Суглоб

Вступления

Вступление первое

Этот роман не мог быть не написан, поскольку он был написан уже до того, как был написан.

Вступление второе

Многоголосье

Не замечаем его. Стараемся не замечать.

Свысока, зачастую раздражаясь, называем фоном, гулом, гудением, шумом. А напрасно. На самом деле не велик труд, принять его и привыкнуть к нему. В награду же можно заполучить (видеть, слышать, осязать и петь) то, что находится под оболочкой слов. Целый мир. Чувственный, шершавый чуть сладковатый мир. Берите, удивляйтесь, пользуйтесь.

Да, но при одном условии: ни в коем случае не следует пренебрегать шорохами. Я уже не говорю о шепотной речи, сопении и кашле.

Многоголосье не содержит случайностей. Вспомните хотя бы прижизненные записи концертов Рихтера – хрупкие тяжелые диски в пахнущих канифолью синих коробках.

Вступление третье

Предыстория такова

С ранних лет я представлял себе, что ношу в себе Гиперборею, лучезарную державу, населенную блаженными людьми, каждого из которых неотвратимо ждет счастье, не теперь, так в обозримом будущем. Теми блаженными людьми, трансформированными в недрах моего зыбкого сознания, были соседи мои, попутчики, прохожие, закономерные и случайные знакомые. Вот, думалось мне, они спешат или прогуливаются, удят рыбу или ругаются матом, а сами того не знают, что счастливы, и впредь будут счастливы.

Иногда, по недомыслию, я делился своим наитием, но, благодарение щедрым на подзатыльники моим учителям, довольно скоро начал осознавать, что далеко не все понимают меня и радуются моему потаенному знанию. Большая часть соотечественников предпочитает пребывать в зрелом неведении, тем самым, обрекая себя на мутное уныние и сокровенную тоску, тщательно, но, чаще всего, безуспешно скрываемую искусственным весельем, а, подчас, и кромешной дуростью.

Вот вопрос: А не приметами ли Гипербореи как раз являются эти тоска и веселость, сменяющие друг друга с беспощадностью календаря? что-нибудь наподобие генетической памяти или интуиции?

И еще вопрос: А не гипербореями ли были наши прародители?

И как далеко можно зайти в подобных рассуждениях?

И можно ли вообще понять, наконец, откуда всё, в каком направлении, зачем, и что впереди? И нужно ли это понимать?

Вот и остановиться бы, и жить себе, как люди живут. Большинство людей.

Да где там?

А, может статься, Гиперборея вовсе и не внутренняя моя родина, но большая родина моя?

А, может быть, это я сам?

А вообще, Родина это место где ты родился и живешь, или то, что родилось в тебе и живет? Вот, например, является ли панцирь улитки ее родиной?

От таких да этаких мыслей торжественный страх то и дело незамедлительно и больно сжимал мое зыбкое существо. Страх немотивированный и необъяснимый.

Тотчас представлялся мне провинциальный актер, еще пару минут назад до колик потрясавший полупустой зал утробными анекдотами, теперь уже с дрожащими руками и жестокой испариной у себя в гримерке.

Да в такую-то минуту ему и в зеркало посмотреться страшно, думалось мне.

Как одновременно велик и мал этот героический лицедей, молниеносно состарившийся ребенок!

Вступление четвертое

Многоголосый рассказчик и призрачный герой, исследователь Гипербореи, Андрей Сергеевич Благово, а вы уже догадались, что рассказ мой ведется, в том числе и от его имени, в первую очередь от его имени, родился и провел первые два года своей жизни в городке Суглоб, что, казалось бы, не имеет никакого значения. Однако же – деталь, согласитесь.

Пожалуйста, сохраните в себе эту деталь, позже она пригодится, когда начнутся разные там метаморфозы.

Даже раньше, когда наш герой соберется в дорогу.

Хотя какие путешествия, если вдуматься, такому-то недотепе? А герой наш – классический недотепа, если не сказать больше. А, может быть, только кажется недотепой, хочет казаться? Примерил эту маску, что безусловно выгодно, и живет себе – в ус не дует.

