Мадонна и свиньи

Как ты сходил с ума

Допустим, ты алкоголик. Хотя чего тут допускать, если так оно и есть. Ты, конечно, борешься с этим недугом. С переменным успехом борешься. А именно: раз, другой выпиваешь в меру, как все нормальные люди. Ну, может, не совсем в меру, может, чуть больше, может, надираешься. Но, главное, ты не бежишь утром в магазин за опохмелкой, ты тормозишь. И тебе думается: вот так нормально, так жить можно – выпивать раз-другой в месяц, как все белые люди. Но на третий или четвёртый раз ты почему-то путаешь ориентиры и идёшь утром не на работу, а в магазин. Ты срываешься в пропасть, ныряешь глубоко в омут.

Этот запой был особенным. Он кончился падением тебя в ванной комнате рёбрами об унитаз. То ли ноги не держали, то ли случился пьяный обморок. Ты допился до обмороков, ты стал похож в этом плане на бледную тургеневскую девушку. Проснувшись в постели, «девушка» ощутила боль и жжение под рёбрами слева, невозможность лежать на левом боку. «Поджелудка», – подумала «она», не помня своё ночное падение, тем более падение рёбрами об унитаз. Но разговор по телефону жены с дочерью высветил истинную причину твоей боли и заставил думать о сломанных костях.

Ты попытался встать с кровати, голова закружилась, и ты упал на пол. Жена вызвала скорую. Вошёл врач – плотный, лет тридцати пяти. С ним ассистент – молодой парень. Увидев тебя, врач вспомнил: «Э-э, так я уже был здесь». – «Так это были вы?» – спросил ты. В тот раз врач определил минутную потерю сознания как припадок эпилепсии, сегодня из уст его прозвучало слово «обморок». Он слегка оттянул кожу под твоим глазом. «Печень уже не справляется с алкоголем, – сказал он. – Смотрите, где у него печень, – обратился он к твоей жене и показал на область между желудком и кишками. И почему-то добавил: – Он ещё вас переживёт!» «Ни хрена себе как опустилась!» – подумал ты. Врач не скрывал своего отношения к подобным, мягко говоря, пациентам. «И каждый второй вызов такой!» – сетовал он. Ты удивился: неужели каждый второй?

Болевший бок требовал большего, чем укол или капельница, и ассистент принёс мягкие носилки – прочную клеёнку с петлями-ручками. Жена позвала двух мужчин – соседей. «Не надо, – говорил ты, – я сам тихонько дойду. Извини, сосед», – ты сказал, утопая в гамаке носилок.

В больнице рентген показал два сломанных ребра и пробитое (или слегка разорванное от удара) легкое. Принимающий врач зачем-то ещё решил сделать ФГС (фиброгастроскопию). «Я не смогу, – говорил ты, – заглотить трубку. Я и трезвый её едва заглотил однажды, а тут…» Но доктор протолкнул-таки в тебя фиброскоп. И осмотрелся. «Всё в порядке, – сказал он, – поедешь в другую больницу, поскольку легкие – не наш профиль». – «У меня левый бок полнеет, – сказал ты, – и там что-то шуршит». – «Воздух», – был ответ. Так ты оказался в отделении торакальной хирургии. Не путайте с тараканьей. Для таракана какая хирургия?! Тапком по голове – и в дамки, в смысле – в мусорное ведро.

Медсестра («Как вас звать?» – «Ирина») – стройная черноволосая красавица – застелила тебе койку. Считал твой пульс, взяв запястье, черноусый врач. Он сказал, что надо убирать гематому. «Готовьтесь», – позднее сказала Ирина. «Всегда готов!» – хотел ты пошутить, но было не до смеха. Слабый, разбитый, ты был игрушкой в руках обстоятельств; что хочешь, делай с тобой – хоть режь, хоть в мусорное ведро выбрасывай.

Вечером ты сел в кресло на колёсиках, и медсестра повезла тебя до лифта, на другой этаж и дальше, к операционной. У дверей, по указу сестры, ты снял носки и тапочки. А в предбаннике с помощью операционных сестёр ты утратил трико и футболку, так что въехал в баню, худой и печальный, в одних трусах. Ладно, хоть в трусах.

