KISS. Лицом к музыке: срывая маску

Paul Stanley

Face the Music

© Пол Стэнли, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Посвящается моей семье

Пролог

Аделаида, Австралия, 3 марта 2013 года

Сидя сейчас перед зеркалом, я на секунду останавливаю взгляд на глазах, что смотрят на меня. По периметру этого зеркала – яркие лампочки, как в театральных гримерках, а на столике перед зеркалом – небольшая коробка с гримом. Нам часа через три выходить на сцену, то есть мне уже надо начинать ритуал, являющийся неотъемлемой частью моей профессиональной жизни вот уже сорок лет.

Первым делом я протираю лицо средством, закрывающим по́ры. Затем беру баночку с «белым клоунским» – это жирное средство для макияжа на кремовой основе. Набираю на пальцы эту вязкую жидкость, наношу на все лицо, только вокруг правого глаза оставляю островок, где будет примерно грубый контур звезды.

В свое время этот мой грим служил мне защитной маской, за которой скрывалось лицо одинокого ребенка, чья жизнь в то время была невыносимой. Я родился без правого уха – я еще и глухой на эту сторону. Мое самое душераздирающее воспоминание о детстве – это как детишки дразнят меня «Стэнли-монстр-одноухий!». Причем зачастую я этих детишек вообще не знал. Зато они знали меня, того самого парня, у которого вместо уха бородавка. В обществе людей я чувствовал себя обнаженным. С болью я осознавал, что меня все время пристально рассматривают. Когда же я возвращался домой, моя семья ничего не делала, чтобы мне помочь.

Белый грим наложен, я беру расческу визажиста, и тем ее концом, на котором металлическая точка, прорисовываю контур звезды вокруг правого глаза. На белом гриме появляется дорожка, внутри контура я удаляю грим ватной палочкой для ушей, также я очищаю контур губ.

Персонаж, изображение которого появляется на моем лице, изначально родился как защита, которая защищала меня настоящего. Долгие годы, накладывая этот грим, я чувствовал, как возникает другая личность. Грим постепенно закрашивал неуверенного дефективного ребенка, со всеми его сомнениями и внутренними конфликтами, и появлялся другой парень, тот, которого я создал, чтобы показать всем, что им стоит относиться ко мне лучше, что со мной стоит дружить, что вообще я – особенный. Я создал парня, который уложит девушку. Те, кто знал меня в детстве и юности, очень удивились моему успеху с KISS. И я понимаю, почему. Они же не знали, что происходит у меня внутри. Не знали, почему я был таким, каким был, и к чему стремился. Ни о чем таком они не были в курсе совершенно. Для них я был просто какой-то раздолбай или уродец. Если не чудище.

Я встаю и иду в другую комнату – обычно к гримерке примыкает ванная. Там я, задержав дыхание, обсыпаю лицо белой пудрой. Она фиксирует белизну на моем лице и пропускает пот во время концерта. Сейчас я могу потрогать пальцем лицо, и палец не окрасится в белый цвет. Эту часть процесса я открыл для себя путем проб и ошибок, а пока не открыл, грим, смываемый по́том, слепил меня.

Ребенком я часто мечтал: вот вырасту – стану борцом с преступностью, в маске. Хотел быть Одиноким Рейнджером. Хотел быть Зорро. Хотел быть тем парнем на коне на холме, с маской на лице – это образ из телевизора и кино. Одинокий ребенок хотел стать таким, и он таким и стал. Я создал свою собственную реальность. Созданный мною персонаж, Звездный Мальчик, выходя на сцену, и был тем самым парнем, супергероем, полной противоположностью тому, кем я был тогда.

Быть тем парнем – я просто балдел от этого.