А, может быть, он – особенный, уникальный такой человек, только я его не рассмотрел, как следует? Не рассмотрел, но описал подробно, как мог. И самого его, и путешествие его, если это можно назвать путешествием. Одним словом, решать вам.

И не забывайте, Андрей Сергеевич был произведен на свет в Суглобе. Пригодится.

Или не пригодится, если описание последующих событий и раздумий наскучит вам. Или мои мысли, или мысли моего героя, взбунтовавшись, отправятся в неведомом направлении, и заплутают, не ровен час. Такое тоже может случиться.

Вообще растерянность, неразбериха, томление по чуду и душевное ветшание – приметы новейшей истории.

Нет-нет, я вовсе не настраиваю вас на то, что мы с нашим героем – безответственные фантазеры, бесплодно мудрствующие персонажи, вдобавок ко всему не отличающиеся психическим здоровьем. Ни-ни. Ни в коем случае. Здесь другое.

Как бы это лучше сказать?

Некое противление времени и пространству, этим смирительным рубашкам бытия. Своеобразный протест, если хотите. Жажда первозданной наготы, если хотите.

Пожалуй, так.

Да, наверное, это – самое главное.

Ну, разумеется, милосердие, сострадание и прочее и прочее. Многие из нас заслуживают сострадания, честное слово.

Вступление пятое

Многоголосый рассказчик и призрачный герой, исследователь Гипербореи, Андрей Сергеевич Благово картавит. Потому Гиперборея из его уст звучит как Гипобоея. Многие собеседники Андрея Сергеевича, которым посчастливилось словом или делом прикоснуться к его изысканиям, уверены, что предметом его вдохновения является именно некая Гипобоея.

Вступление шестое

Теперь, когда вы погрузитесь в монологи Благово, и обнаружите гортанные пустоты вместо р, вам будет намного проще живо представить себе нашего героя.

Вступление седьмое

Один просвещенный молодой человек, парикмахер, как выяснилось, мой земляк, назовем его Кузьма, по прочтении моих черновиков однажды заметил, Суглоб, не Суглоб, всё – Суглоб.

Как бы ни так, подумал я.

Со школьной скамьи привитое нашему подслеповатому и доверчивому поколению свойство обобщать и делать выводы искалечило многие судьбы. Однако вслух я не стал перечить Кузьме. Однако сомнение закралось.

Суглоб, не Суглоб, всё – Суглоб. Нет?

Вступление восьмое

Не всегда стоит верить тому, что кажется очевидным и наоборот.

Вступление девятое

Вступление восьмое можно опустить. Хотя оно коротенькое, много времени не займет, а лишнее напоминание о невидимых в кричащей июльской листве или по ноябрю слившихся с ослепительной немотой хитроумных ловушках и непостижимых ловцах никому не помешает.

Все персонажи и события романа вымышлены.

Любое сходство с реально существующими людьми и ситуациями случайно.

Часть первая

Глава первая

Для неведомого все имена, что одно

Лао Цзы

Гиперборея – в древнегреческой мифологии и наследующей её традиции – северная страна, местообитание блаженного народа гипербореев. Название дословно обозначает «за Бореем», «за севером». Согласно Ференику, гипербореи выросли из крови древнейших титанов… наряду с эфиопами, феаками, лотофагами они относятся к числу народов, близких к богам и любимых ими…

…Так же как их покровитель Аполлон, гипербореи художественно одарены. Блаженная жизнь сопровождается у гипербореев песнями, танцами, музыкой и пирами; вечное веселье и благоговейные молитвы характерны для этого народа – жрецов и слуг Аполлона…

…Смерть приходит к гипербореям как избавление от пресыщения жизнью, и они, испытав все наслаждения, бросаются в море, там неизвестны раздоры и всякие болезни…

…Нельзя сомневаться в существовании этого народа.

Википедия

Итак.

Лишь самым близким мог я доверить свое чувственное знание, и по неопытности доверял, но оказалось, что известие мое (речь, как вы уже догадались, идет о Гиперборее), как правило, пугает их, точнее я пугаю их, пытаясь детскими своими парадоксами и наитиями обнадежить и укрепить их на пути их.