Черноусый врач мазал твой бок кисточкой, попеременно говорил с медсёстрами и тобой. Сегодня он проснулся в сильном желании не ходить на работу. Не ходить никогда. Но потом встал, выпил кофе, в общем, расходился, и желание отпустило. «Повезло мне, – подумал ты, – если бы врач не вышел, мне – кранты!» «Я сделаю вам пять уколов, – говорил он, – потом буду работать с вашим боком, но вы ничего не почувствуете. Когда скажу “дышите”, дышите часто, как собачки». Сделав полуторасантиметровый, по его словам, разрез, он проталкивал трубку. Ты часто дышал и чувствовал боль под рёбрами (поджелудка?) и в спине чуть пониже шеи. Как он пришивал трубку к коже, ты не ощутил. Всё. Ирина подкатила к оперстолу коляску. Надо перебраться, а у тебя кружится голова, и ты боишься потерять сознание. Ты зачем-то говоришь Ирине о припадках эпилепсии, хотя, возможно, это были обмороки. «Были у вас? – спрашивает медсестра. – Когда?» Ты что-то мямлишь. Были вообще? Да.

Пересаживаясь в палате на кровать, ты видишь на коричневом линолеуме пола лужицы воды. Ты знаешь: их нет, но ты их видишь. Ты понимаешь, что вступаешь во мрак. Слабый, разбитый, с торчащим из бока шлангом, другой конец которого надет на горлышко пластиковой бутылки, куда стекает твоя кровь. Ты держишь бутылку, как фонарь. Ты освещаешь путь фонарём своей крови.

В палате нет одного угла (четвёртого). Он заложен овальной стенкой в четверть круга. Овал более чем наполовину от пола облицован светло-коричневой с тёмными разводами плиткой. Ты лежишь, смотришь на плитку – примерно 30-сантиметровые квадратики – и начинаешь средь бела дня видеть странное. В двух квадратах, находящихся рядом с кварцевой лампой, ты наблюдаешь подвижные изображения. Ты и раньше видел-фантазировал какие-то лица или фигуры, скажем, в узорах обоев, но никогда (никогда!) они не двигались. Рисунки превратились в кино. Более того, кино звуковое. На одной из плиток пожилой древнерусский мужчина, длинноволосый, с бородой, о чём-то рассказывает. Если напрячься, можно разобрать о чём. Но напрягаться не хочется. На соседней плитке ему внимает добрый молодец, стриженный под горшок. Оба показаны по пояс, в рубахах навыпуск, стянутых ленточкой. Несмотря на коричневый цвет «экрана», ты понимаешь, что рубахи на них белые. Оба слегка вращают головами и поворачивают корпус. Явно кадры из фильма. Возможно, ты когда-то смотрел это кино, но теперь забыл.

Дальше – больше. С удивлением ты отмечаешь, что весь верхний ряд (плиток 8–9), расположенный слева от кварцевой лампы, заполнен кадрами. Вот дама в длинном платье и мужчина в плаще, со шпагой. Вот сцена из вестерна. Вот ещё что-то. Ты переводишь взгляд на ряд ниже – и там тоже кино, правда, более однообразное и менее подвижное. Там, на всех плитках, стоят голые мужчины и женщины, группы из двух, трёх, четырёх человек. Тела их плавно, слегка раскачиваются. Как в танце. Как в танце любви. А когда ты возвращаешься взглядом наверх, картинка из верхнего ряда заменяется кадром из нижнего. По крайней мере, на некоторое время. И никогда не происходит наоборот.

С тихим ужасом ты обследовал всю облицовку, но, слава богу, другие плитки ничего, кроме тёмных разводов, не показывали. И тебе кажется, что, может быть, дело в кварцевой лампе. Её излучение каким-то образом запоминает, записывает происходившее здесь (у больных был телевизор, они смотрели кино) и потом транслирует это на ближайшей стенке.

Позднее речь героев сменяют песни. Они не из фильмов, они сами по себе. С наступлением сумерек подвижные картинки исчезают, но песни остаются. Они звучат тихо, как из-за стены. В основном это попсовые плясовые песни, многие из которых тебе знакомы, а иные ты слышишь впервые, но такое ощущение, что и их ты знал, да теперь забыл. Дурной, адский эфир проник в твой измученный мозг, и то, что ты всегда презирал, теперь достаёт тебя, смеётся над тобой. Добро бы ещё песни звучали целиком и последовательно! Так нет. Поисковик скачет с волны на волну, одна песня, не успев закончиться, перебивается следующей. И повторы, часто идут повторы. Одно и то же. Одно и то же.

