отбивалась, не вступала в разговор: мол, что это вы делаете, папенька, уберите, пожалуйста, ваши шальные руки. И как вам-де не стыдно, ведь мы как-никак сродственники. Она ждала, что будет дальше. Все равно жаловаться-то было некому…

Как-то раз, поехав в Москву за покупками, отчим взял ее с собой.

Капитолина в Москве один раз уже побывала: тогда они все втроем, маменька, отчим и она, ездили в Голицинскую клинику показываться врачам. Вернее, показывалась врачам маменька, а Капа и отчим дожидались в коридоре. Помнится, маменька вышла от доктора какая-то успокоенная и умиротворенная; зато Герасим Пантелеевич при разговоре с доктором тет-а-тет хмурил брови, часто переспрашивал и покусывал губы. Да и потом, когда они возвращались домой, он был молчалив и хмур, а маменька, напротив, была весела и смешлива…

В этот приезд в Первопрестольную никаких клиник они не посещали, зато обошли с две дюжины лавок и магазинов. Только на одном Кузнецком мосту они заходили не менее чем в десяток модных и дорогих магазинов, где от количества и красоты товаров у Капы просто разбегались глаза. В одном, кажется, зовущемся «Парижским магазином мод», которым владел «Торбек сын Торбека», Герасим Пантелеевич выбрал для Капы весьма дорогое платье и затем долго торговался с приказчиком насчет цены. В конечном итоге он купил платье, шляпку и атласные туфельки с бантами. Капа не верила своим глазам: отчим, всегда готовый к тому, чтобы зажать у своего работника рубль или даже полтину и весьма прижимистый, если не сказать скупой, вдруг потратился, без малого, на шестьдесят рублей! И траты эти были сделаны для нее. Ведь и платье, и шляпка из сарацинской соломки, и прелестные туфельки из китайского атласа предназначались именно ей.

Примерить дорогие наряды и пройтись потом перед большим напольным трюмо в полстены, стоявшем в гостиной, это ли не настоящее счастье! Ведь эта одежда, по сути, была первым настоящим одеянием Капы, в котором не стыдно было выйти «на люди».

Капитолина еще несколько раз прошлась перед зеркалом, любуясь на себя. Хороша, ничего не скажешь! Эх, если бы маменька видела ее сейчас, то наверняка порадовалась бы вместе с ней.

Отчим цокал языком и тоже, кажется, был доволен сделанными покупками. На сей раз он не трогал ее, не касался развитой груди или ягодиц, но по взгляду его можно было судить о многом… К примеру, засмотревшись на Капу, примеривающую шляпку, он несколько раз шумно сглотнул. Глаза его блестели, и на верхней губе выступили бисеринки пота…

Вечером, находясь в своей спаленке, Капитолина еще раз примерила на себя покупки. Они ей так нравились, что она даже хотела спать прямо в платье и шляпке. Конечно же, укладываясь в кровать, она сняла с себя все и еще долго смотрела на новый наряд, который развесила на стуле. А затем тихо уснула…

Проснулась она от прикосновений.

Чья-то рука, проникнув под ткань рубашки, беззастенчиво трогала ее грудь. Капа замерла, не поняв вначале, что происходит. А ладонь, помяв грудь, стала спускаться по животу к сокровенному месту. Когда рука легла на низ живота, а пальцы принялись перебирать жесткую поросль волос, Капа вскрикнула и тут же услышала:

– Не бойся, это я, папа…

Она резко присела на постели:

– Что вы делаете?!

– Да ничего… это я так, – услышала она осипший голос отчима. – Ты не бойся.

После этих слов Герасим Пантелеевич, сопя, навалился на нее всем телом, запустив уже обе руки под рубашку. Капа попыталась оттолкнуть его, но он был намного сильнее и тяжелее, и у нее ничего не вышло.