В одной первостепенной книге я обнаружил, что лейтмотивом в жизнеописаниях выдающихся людей является их несгибаемая убежденность в собственной правоте.

Признаюсь, я, в отличие от оных, подчас все же испытываю сомнения, и даже серьезные сомнения (смотреть вступление седьмое).

Благодаря той первостепенной книге, я также узнал, что не являюсь выдающимся человеком. Обстоятельство сие, однако, нисколько не расстроило меня, ибо выдающимся человеком я действительно не являлся, и стать им не стремился.

Участь большинства выдающихся людей, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Они подвергаются топоту, окликам и прочим гонениям, страдают неизлечимыми болезнями, тонут, стреляются и голодают.

Пьют протяжно, по причине робости стараясь затушевать режущую глаз большинства необычность свою.

Болеют, тонут, стреляются и голодают.

Умирают рано.

Я же с рождения был устремлен к безмятежности и долголетию. Не случайно темой моей жизни стала не какая-нибудь коченеющая от собственного отражения Антарктида со стеклянными странниками и их собаками, но нежная, как детская ладошка Гиперборея. Что, замечу, несколько забегая вперед, не исключает присутствие собак.

* * *

Она, Гиперборея, определенно существует.

Было же время, когда человечество не знало или позабыло об Антарктиде? Было, и не так давно.

Найти, найти, во что бы то ни стало нащупать очертания дивной империи счастья! Дума эта упорно не оставляла меня.

Вот – загадка: откуда во мне, персоне, с самого начала слабохарактерной и ленивой, подобное потайное упорство?

И зачем мне все это? – размышлял я.

За что?

Почему?

Во имя чего?

С какой стати?

Что за бред?

Как видите, кое-какая самокритика во мне присутствует.

Быть может, это дано мне свыше? – раздумывал я.

Вероятнее всего, это оттого, что весть моя благая, – рассуждал я.

Не случайно фамилия моя Благово.

Нет, нет, ничего общего с горностаями, вензелями, бантами, аксельбантами, эполетами и ливреями. Насколько я располагаю информацией, предки мои – угловатые люди с рябыми лицами и котомками, отметившиеся в избах и тюрьмах.

Не врачи.

Не юристы.

Не либералы и не воздухоплаватели.

Просто Благово.

Наверное, кто-то с кем-то согрешил, а, может быть, и нет.

И вообще, кто может знать, откуда всё и как?

И что – не грех?

Можно, конечно, сколько угодно философствовать над этим, жизнь на это положить, но подобные упражнения ума – не моё.

Благово и Благово.

И, слава Богу, что Благово.

И счастье, что не дразнили. Просто трудно придумать имечко внезапнее и чуднее.

Степанов, Маркин, Ливнев, Якин, Гудович, даже Розенфельд… все логично, и, вдруг… Благово. Это, доложу я вам, это – уже того…

Это уже не имечко, а намек какой-то. Двусмысленность, по меньшей мере.

* * *

Сочинителей в роду не было.

Никакого отношения к Дмитрию Дмитриевичу Благово, автору автобиографической поэмы «Инок» и «Рассказов бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанных и собранных ее внуком с материалами семейного архива и примечаниями» не имел и не имею.

Стоп.

Здесь – подробнее.

Бабушку свою помню весьма смутно, только ее трясущуюся лягушачью головку, да исходивший от нее запах укропа. Какому-нибудь французу такое сочетание, может быть, и понравилось бы, я же, при виде бабушкиных страданий, всегда испытывал тоску и неотвратимость. Наверное, то же самое чувствует человек, когда его затягивает трясина. Страх остается позади, а вот именно тоска и неотвратимость.

Да.

Иночества побаиваюсь, ибо остро чувствую его зов.

Даже подумать страшно!

Могу растаять вполне в сахарном облаке, коим наполнена каждая келья и каждая иноческая душа. Растаять без остатка.

Обычно тает сахар, в моем же случае – все наоборот. Откровенно говоря, иногда складывается впечатление, что законы физики и химии обошли меня стороной. Могу, скажем, правой ногой почесать у себя за ухом, как собака.