Но рано или поздно приходилось спускаться по лестнице вниз. А спустившись – сталкиваешься лицом к лицу со своей реальной жизнью во всей ее полноте. Многие годы, когда я уходил со сцены, у меня в голове крутилась только одна мысль: и что теперь? Дом тогда был чем-то вроде чистилища. В те короткие периоды, что KISS не были в туре, я сидел на диване в своей нью-йоркской квартире и думал о том, что никто бы ни за что не поверил, что вот я – дома, и пойти мне, блин, больше некуда. Группа была для меня системой жизнеобеспечения, но она же и отторгала все те отношения, что составляют реальную жизнь. У себя дома я не чувствовал ничего, кроме голода: отсутствовало нечто очень важное, и оно ничем не восполнялось. В каком-то смысле я всегда оставался сам с собой отдаленным, недоступным. При этом оставаться наедине с самим собой для меня было невыносимо.

Со временем граница между человеком и персонажем плавно стиралась. Часть образа того парня я уносил с собой со сцены. Того парня хотели девушки. Люди-то думали, тот парень – это и есть настоящий я. Но я-то понимал, что это совсем не так. На сцене я мог создавать такую реальность, но сохранять ее я не мог. Очень трудно жить весь день Звездным Мальчиком, когда сам в это не веришь. Я знал, кто я такой на самом деле. Я знал правду.

К тому же я занимал оборонительную позицию. Когда окружающие подкалывали друг друга, я мог в этом поучаствовать, но сам принять в этом участие не мог. Я понимал, что гораздо лучше было бы уметь смеяться над своими недостатками и странностями, но дойти до этого самостоятельно не получалось. Побороть же инстинктивную реакцию на то, что ребенком тебя рассматривали и высмеивали, не получалось. Я все еще оставался очень застенчивым и неуверенным в себе. Хотя я сам того не осознавал, меня все еще преследовали горести моего прошлого. Я подпускал в свои шутки злобы за счет других людей.

Ударишь меня – получишь вдвое.

Со сжатыми ладонями жить проще. Но кулаками не добиться того, чего не добиться и сотней других способов с разжатой ладонью. К сожалению, я этого не понимал долго, очень долго. И все то время внутри меня шла борьба, а я ощущал неудовлетворенность, неполноценность и глубочайшее одиночество.

Закрепив белый грим пудрой, я возвращаюсь в гримерку, снова сажусь к зеркалу, вычищаю пудру внутри контура звезды на глазу. Затем я обрисовываю контур звезды черным карандашом для бровей. Наношу на кисточку черный грим, который пожирнее белого клоунского, и рисую звезду. Снова иду в другую комнату, там фиксирую наведенную звезду детской присыпкой на основе талька. Она более матовая, чем пудра на остальной части лица. Возвращаюсь в гримерку, обрисовываю черным водостойким карандашом для глаз контур звезды. Пока все сохнет – смотрюсь в зеркало.

В ранние годы жизни тот, кого я вижу в зеркале, мне не особо нравился. Но я старался – старался стать совсем другим, не строя иллюзий насчет того, какой я есть. Проблема заключалась в том, что как бы я ни старался, цель, как мне казалось, оставалась все так же далека. По мере того, как KISS переживали взлеты и падения, я постепенно осознавал, что все пути, ведущие к тому, что, как мне казалось, меня удовлетворит – или уж во всяком случае примирит с самим собою, – абсолютно ложные. Я думал, что придет слава, и все встанет на свои места. Воображал, что, когда у меня появятся деньги, все наладится. Думал, что когда тебя все хотят – то тут вообще все в порядке. А все это сбылось к 1967 году – тогда KISS прославились альбомом Alive!. Но тут оказалось, что когда я кичусь своей славой, то сам от этого не получаю ни малейшего удовольствия. И, хотя к концу 70-х мы заработали миллионы долларов, оказалось, что деньги – а также шмотки, машины и коллекционные гитары, что я скупал, – счастливее меня не делают. Насчет того, что «все тебя хотят». Тут так: с момента выхода нашего первого альбома, секс стал мне доступен в любое время и… да вообще все время. Но тут выяснилось, что можно лежать с кем-то – и все равно быть одиноким! Кто-то сказал, что невозможно быть более одиноким, чем в постели с не той. Чистая правда. Есть, безусловно, положения, в которых страдаешь сильнее, чем в постели с моделью «Плейбоя» или «Пентхауса», но все равно удовольствие тут довольно скоротечное. Нет, все это, конечно, очень сильно радует, но вот только недолго. Короче говоря, я понял, что в душе у меня пустота, и ничто из вышеперечисленного заполнить ее не может.