Вторая ночь в больнице не даёт облегчения. Ты опять не спишь, хотя попросил медсестру сделать успокоительный укол. Ты просишь её уколоть повторно, но она, посоветовавшись с дежурным врачом, говорит, что это не поможет. Если сразу не подействовало, нет смысла увеличивать дозу. «На вас почему-то не действует», – говорит сестра. Ты знаешь почему: в твоей крови ещё полно алкоголя, который мешает димедролу работать с нервами. Ночь длится бесконечно. Кажется, ты подходишь к границе сна и даже вступаешь в его область, но граница отодвигается, и тобой снова овладевает кошмарная явь, адский эфир. Поисковик скачет с волны на волну, одна песня, не успев закончиться, перебивается следующей. И повторы, часто идут повторы. Одно и то же. Одно и то же.

Третья ночь, как в сказках, самая тяжёлая. Внутреннее напряжение усугубляют помехи извне. Поздно вечером поступил больной юнош в сопровождении жены. Его положили в палату, находящуюся через одну от твоей. Но три палаты объединены одним проходом, и видно… Видно нечто худенькое невысокого роста, в очках. По телосложению подросток, хотя жена позднее сказала врачу, что ему 20 лет. Неестественно рыжеволосая жена имеет некрасивое лицо и одну ногу короче другой. Вдобавок нога вывернута наружу, и потому походка женщины переваливающаяся, тяжёлая.

«Зачем приняли эпилептика?!» – выразил недовольство бегущий по коридору дежурный врач. Так юнош эпилептик? В падучей он пока не бился, однако некоторую странность проявлял. Почти сразу по прибытии он включил игровую приставку и погрузился в мир иной, более для него комфортный. Его можно понять: он знает (он играл в это уже сто раз), что за углом его ждёт сволочь с ножом в руке, и он готов к отпору. В реальности же не так – жизнь преподносит сюрпризы. Врачу не нужны неприятные сюрпризы. Опять непрофильный больной. Ему следует лечить голову и для этого отправить в головной город – столицу нашей родины. А покамест перевести в другую палату, изолировать. Но постановка перед фактом (перебирайтесь) и мягкие уговоры врача и жены ничего не дают. Юнош упрямится и, гоняя виртуальную нечисть, даже угрожает: «А если меня кто обидит, я того убью!» Вот ведь как!.. Потом вызывают другого доктора, возможно, главврача, который ни о чём не просит, ничего не требует. Он беседует с больным в ироническом ключе, делая иногда серьёзные комментарии. Поинтересовавшись игрой, доктор отмечает задержку развития пациента: больше 12 лет не дать. Как бы в подтверждение его слов жена называет юношу «малышом»: «Ну, малыш, ложись, ты устал». Но тот продолжает играть. Медсестра ставит ему успокоительный укол, который его, как и тебя, не берёт. Однако нервы его возбуждены не алкоголем. А чем? Шизофренией?.. Более сильные лекарства имеют наркотическую закваску. Их у нас имеется. Получи, фашист, гранату! Завтра ты проснёшься с головной болью, но зато сегодня уснёшь. И другим дашь отдохнуть. Получи же! Но ещё долго фашист гоняет виртуальную нечисть.

Ты лежишь и слушаешь в оба. В одно ухо тебе поёт попса, в другое кричат «игры́» отрицательные герои. Попса вконец потеряла разнообразие, свелась к четырём строкам. Если не меньше, если не меньше. И самое страшное – ритм куплета всё убыстряется. Демоны закружили тебя. «Только бы не свихнуться!» – думаешь ты и пытаешься силой воли остановить кружение. С другой стороны гнусавит игровая шобла. Если у чертей есть голос, то он именно такой – низкий, гнусавый. Здесь, напротив, идёт замедление, слова растягиваются. Герои как бы засыпают вместе с игроманом. В конце концов куцая песня прекращается, и ты слышишь только медляк, также однообразный и повторяющийся, как заевшая пластинка. Ты слышишь редкий испуг-плач ребёнка и частый отклик на него, низкий и растянутый: «ты-ы-ы мо-о-ой»! Ты догадываешься, откуда это. «Лесной царь» Гёте в вольном переводе Жуковского. Это не из игры (в игре этого не может быть по определению) – значит, это звучит в твоей голове. Ты постигаешь истинный смысл стихотворения: ребёнок олицетворяет собой слабый измученный рассудок, а лесной царь есть безумие. И безумие говорит рассудку: «Ты-ы-ы мо-о-ой!» Низко, гнусаво, растянуто: «Ты-ы-ы мо-о-ой! «Ещё одна такая ночь, и я – в сумасшедшем доме», – думаешь ты.

Слава богу, в следующую ночь ты засыпаешь, спишь два-три часа. Дальше – больше. Сон постепенно нормализуется. Песни, звучащие тихо, как из-за стены, проходят. Но никогда тебе не забыть этого плотоядного: «Ты-ы-ы мо-о-ой»!

Декабрь 2015 г.