Иночество же манит. Подумать страшно, как манит!

Стоп.

Надобно переключиться, помолчав минуту.

* * *

Единственное, что унаследовал я от своего однофамильца – несомненный литературный дар, о котором говорить вслух по причине скромности не решаюсь.

Пока не решаюсь. Посмотрим, что будет дальше. Человек на своем пути, изрытом укорами и похвалами, довольно скоро теряет самокритику.

Впрочем, что об этом говорить, когда вы и так все видите?

Дар пульсирует в каждом слове. Простите.

Тем более, что это не я сказал. Другой. Я бы сказать такое не осмелился покуда. Всё одно – простите. Будьте милосердны.

Но куда от факта убежишь?

Дар поблескивает между строк и в послевкусие.

Или когда я уже что-нибудь написал, а потом, спустя некоторое время читаю, намеренно позабыв, заставив себя позабыть, что писал-то я сам.

Как будто писал это кто-то другой, ко мне не имеющий никакого отношения.

Совсем другой.

Дмитрий Дмитриевич, например.

Или еще кто-нибудь.

Так что я не себя прославляю, а того – другого. Как будто.

Вот так всегда. Только появляется нужда замолвить о себе словечко, начинаю путаться.

Так или иначе, несомненный литературный дар от своего несуществующего родственника я унаследовал. Больше ничего, пожалуй.

Ну, может быть, еще родинку под левой лопаткой. Я просто уверен, что у Дмитрия Дмитриевича, как и у меня, под левой лопаткой находилась перламутровая родинка.

Ну, может быть, еще страсть к подробностям. Когда я покупаю спички, непременно пересчитываю их. Занимаюсь этим увлеченно, хотя и помимо воли.

Еще мне нравится выражение в огороде бузина, а в Киеве дядька. На первый взгляд, как будто нет никакой связи между бузиной и дядькой. Но, если проникнуть в суть, огород запущен, хорошо бы руку приложить, да кто этим займется, когда дядька все время в разъездах?

Бабушка Дмитрия Дмитриевича наверняка знала и любила эту фразу, равно как и моя бабушка. Так, что все мы, в определенном смысле, братья и сестры.

В сумерках это становится очевидным. Последнее время мне стало казаться, что сумерки – главное время суток. С умозаключением моим можно и нужно, наверное, спорить, но ведь я никому не навязываю свою точку зрения.

И чашки из чайного сервиза люблю пересчитывать. Знаю, что их шесть, а все равно пересчитаю, слева направо, а затем справа налево. Казалось бы, никчемный, пустой ритуал, а сколько в нем достоинства и порядка? Вот и не хочу от него отказываться.

Знаете, отказаться от чего-либо – проще всего. А ты возьми, да и не откажись, иными словами, полюби себя таким, какой ты есть. И других заставь.

Но это, пожалуй, самое трудное.

Разумеется, речь идет о тех дорогих минутах, когда ты остаешься наедине с самим собой. Хотя, в такие минуты я иногда ненавижу себя. Просто взял бы и выбросил себя на помойку.

* * *

Русские люди, хоть и теперь, когда сами знаете что, а в прошлом уж вне всяких сомнений, все русские люди – в известной степени Благово. И здесь вы можете со мной не соглашаться.

Сколько угодно.

Покуда по воле случая не окажетесь в какой-нибудь вяленой деревеньке, где дыры, да латки на каждом шагу, а кот последнего карася сожрал.

Покуда не озябнете и не осиротеете душой.

Покуда ночь не задрожит на дне вашего страха.

Покуда не попросите пощады, водицы и ночлега.

Тут-то вам и прилетит, и разверзнется.

И жаром печным обдаст.

И поцелуй перед сном, и разная другая любовь!

* * *

Будь я Дмитрием Дмитриевичем, наверное, все же попытался бы найти в библиотеке «Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком с материалами семейного архива и примечаниями».

Как говорится, перечитать, вспомнить.

Знаете, так бывает, иногда попадет в руки случайно твое же собственное письмецо, и удивлению нет предела: неужели это я такую глупость написал? И как только могло этакое в голову придти?