– Что… вы… дела-е-те, – задыхаясь, еле вымолвила девушка, чувствуя, как что-то влажное и липкое ткнулось ей в ляжку, – не смейте…

В ответ на эти слова отчим просунул ладонь между ее сжатых ног и стал раздвигать их силой. Он сопел, дрожал всем телом и непрерывно бормотал, словно в забытьи:

– Не пугайся, Капочка, это… Это хорошо, это… сладко… Приятно будет… тебе… потом…

Нечто горячее и липкое коснулось низа живота. Уже понимая, что сейчас произойдет – а это она представляла в своих мечтаниях совершенно иначе (поромантичнее, что ли), – Капа схватила орган отчима, с силой сжала его, а потом резко дернула…

Герасим Пантелеевич громко взвыл, и хватка его тотчас ослабела. Воспользовавшись заминкой, Капа вывернулась из-под него и отбежала в дальний угол к столу с ночником.

– Уходите. Прошу вас, уходите.

Отчим выпрямился. В тусклом свете ночничка она увидела, что порты его до колен спущены, а взгляд приковал мужской орган, показавшийся ей неимоверно большим.

– Ну, уж нет… – услышала она зловещее шипение. – Щас я тебя, куколка моя, оприходую. Зазря, что ли, я на тебя столько денег потратил!

Герасим Пантелеевич осклабился и пошел на нее. Капа стала метаться, а он развел руки.

– Врешь… – шипел он. – Не уйдешь…

Когда отчим подошел совсем близко, Капа увидела его глаза с огромными зрачками, темными от залившей их похоти. «Все, – подумала она. – Теперь-то все и произойдет».

– Ну же, тебе не будет больно, – примирительно произнес Герасим Пантелеевич, остановившись в полуметре от нее. – Все это делают… И дамы, и барышни. Поверь, слаще этого нету ничего в жизни. А я тебе еще нарядов накуплю. Юбок, платьев, жакеток, блузонов разных… Будешь настоящей барышней, куколка моя…

С этими словами он подался вперед. Капитолина, не отдавая себе отчета, судорожно схватила со стола бронзовый подсвечник и что есть силы ударила отчима по голове. Удар пришелся сбоку, прямо в висок. Герасим Пантелеевич охнул, с каким-то тоскливым удивлением посмотрел на Капу и рухнул возле самых ее ног. Какое-то время он, видимо, силился что-то сказать, издавая при этом лишь короткие хрипы, затем задрыгал одной ногой, словно отбиваясь от назойливого щенка, и вскоре затих, расслабленно вытянувшись. Из виска на пол стекала струйка крови, образуя под головой отчима лужицу. Капа наблюдала за тем, как темно-красная лужица все более увеличивается, но не могла даже пошевелиться. Затем появились мысли. Вернее, одна: «Убила, убила, убила!».

Так продолжалось несколько минут. Потом Капа шумно вздохнула и осторожно переступила через покойника. Затем она еще с четверть часа просидела на кровати, после чего стала судорожно собираться, стараясь не смотреть на неподвижное тело отчима.

Скарб у нее был небольшой: всего-то пара нижнего белья, две юбки, простенькое платьице, которое она надела, душегрея, ботики и косынка. То, что она не надела на себя, сложила в широкий баул, стараясь не сильно помять платье и шляпку, купленные в Москве.

Нельзя сказать, что она не думала уйти от отчима. Подобные мысли в последнее время навещали её все чаще, но не успели оформиться в устойчивое решение, которое все время откладывалось «на потом». Хотя для такого случая были загодя приготовлены даже деньги: тридцать рублей и маменькин золотой перстенек с серебряной брошью, покрытой эмалью. Все нехитрое богатство лежало в небольшой шкатулке с пасхальными рисунками по бокам и на крышке. Ее она тоже положила в баул. Затем, оглядевшись и удостоверившись, что ничего не забыла, Капа тихо вышла из спаленки, бесшумно спустилась через заднюю дверь во двор и вышла через крохотную, в половину ее роста калитку, от которой у нее был ключ. Определившись, в какую сторону идти, Капа обогнула забор постоялого двора и ступила на тракт, прямиком ведший в Москву. Уже через четверть часа она споро шла по направлению к Первопрестольной. Барышня ни разу не оглянулась, строго уставившись прямо перед собой. Взгляд ее уже не ведал сомнений и отличался от прежнего, когда она пребывала еще в той жизни, где присутствовал отчим. Теперь началась новая жизнь. И она вступала в нее без всяких сожалений…