Когда в 1983 году KISS наконец решили выступать без грима, то оказалось, что без маски я еще больше Звездный Мальчик. Точнее, Звездный Мальчик захватил мою личность. Мое настоящее лицо стало лицом Мальчика. Да, того застенчивого обороняющегося нелюбимого ребенка я до какой-то степени задавил, запретил, загнал внутрь, но я никак его не изменил, не перестроил, никем другим не заменил. Я был чем-то типа раковины или пустой лодки. Я все еще искал идеал личности, которой хотел бы стать, а Звездный Мальчик, хоть теперь и без звезды вокруг глаза, оставался тем образом-посредником, через который я общался с миром. Но я все еще считал – или, во всяком случае, верил – в то, что людей проще держать на расстоянии вытянутой руки, чем принимать их близко к сердцу. В конце концов, ведь для того, чтобы тебе было хорошо с людьми, тебе должно быть хорошо с самим собой в первую очередь, а мне-то с собой хорошо все еще не было. Посему и в жизни моей все продолжало идти совсем не так, как надо. Где моя семья? Где мои друзья? Дом мой – что это, где оно?

От той основополагающей истины, что мне до сих пор некомфортно в моей собственной шкуре, никуда было не деться. А если ты не можешь уйти от правды, то у тебя два варианта: либо онеметь – оглохнуть – перестать чувствовать. Либо постараться что-то починить. Вот именно так просто, и никак иначе. А я так нарисован – простите двусмысленность – что для меня выход – это починить себя, а не обдолбаться до бесчувствия. Вот даже в самые тяжкие жизненные периоды – когда моя группа распадалась, когда близкие люди откидывались из-за наркотиков, когда я в отчаянии корчился на полу после развода с первой женой – чувство самосохранения и сильная потребность улучшить себя превосходили все остальные импульсы.

Для некоторых людей опыт близкой смерти становится прозрением. На самом деле, прочтите полку автобиографий рок-музыкантов, и вы увидите, что близость того света для многих из них стала поворотной точкой жизни.

Но у меня вообще не было попыток суицида. Я не злоупотреблял ни наркотиками, ни алкоголем, так что не приходил в себя в реанимационной палате, где мог бы обдумать, как жить дальше. Тем не менее со смертью встречался, и, конечно, такие серьезные моменты заставляли задуматься о душе. Но скажу честно: ничто из этого не оказало на меня столь сильного влияния, как одно событие, которое трудно назвать очень рок-н-ролльным. Откровение явилось мне не тогда, когда я совал ствол пистолета в рот или лежал на больничной койке с дефибриллятором. Оно явилось благодаря участию в одном Бродвейском мюзикле.

В 1999 году я получил главную роль в «Призраке оперы» Эндрю Ллойда-Уэббера, который поставили в Торонто. Заглавный персонаж спектакля – композитор, который носит маску, чтобы скрыть обезображенное лицо. Ну и главную роль играю я, родившийся без уха чудище Стэнли, который всю жизнь пел на сцене, закрасив лицо гримом. Одна сцена в мюзикле психологически очень сильно на меня подействовала. Это тот эпизод, где Призрак, в своем плаще и маске, выглядит очень элегантным, хоть и опасным. Незадолго до того, как похитить и спрятать в своем логове Кристину – певицу, в которую он влюблен, он наклоняется к ней, а она снимает его маску и обнаруживает страшное лицо. Именно этот момент близости, когда Кристина трогает его лицо без маски, сильно задел меня за живое.

Так вот однажды, в то время, когда я играл Призрака, в театр пришло письмо на мое имя. Написала его зрительница, недавно посмотревшая наш спектакль. «Вы так вживаетесь в образ, что прямо становитесь персонажем, – писала она, – я ни у одного другого актера такого не видела». А далее она написала, что работает в организации под названием AboutFace, которая помогает детям, у которых деформировано лицо. «Могло бы вас заинтересовать сотрудничество с нами?»