Будь я Дмитрием Дмитриевичем, наверняка раздобыл бы «Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком с материалами семейного архива и примечаниями». Но, поскольку я – не Дмитрий Дмитриевич, особой нужды в том не испытываю, да и чаяния мои располагаются совсем в другой области.

Что мне до его бабушки и ее воспоминаний?

Плохо сказал.

Неуважительно.

Наверняка и она, и ее внук были милыми людьми.

Вместе с тем, как сказал бы кормчий, мне это – ни к чему.

О каком кормчем идет речь?

А какая разница?

В любом из них свивал свои головокружительные кольца змей избирательности.

А как же иначе?

Однако кормчего рекомендую отметить.

Позже пригодится. Возможно.

* * *

Хотя, иногда любопытство предательски заявляет о себе. Пару раз мои ноги самопроизвольно направлялись в сторону библиотеки, но осознание того, что я – не Дмитрий Дмитриевич, и никакого документального отношения к Дмитрию Дмитриевичу не имею, благоразумно удерживало меня.

А разыщи я «Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком с материалами семейного архива и примечаниями»?

Так и до автобиографической поэмы «Инок» не далеко, и кто знает, кто знает, что ожидало бы меня в будущем?

Известно, что, некие, умалчиваемые биографами, драматические события семейной жизни принудили Дмитрия Дмитриевича уйти в Николо-Угрешский монастырь. Мне же думается, что драматические события семейной жизни здесь ни при чем. Он изначально стремился к исходу. И если бы я занялся исследованием жизни своего однофамильца, уверен, я бы нашел тому подтверждения. Но исследование жизни Дмитрия Дмитриевича не входили в мои планы, так как никакого отношения к нему, равно как и к его бабушке, я не имею.

Вот зачем, скажите на милость, мне думать обо всем этом?

А вам?

Я же – не Дмитрий Дмитриевич. Даже не Андрей Дмитриевич, светлая память отцу водородного чуда.

Я – Андрей Сергеевич.

Как Тургенев.

Только он – Иван Сергеевич, а я – Андрей Сергеевич.

Но имя Андрей нравится мне не меньше, а, возможно, и больше, чем Иван, так как напоминает мне об Андрее Тотемском.

* * *

Однажды зимой к блаженному Андрею Тотемскому явился слепой по имени Ажибокай, предложил ему большую сумму денег и попросил исцеления, но юродивый убежал. Тогда Ажибокай вымыл глаза снегом, на котором стоял блаженный, и тут же прозрел.

* * *

Раньше или позже все мы прозреем. К этому нужно быть готовыми.

* * *

Итак, жизнь моя сделалась жизнью сокрытого, а впоследствии и явного, в чем у вас будет возможность убедиться, путешественника.

Прошу обратить внимание, что антарктических горемык я назвал странниками, а себя причислил к путешественникам.

Это – не случайно.

Все дело в звуках.

В слове странник присутствует сочетание продувающего насквозь звука с, безысходного звука т и душераздирающего звука р. Вот произнеси это странник с чувством, и тут же гусиная кожа, и зуб на зуб не попадает.

На путешественника же, благодаря п и ш тотчас проливается карамельное тепло Индии или телесное тепло Италии или лиловое тепло Персии, или… ну, и так далее.

Обожаю слова. В особенности – новые слова. Люблю и коллекционирую их, как монеты, марки или фантики.

* * *

Только что я упоминал о безмятежности, нежности и все такое. Разумеется, все это – грезы, так сказать. Мечты. На самом деле путешествия мои, как и положено пусть и потаенным, но подлинным путешествиям, изобиловали скрытыми, но впечатляющими трудностями и опасностями, сродни походу по минному полю, наиболее точно отображенному в полотнах американского художника Джексона Поллока, символично убиенного собственным автомобилем.

* * *

Надо бы перемениться.

К лучшему.

Непременно нужно перемениться.

Чувствую.

Нет, не чувствую, убежден.

Скорее всего, история с Гиперборей насажена в меня с этой именно единственной целью, и я уж конечно, уж как повелось, волен-с, неволен-с, переменюсь, куда деваться?