Ого! Как это она так все просекла?

Про ухо мое я никогда ничего не говорил. Я еще подростком, как только разрешили, отрастил длинные волосы – закрыл ими ухо, а про свою частичную глухоту не упоминал нигде и никогда. Эти секреты я хранил строго. Слишком личное, слишком болезненное. Я решил позвонить этой даме, не зная, чего ожидать и что сказать. Но я открылся ей – и мне сразу полегчало. А вскоре я уже сотрудничал с ее организацией. Я общался с детьми и их родителями, рассказывал про свою проблему, как я ее переживал, выслушивал их рассказы, в общем, делился опытом. Эффект для меня был совершенно удивительным.

Разговаривая про то болезненное, что я хранил в тайне так много лет, я почувствовал невероятное облегчение. Меня освободила правда, правда и «Призрак оперы». Каким-то образом маска Призрака помогла мне раскрыть себя. В 2000 году я принял на себя роль спикера организации AboutFace. Оказалось, что когда я помогаю другим, то и сам выздоравливаю. В жизни моей воцарилось неведомое до того спокойствие. Я ведь все время искал каких-то внешние зацепки, которые помогут мне выбраться из бездны, тогда как вся проблема скрывалась только внутри меня.

 
Невозможно взять кого-то за руку, пока твоя ладонь сжата в кулак.
Красоту вокруг себя не разглядишь, если не видишь ее у себя внутри.
И если сам погряз в собственном ничтожестве, то и других людей не оценишь.
 

Я осознал, что не те люди слабы, которые показывают свои эмоции, а те, которые их прячут. Мне пришлось пересмотреть свое представление о том, что такое «сильный». Быть действительно «настоящим мужчиной» – это значит быть сильным: настолько сильным, чтобы плакать, настолько сильным, чтобы быть добрым, сочувствующим, пропускающим других вперед себя, боящимся, но все же ищущим свой путь, прощающим и просящим прощения.

Чем больше я примирялся с собой, тем больше мог отдавать. И чем больше я дарил себя другим, тем больше я обнаруживал того, что должен отдать.

И вскоре после этой перемены во мне я познакомился с Эрин Саттон, умной уверенной адвокатессой. Мы с самого начала были совершенно честны друг с другом, полностью открыты друг другу; ноль драмы вообще. Она все понимала, заботилась обо мне, во всем меня поддерживала, и, что самое главное, вела себя уверенно, последовательно и стойко. Мы не ринулись в отношения сразу, но несколько лет спустя поняли, что не можем даже представить себя отдельно друг от друга. «Я и не надеялся, что у меня когда-нибудь будут такие отношения, – признавался я ей. – Потому что я вообще не знал, что такое бывает».

 
Такой жизни я искал.
Это плата.
Вот что чувствуешь, когда ты… целостен.
 

И именно некий поиск, постоянное стремление к тому, что я должен, как мне казалось, иметь – не только в материальном плане, но и в смысле того, кем мне следует быть, – дали мне возможность достичь этой точки. Поиск этот начался с постановки цели стать рок-звездой, а закончился чем-то совершенно иным.

Вот о чем, собственно, эта книга. Также я хочу, чтобы в один прекрасный день ее прочитали мои дети, несмотря на тот факт, что избранный мной путь оказался долгим, тяжким и петляющим по разным диким местам и временам. Я хочу, чтоб дети поняли, какова была моя жизнь – со всеми ее бородавками и всем прочим. Я хочу, чтоб они поняли, что на самом деле все всегда зависит от нас, и что любой может сделать свою жизнь прекрасной. Да, возможно, будет тяжело. Наверное, займет больше времени, чем ты думаешь. Но это возможно. Для каждого.

Я собираюсь с мыслями и снова бросаю взгляд на зеркало. На меня смотрит знакомая белая физиономия с черной звездой. Осталось пшикнуть на волосы одним-двумя баллончиками лака, чтоб стояли до потолка. Ну и конечно, накрасить губы красной помадой. Сейчас, разумеется, я не могу носить такое лицо с серьезным видом – улыбаюсь от уха до уха. Сейчас уже хочется вместе со Звездным Мальчиком праздновать и веселиться – он же старый друг, а не альтер эго, за которым прячешься.

Там, за дверьми, сорок пять тысяч людей в ожидании. Запечатлеваю выход на сцену.

Ты хотел лучшего, ты получил лучшее, самую крутую группу в мире…

Я даю отсчет в «Detroit Rock City» – и понеслась: черный занавес падает, я, Джин Симмонс и Томми Тейер вылетаем на сцену из стручка, подвешенного в сорока футах, а за нами Эрик Сингер уже бьет в барабаны. Фейерверки, огни! Первый вздох толпы бьет тебя – ты это ощущаешь прямо физически. Ба-бах! Такой драйв! Ничего круче представить невозможно. Со сцены я люблю смотреть, как люди прыгают, танцуют, целуются, радуются – и все в состоянии экстаза. Я просто балдею от этого. Прямо сборище племени. KISS давно стали традицией, ритуалом, передающимся от поколения к поколению. Вообще, это удивительный дар – уметь общаться с людьми на таком уровне, получать столько от них от всех, от всех нас, и продолжается это уже десятилетия спустя после того, как мы начали играть. На протяжении всего концерта улыбка не сойдет с моего лица.

Но что самое лучшее – улыбка останется на губах, даже когда я сойду со сцены и вернусь в мою реальную жизнь. Во всей ее красе.

Есть люди, которые не хотят возвращаться домой, – они вообще никогда не хотят идти домой. Я сам когда-то был таким. А сейчас я просто обожаю возвращаться домой. Потому что где-то на этом длинном пути я наконец понял, как создать свой дом, настоящий дом, тот самый, в котором лучше, чем в самых хороших гостях.

Часть I. Негде спрятаться, детка, некуда бежать

1

Вообще, «дом» – это очень интересное понятие. Вот для большинства людей дом – надежное убежище. Мой первый дом был для меня чем угодно, только не убежищем.

Я родился 20 января 1952 года. При рождении мне было дано имя Стэнли Берт Айзен. Нью-йоркская квартира, в которую родители привезли меня, располагалась на пересечении 211-й улицы и Бродвея, это самый северный край Манхэттена. Я родился с врожденным дефектом, который называется микротия. Это когда ушная раковина не смогла развиться, и вместо уха – бесформенная масса, размер которой зависит от тяжести состояния. У меня на правой части головы нарост – не крупнее бородавки. К тому же ушной канал оказался перекрыт, так что на правую сторону я не слышал. Из-за этого я не мог определять положение источника звука, также мне было ужасно сложно понимать людей, если есть хоть какой-нибудь фоновый шум или разговор. Из-за этих проблем я стал инстинктивно избегать любых ситуаций, где нужно было общаться. Мое самое раннее воспоминание: мама, папа и я в нашей гостиной, где шторы закрыты, как будто наш разговор должен остаться строго между нами. «Если кто-нибудь когда-нибудь тебя спросит, что случилось с твоим ухом, – наставляют меня родители, – Скажи им, что таким родился».

Вначале… был Звездный Мальчик

Моя сестра, папа и я в парке Инвуд-Хилл недалеко от нашего дома в Верхнем Манхэттене, 1952 год

Мы с мамой и папой на озере Мохеган-Лейк в Нью-Йорке

Если мы игнорируем это – так, похоже, полагали мои родители, – то этого не существует. Эта философия определяла и порядок в нашем доме, и большую часть моего детства. Для сложнейших ситуаций я получал простейшие ответы. Но вопреки тому, что родители проблему мою игнорировали, все остальные ее замечали.