Пренепременно переменюсь.

Или не переменюсь, а только сделаю вид, что переменился, как поступает большинство. Поступает, будучи не в силах перемениться.

В угоду и только.

Дабы не расстраивать тех и этих.

А на деле – ни-ни.

А потому что нет ничего более упрямого и неподъемного, нежели человек, с его нутряной непогодой и кораблекрушениями.

Это печально, безусловно. Но, куда деваться?

* * *

Куда деваться, спрашиваете вы?

Думаю.

Разве что попытаться все же?

Думаю.

А, действительно, почему бы не сделать попытку?

Уж если столько лет носишь в себе такое, о чем многие другие и не знают, и знать не желают, такое, против чего и Колумб – не Колумб, почему бы не попробовать? Грех не попробовать.

И вообще, всякое надобно пробовать.

А как же?

И сладкое и горькое.

А как же?

Неужели вы полагаете, что Горькому нравилось его прозвище, даром, он сам себе его придумал?

Еще как не нравилось.

Нет, первоначально, может быть, и нравилось, почему нет?

Молодой человек – хочется удивить, взбудоражить, и все такое…

А вот потом, по прошествии лет, уже среди погибающих от скуки шагреневых женщин, и вечных студенток с иудейскими глазами-маслинами?

Просто ложка дегтя какая-то.

Просто заноза и конфуз.

Вполне вертикальный мужчина в полоску с загаром, литыми руками, патриархальной тростью, папиросой, гулким голосом, и вдруг…

Такое печальное, умное лицо дворовой собаки, собаки, которой хочется доверить все свои тайны, которой хочется поплакаться, которая поймет и не осудит, и тоже поплачет, которая промолчит где надо, и где не надо промолчит. Такое очень домашнее, домотканое лицо, лицо, вселяющее некоторую надежду в безнадежных, лицо, приглашающее к величальной песне, и вдруг… горько!

Простите, Горький.

Что звучит также пошло и некстати.

В любые времена.

Впрочем, Сладкий, например, было бы еще хуже.

Ну что это, в самом деле, за Сладкий? с такими-то беспробудными усищами и курортной шляпой?

Что же делать, когда третьего не дано? когда Соленый – совсем из другой оперы, а Кислый – вообще из области щей?

* * *

На определенном этапе всякая задачка кажется неразрешимой. Разумеется, если это – стоящая задачка. Впрочем, при определенных обстоятельствах всякая, даже пустяковая задачка может показаться тупиком и крахом.

Подразумевается пат? цугцванг? спросите вы.

Никак нет.

Как же все разрешилось? спросите вы.

Туберкулез все расставил по своим местам.

Или яд.

Все равно.

Не суть важно.

Прискорбно, но факт.

Исторический факт.

И какова мораль?

Перемены необходимы.

Всегда.

Жизнь без перемен пахнет недельным бельем. Так что без перемен – никак.

Но это, во-первых, должны быть своевременные перемены и перемены во благо.

А, во-вторых – перемены еще до перемен, то есть когда перемены происходят сами по себе. Вне нашей воли и раздумий.

Лучше всего – еще до нашего рождения.

Еще лучше – до нашего зачатия, когда мы представления не имеем, что есть горько, что есть сладко, а также солоно и кисло. Когда самое зачатие, казалось бы, еще под большим вопросом, но что-то там под ложечкой уже ворочается как полнолуние.

А лицо? Лицо, знаете ли, обманет, и глазом не моргнет.

* * *

Что такое беспричинный человек?

Беспричинный человек – это такой неприметный, гладкий, как правило, человек, возникающий на вашем пути неизвестно зачем.

Нет, причина его появления, безусловно, существует, но, ни вы, ни он, ни при каких обстоятельствах не сможете обнаружить ее. Потом, когда-нибудь, как говорится, в другом измерении…

Встретив такого человека где-то в компании или по службе, мы его, обычно, тотчас забываем и при новой встрече не узнаем, если кто-либо не укажет на знакомство.

Сам беспричинный человек промолчит. Безусловно.

Что ждать от такого человека?