Дети явно отделяют личность от уродства, поэтому я стал восприниматься не как маленький ребенок, а как объект. Но пялились-то на меня не только дети, но и взрослые, что значительно хуже. Однажды в магазине на 207-й улице, недалеко от нашего дома, я вдруг почувствовал, что какой-то взрослый человек в очереди уставился на меня, причем разглядывает меня как некую диковинную штуковину. Такой взгляд не ограничивается тобой и глазеющим на тебя. Напротив, он привлекает всеобщее внимание. А стать центром внимания – это жуть. Я понял, что такое вот пристальное изучение и постоянное внимание к твоей персоне – мука похлеще любых насмешек.

В то время друзей у меня, что и говорить, было немного.

Когда мама впервые отвела меня в детский сад, я очень хотел, чтоб она тут же у дверей развернулась и ушла. Она явно чувствовала гордость, и я хотел, чтоб она ушла поскорее не по той причине, по какой она думала. Она-то думала, что я самостоятельный и уверенный в себе. А я просто не хотел, чтоб она увидела, как на меня сейчас все уставятся. Не хотел, чтоб она видела, что ко мне можно относиться по-другому. Я же в тот момент попал к незнакомым детям, и терпеть все это у нее на глазах я не хотел. Тот факт, что она мною гордилась, выявило то, что она вообще ничего про меня не знала и не понимала, – все мои страхи прошли мимо нее.

Однажды я прибежал домой в слезах: «Мне плюнули в лицо!». Я пришел в родной дом за поддержкой и материнским утешением. Думал, что она спросит, кто это сделал, пойдет к родителям моего обидчика и объяснит, что подобное поведение их ребенка недопустимо. А в ответ услышал: «Стэнли, не прибегай ко мне в слезах, сражайся за себя сам».

Сражаться за себя? Да мне пять лет от роду!

Я вообще никому не хочу больно делать. Пусть меня просто оставят в покое, и больше я ничего не хочу.

Я пошел обратно на улицу и нашел мальчика, который в меня плюнул. И засадил ему в глаз. А он, похоже, уже все забыл и не понял, в чем дело.

Но после этого стало совершенно ясно одно: дом мой – не то место, где мне помогут. Бьют меня, издеваются или что-то еще – придется справляться со всем этим самому.

Жили мы практически дверь в дверь с моей начальной государственной школой PS 98. Территория школы разделялась на три зоны, отделенные друг от друга забором из сетки-рабицы. Там, за забором, иногда появлялся какой-то мальчик, чьего имени-фамилии я не знал, а он знал, как зовут меня. Завидев меня, он с безопасного расстояния кричал: «Стэнли-монстр-одноухий! Стэнли-монстр-одноухий!»

Верхний ряд, третий слева: в первом классе, в позе бейсболиста. P.S. 98, 1958 год

Я понятия не имел, откуда он узнал мое имя, но меня это и не интересовало, я ломал голову только над одним: ну зачем ты это делаешь, зачем? Мне же больно!

На самом деле больно.

Пареньком он был ничем не примечательным, трудно описать даже. Примерно мой ровесник, волосы темно-русые, невысокий, некрупный. То есть я его легко бы побил. Если бы поймал. Но он всегда держался вдали, за забором к тому же, и если б я за ним погнался, он бы успел спрятаться в здании.

Только б мне его поймать.

И поймал-таки. В один прекрасный день, когда он снова завел свою шарманку: «Стэнли-монстр-одноухий!», я привычно сжался. В голове моей звучала мольба: ну перестань, люди же слышат, люди же смотрят на меня!

Ну и как обычно – от взглядов нигде не спрятаться.

Но именно в этот раз я успел догнать его и схватить. Он вдруг жутко испугался, заревел: «Не бей меня!». В этот момент он был похож на испуганного.

«Прекрати так делать, понял? – я тряхнул его. – Прекрати!»

Бить я его не стал. Расхотелось, глядя на него такого. Я понадеялся, что не ударю – и он надо мной смилостивится. Отпустил. А он даже тридцати ярдов не отбежал, как повернулся и заорал: «Стэнли-монстр-одноухий!».

Ну почему?

За что ты так со мною?

За что?