Скорее всего, ничего. Ни плохого, ни хорошего. Подлости он вам не сделает, потому что подлость требует известной страсти, а он бесстрастен. Да и что такое подлость? Пойди теперь, разбери.

Слово доброе, пожалуй, скажет, но от слова его не будет вам ни жарко – ни холодно. Ибо для того чтобы доброе слово попало в цель, оно должно иметь привкус лести. И не спорьте.

А откуда же взяться лести, когда беспричинный человек о своем думает? Тихо и подробно. В думах тех он фантазер, да еще какой!

О, в думах тех он может Бог знает чего достичь!

Если в думах его покопаться, можно и сварливую и гадливую нотку обнаружить. Но это – не опасно, потому, что думы его всегда были и будут прикрыты волнообразным панцирем одному ему ведомых и прочувствованных незыблемых правил. И правила эти – превыше всего, что бы ни случилось.

Что бы ни случилось.

Некое подобие черепахи.

Черепахи – изумительные, неопознанные, я бы сказал, философские животные. Если честно, меня одолевают серьезные сомнения, животные ли они вообще?

При всей кажущейся бессмысленности существования этих каменеющих на ходу бродяг, одно знаю наверняка – жизнь без них переменилась бы приблизительно так же, как меняется гримаса у человека, в одночасье лишившегося рассудка.

Когда судьба ставит беспричинного человека перед выбором, точнее так, пытается ставить его перед выбором – он попросту проходит мимо.

И он прав, тысячу раз прав, так как игра эта бесконечна. За дилеммой следует следующая дилемма, а там еще пара дилемм…

А зачем, спрашивается, все это нужно? И надобно ли вообще?

Надобно. Но с одной лишь целью – чтобы всякая, даже малая неожиданность представала перед нами гремучей неожиданностью.

И незамедлительно, следом… суровое наказание.

Шучу.

Пошутить люблю. Знаю толк в юморе. Не стал бы хвастаться, когда бы ни люди. Близкие и далекие многократно помечали эту мою особенность. Так что я и не хвастаюсь вовсе, констатирую факт. Чтобы вы побольше узнали об авторе заинтересовавших или, напротив, возмутивших вас баек.

Равнодушными я вас не оставлю. Надеюсь.

Откуда надежда? спросите вы?

Да просто мне самому интересно, куда приведут меня мои мысли.

Итак. Мы остановились на суровом наказании.

Суровое наказание. Да.

Как говорится, вдруг, откуда не возьмись…

Что я подразумевал под суровым наказанием?

Выбор? Необходимость выбора и принятия решения. Внезапную и безжалостную необходимость совершения поступка.

Вдруг, как говорится, откуда не возьмись…

Это – из народного.

Сам бы я такое не придумал, а если бы и придумал, ни в коем случае не использовал бы, когда бы это не было народным. Так что, уж, пожалуйста, впредь, по поводу разного рода афоризмов, пословиц, поговорок, скороговорок, считалок и куплетов здесь и дальше – не судите строго, ибо – народное есмь.

Народное всегда волновало меня

Какой-нибудь рушник с петухами попадет мне в руки… ну, что особенного? рушник, эка невидаль? а уж я и обнюхиваю его, и пританцовываю с ним, и лобызаю его, и слезы катятся. Так в нас бурлит генетическая память.

Когда бы вы застали меня за этим занятием, вы бы не смеялись, вам бы страшно сделалось. Такая вот генетическая страсть.

С детства.

По этой причине мать в доме народного не держала.

Жалко мне этих петушков на рушнике что ли? Или себя маленького жаль?

Обыкновенно такое слабодушие в старости наблюдается, как правило, у выходцев из деревни. А у меня, вроде бы горожанина – с раннего детства.

Никто меня этому специально не обучал.

Вот, кстати. Все учат нас, учат. Мы учим кого-то в свою очередь. И во всяком учении присутствует смысл.

Наверное.

И подчас приносит плоды.

Наверное.

И всем как будто полезно.

И уж если польза не в учении, то в чем, позвольте полюбопытствовать, в таком случае, польза?

И так дальше.