Я не мог ничего сформулировать, но чувствовал себя крайне уязвимым, совершенно обнаженным. Никак не мог себя защитить от взглядов и насмешек, которые, казалось, присутствовали всегда и везде. Так что я еще маленьким выработал взрывной характер.

Родители же, вместо того чтобы понять, что такой темперамент – признак поиска защиты и помощи, принялись решать эту проблему путем запугивания меня. «Не будешь себя контролировать, – шипели они угрожающе, – отведем к психиатру». Я тогда знать не знал, что такое этот психиатр, но словечко это явно ничего хорошего не предвещало. Звучало как какое-то дьявольское наказание: я так и видел, как в больничной палате меня кто-то мучает.

Ну и в любом случае я и дома чувствовал себя не очень безопасно. Родители вечерами частенько уходили, а нас с сестрой Джулией, которая всего на два года старше, оставляли одних дома. «Никому не открывать!» – только это они и говорили, оставляя шестилетнего с восьмилетней одних. Мы так боялись, что, ложась спать, клали под подушки ножи и молотки. Утром просыпались пораньше, чтоб потихоньку положить оружие на место, а то родители наорут.

Мы с Джулией делили на двоих маленькую комнату. Родители спали на выдвижной софе в гостиной. У Джулии очень рано начались проблемы с психикой. Мать говорит, что она всегда «отличалась», даже в младенчестве: буйная, склонная к насилию. Сестра меня пугала. И по мере того как мои проблемы усиливались, я все больше и больше волновался, что кончу как она.

Меня родители не особо поддерживали, но, надо сказать, они и друг другу опорой не были. Ева, мама моя, доминировала. Папа, Уильям, подчинялся. Мама себя считала сильной, папу – мягким. Еще она себя считала очень умной. А на самом деле это отец был умным и начитанным. Он окончил школу в шестнадцать, в других обстоятельствах поступил бы в колледж, но его семья настояла на том, чтобы он пошел работать и помог оплачивать счета, и он послушался. К моменту моего появления он работал с девяти до пяти продавцом офисной мебели. С работой этой, которую когда-то выбрал от нужды, он со временем смирился. Но не полюбил.

Мать, пока я был маленьким, сидела дома. Но до того она работала медсестрой и помощником учителя в школе для детей с ограниченными возможностями. Потом она снова вышла на работу, но уже в приемный пункт, куда людей отправляли забирать всякий мерчендайзинг после того, как они собрали в специальную книжку комплект марок по разным программам покупательской лояльности, распространенных в супермаркетах в 50-е.

Семья моей мамы когда-то бежала от нацистов из Берлина в Амстердам. В Берлине они оставили все, а мамина мама даже развелась с мужем, что в то время было большой редкостью. После того, как бабушка снова вышла замуж, они все уехали в Нью-Йорк. Члены маминой семьи к другим людям относились снисходительно, и им совершенно незазорно было высмеивать мою прическу и одежду. Я не сразу понял, что для их надменности и непоколебимого чувства собственной правоты не было никаких оснований. Никакого успеха они ни в чем не добились, просто привыкли всех «опускать». Если я в чем-то не соглашался с моей матерью, то в ответ слышал только «ой, перестань», произнесенное так презрительно, что ты понимал: твое мнение вообще ничего не стоит.

Родители отца – из Польши. Он самый младший из четверых детей. Папа рассказывал мне, что самый старший, Джек, был игроком и алкоголиком. Другой брат, Джо, всю жизнь страдал от резких перемен настроения. А их сестра Моника, явно поддавшись на давление со стороны родителей не покидать родное гнездо, так и не вышла замуж. Я даже маленьким понимал, насколько со стороны бабушки это было манипулятивно и жестоко. Папа рассказывал про трудное несчастливое детство. Отца своего он презирал. Дед умер еще до моего рождения.

Родители мои не были счастливы. Я не знаю, что вообще служило основой их брака, кроме того, чему позднее придумали термин «созависимость». Никакой радости они друг другу не дарили. Не было в нашем доме ни любви, ни нежности. Худшим днем недели обычно была пятница. Отец обычно бывал взволнован из-за чего-нибудь, родители ссорились и потом все выходные друг с другом не разговаривали. Так себя вести час – это ребячество. Видеть, что твои взрослые родители так себя ведут целыми днями, – безумие.