А вот беспричинного человека незачем учить. Уйдет он от учения. Убежит. Но не во вред, и не в пакость – в себя, в государство свое, потому что в таком-то человеке подлинное государство и живет. Ибо государство самое беспричинно и всегда полезно человеку. Я имею в виду идеальное государство, то государство, за которое на смерть идут или, напротив, во имя его спасения, от смерти убегают.

Помолившись, разумеется. Без молитвы от смерти далеко не убежишь.

Удобно государству в таком человеке, и ему с государством не хлопотно.

Вот и выходит – целесообразен он и велик, беспричинный человек.

В себе велик.

А окружающим – невдомек. Окружающие, обыкновенно, ни о чем не догадываются. Проходят мимо. Ибо неприметен беспричинный человек, да и росточком мал, как правило.

Если проявить любопытство, да присмотреться, как следует, беспричинные люди узнаваемы. К примеру, сейчас Андрей Сергеевич…

* * *

Это я, как бы поднимаюсь над собой, как облачко пара изо рта в морозный день поднимаюсь над собой и за самим же собой наблюдаю, чтобы оценить, или посмеяться, или успокоиться. Я все время так делать буду. Так рассказывать удобнее. А вы привыкайте.

* * *

К примеру, сейчас Андрей Сергеевич…

* * *

А, может быть, это – другой Андрей Сергеевич. Очень похож на меня, но другой. Если – другой, легче придумать для него приключение, а то и подвиг, наделить трогательными слабостями или небывалыми достоинствами. История тогда получится захватывающей, головокружительной и мятной. Может статься, и не такой захватывающей, но самому мне перечитывать ее в голубиной старости будет много интереснее. Хотя, пишу я, конечно же, для вас.

* * *

К примеру, сейчас Андрей Сергеевич приняв скорбную позу, сидит прямо на полу скользкой кухни и с жадностью обгладывает бледную куриную шею. Никаких внешних признаков задумчивости, я уже не говорю о вдохновении. Даже цвет самого Андрея Сергеевича совпадает с цветом обгладываемого им фрагмента, Так что можно подумать, уж вы простите мне это сравнение, что Андрей Сергеевич обгладывает какую-нибудь деталь самое себя.

Можно ли эту сцену сопоставить с торжественным, я бы сказал, витражным строем его размышлений?

А размышления его именно что витражно – торжественны.

Я бы к этим его размышлениям даже инвенцию Баха присовокупил…

Иоганна Себастьяна…

Когда бы это не попахивало безвкусицей по причине перебора…

А здесь, пожалуй, что перебор…

Но, дело не в этом.

В конце концов, дело не в этом.

В конце концов.

В чем же дело?

А вот в чем.

Потрудитесь ответить, можно ли этакую филигранную фигуру ума, содеянную едоком куриной выи (а фигура ума, содеянная едоком куриной выи, можете мне поверить, филигранна) сопоставить с простецкой фигурой самого едока куриной выи?

Нет.

Ответ кажется очевидным.

Но здесь-то как раз кроется ошибка.

Что такое?

А вот что.

Кажется, прикажи ему теперь с чувством, сигани в окошко! он, молча, сиганет. И непременно останется живым. Все равно, какой этаж. Он только сморщится, потрет ушибленный локоть, возможно, скорее всего, пустит шепотом бранное слово и вся недолга. Хотя, согласитесь, это очень неприятная процедура, если не сказать больше.

* * *

Беспричинные люди и бранные слова знают, и всякое такое, о чем говорят в подпитии в однополых компаниях, знают не хуже нас с вами. Только все такое в них не особенно-то приживается. А, может статься, напротив, звучит в них таким fortissimo, что стоит им немного ослабить контроль, немедленно вырывается из заточения, и на воздухе превращается в конфуз.

Самым лакомым и покойным состоянием для беспричинного человека является созидание. Что и как созидает он – не важно. Он может сочинять стихи, чистить чеснок или вылавливать блох у обожаемого питомца. И то, и другое, и третье для него творчество и наслаждение, и любовь. Примитесь запросто говорить с ним в минуту созидания, в ответ, скорее всего, вы получите невнятное мычание или, хуже того, какую-нибудь нелепицу.