Вдобавок к проблемам друг с другом родителям еще постоянно приходилось заниматься моей сестрой, которая постоянно попадала в неприятности, наживала проблем и в конце концов стала проводить очень много времени в различных психиатрических клиниках. А поскольку на меня все время смотрели как на хорошего ребенка, то и внимания мне дома уделяли все меньше и меньше. В моем случае хороший – это не тот, которого хвалят, а тот, которого игнорируют. В результате я получил зеленый свет примерно на все. Но чувства безопасности мне это не прибавило. Безопасность – это когда есть границы, ограничения, а в их отсутствие я чувствовал себя потерянным, незащищенным и уязвимым, выставленным на всеобщее обозрение. Я не желал свободы, я ею и не наслаждался. Как раз наоборот: меня чуть не парализовало от страха, потому что никто из близких не сказал мне, что я в безопасности.

Очень много времени проводил я в одиночестве. Каждый день начинался с какого-то дурного предчувствия, ощущения отсутствия защиты. Каждый новый день – неопределенность, незащищенность. Наступает новый день – значит снова иметь дело с окружающим миром, на что у меня не было ни сил, ни умений, значит снова дома расшифровывать молчаливые послания.

Убежище я обрел в музыке.

Музыка – один из больших подарков, что я получил от родителей. За что я вечно буду им благодарен. Конечно, они меня предоставили самому себе, отправили в свободное плавание, но, сами не зная того, указали мне дорогу жизни. Никогда не забуду, как впервые услышал Концерт для фортепиано с оркестром № 5 Ми-бемоль мажор Бетховена, «Император», как его называют. Мне тогда было пять, и мне конкретно снесло крышу.

Для родителей культура и искусство были просто естественной частью жизни. Благоговение перед классической музыкой ощущалось отчетливо. У родителей была здоровая радиола Harman Kardon, на которой они слушали Сибелиуса, Шумана и Моцарта. Но именно Бетховен заставил меня онеметь.

По выходным мы вместе с мамой слушали «Концерты из Мета» по WQXR – эта традиция у нас, кстати, сохранилась, даже когда я подрос. А начав слушать радио, я открыл для себя рок-н-ролл. Кто бы эту музыку ни играл, будь то Эдди Кокрен, Литтл Ричард или Dion&Belmonts, это всегда воспринималось как чистое волшебство. Они ведь пели о столь славной жизни подростков, о которой я сам вскоре стал мечтать. Все эти воспевания идиллической юности меня очень трогали, мне самому хотелось стать тинейджером. Я как будто переносился в волшебную страну, страну, где жизненное беспокойство касалось романтических отношений и любви. Ох, братцы, эти молодые люди жили просто-таки идеальной жизнью!

Как-то раз днем мы с бабушкой пошли на прогулку. Перешли мост на 207-й улице, оказались в Бронксе, направились к Фордем-роуд. А там, на дальнем краю улицы, находился магазин грампластинок. Мы зашли туда, и бабушка мне разрешила выбрать мою самую первую пластинку. Это был сингл на 78 оборотов из шеллака «All I Have to Do Is Dream» Everly Brothers.

«Когда хочу твоих объятий крепких…»

Да если бы.

Пока все нормальные детишки с района носились по улице, играя в ковбоев и индейцев, я сидел дома и как сумасшедший без конца слушал вещи типа «A Teenager in Love» и «Why Do Fools Fall in Love». В то время множество «стандартов» уже переделали в песни в стиле ду-воп, и я все время раздражался, когда моя мама напевала эти песни в оригинальных версиях. «Мам, ну там же не так! Там так вот поют…» И тут я запевал, например, «дип-да-дип-дип-дип» из классической «Blue Moon» 1930 года в версии The Marcels. Иногда мама относилась к современным штучкам пренебрежительно, но в основном, похоже, они ее забавляли.