Папа

Глава 1

Грустное какое-то у меня было детство. Нет, наверно, объективно оно было не грустным, ведь в нем было много веселых событий, хороших людей, друзей, родных, но мне всегда было как-то не по себе. Как будто я не отсюда. Или как будто я не такая, как все. Мне казалось, что моей маме совершенно нет до меня никакого дела. Будто она живет в своем мире, очень глубоко внутри себя. Конечно же, она обо мне заботилась – покупала одежду, игрушки, готовила диетическую еду, чтоб я не испортила себе желудок с самого детства. Она даже почти никогда не кричала на меня, а ремня я получила только один раз в жизни, за то, что ела песок в садике. Да, она заботилась хорошо, но только о моей внешней оболочке. О внутреннем в то время заботиться было не принято. Главное, чтобы выглядело все нормально. О своем внутреннем она тоже не заботилась. Ни разу не видела, чтоб она о чем-то переживала или думала, как поступить, или расстраивалась. У нее всегда сохранялось добродушно-философское выражение лица. Что бы ни случилось.

Помню, умер дедушка, мамин отец. Мама как ни в чем не бывало хлопотала о похоронах. Ну как будто ей надо приготовить обычный обед просто на большое количество человек. Со спокойным лицом, без всяких слез. Я тогда думала, что это нормально. Что надо обязательно сдерживаться, никогда не показывать своих эмоций, а еще лучше ничего не чувствовать, тогда и прятать будет нечего. Просто жить с застывшим лицом.

Я так и жила. Мне кажется, я и сейчас так живу, поэтому меня называют «мама-дзен», делая ошибочный вывод, что я очень спокойная и философски отношусь к жизни. На самом деле у меня взрывной характер, в отличие от мамы. Она сангвиник по типу характера, ей, может, не так уж сложно быть добродушным философом, а я не могу. Меня необходимо было в детстве обучить методам сброса вечного напряжения (но кто ж тогда это знал), здоровым методам. Я холерический меланхолик и мне жизненно необходимо порыдать, кинуть что-то, сломать, разораться так, чтоб все вокруг побросали свои дела и вызвали мне скорую. Но в детстве я видела только одну модель поведения – молчи и делай вид, что все нормально. Я и молчала. И делала. До тех пор, пока психика выдерживала.

А потом бросалась на пол и билась головой об шкаф в истерических рыданиях. Бросала свою любимую куклу об стену так, что у нее отваливалась голова. Мама говорила, что я больная и что, откуда я такая взялась, ведь на меня сроду не кричали и не наказывали. Я пыталась соответствовать маминым представлениям, однако это было возможно только до очередного взрыва. Ну не может человек изменить склад характера. Скорректировать поведенческие проявления может, а изменить суть нет. Поэтому, как я ни старалась быть спокойной, выходило примерно ничего.

Помню, иногда начинала доводить маму специально. Она, например, мыла посуду, а я подкрадывалась сзади, тыкала в нее игрушкой и убегала. И так много-много раз. Мне хотелось довести ее до невменяемости. Хотелось, чтоб она завелась и не могла остановиться. Я хотела знать, как она себя поведет в этой ситуации, как справится с напряжением. Мне это было жизненно необходимо знать, чтоб на ее примере научиться самой. Дети же учатся только на примере взрослых. Если взрослый не умеет собой управлять, то и его ребенок этому не научится. Но это я сейчас такая умная, в детстве-то я не отдавала себе отчет в том, зачем издеваюсь над мамой. Просто помню это неистребимое желание довести ее до белого каления и посмотреть, что выйдет.

Мама очень долго терпела. Прям очень. Прям как я сейчас. Мне все друзья говорят, что у меня адово терпение, что на моем месте они бы уже давно отходили своего ребенка башмаком. А я ничего – терплю.

Так вот, мама терпела, а потом начинала орать. И не просто орать, а визжать, как ошпаренная кошка. Было совсем не страшно, и даже немного ее жалко. Я думала, что вот вроде взрослый человек, а даже напугать меня не может как следует. Один раз она меня закрыла в туалете и ушла в магазин. Довела я ее, видать, до ручки. Но даже в туалете мне было не страшно, а просто скучно.

Мне вообще в детстве часто бывало скучно. Половину времени скучно, половину тревожно. Скучно бывало, когда я летом выходила во двор гулять в 8 часов утра, а все мои друзья спали до одиннадцати. Мама была на работе, делать было нечего, поэтому я весь день гуляла, с утра до поздней ночи. Моя лучшая подружка Наташа летом жила в деревне, я ей отчаянно завидовала и скучала. У Наташи были, мама, папа, старшая сестра, собака и даже машина. Машина, разумеется, была не у Наташи, а у ее папы, но это дела не меняет. Первого июня мы отмечали ее день рождения, а на следующий день ее увозили в красивой бежевой Ладе в Сысерть на все лето. Наташа даже была в Анапе с родителями.

А я не была нигде. Хотя нет, пару раз за лето мы с мамой ездили в деревню Бобровка рядом с Арамилем, там жила сестра маминой мамы – бабушка Аня. Мы ее звали Бабаня. Еще пару раз за лето мы ездили в деревню к маминой сестре тете Рите. Тетя с семьей жила в Екатеринбурге, а на дачу в деревню ездила летом, и они там жили большую часть лета. Иногда и мне удавалось на несколько дней туда съездить. Не знаю почему, но это место называлось Хутор. Так и говорили всегда: «Поедем на Хутор». У тети Риты был муж дядя Витя и дети – Люда и Сережа, мои двоюродные брат и сестра. С ними отношения тоже складывались не очень. Наверно, из-за разницы в возрасте. Сережа старше на одиннадцать лет, а Люда на семь. Люда со мной много водилась в детстве, но я этого почти не помню. Помню один эпизод, как Люда пошла со мной гулять во двор, а там был мальчик-сосед, которого звали Антон. Я Люде говорю, смотри, Антошка вышел гулять. А Люда мне назидательно отвечает, что его нужно называть Антон, а Антошка – это невежливо. Мне хотелось дурачиться и не хотелось называть соседа Антоном. Поэтому я к Людиному слову «Антон» добавляла «ша», выходило дурацкое слово «Антонша», я смеялась, а Люда укоризненно качала головой.

Еще один раз Люда уронила меня вместе с коляской, опрокинула вниз башкой в какую-то яму. Я этого не помню, мне мама рассказывала. Со мной ничего не случилось, потому что я была пристегнута, но Люду все равно отругали.

Да, один раз мы с мамой были в Москве. Мне было шесть лет. Мы летели на огромном ТУ-154. Рядом сидела пожилая американка, которая угостила меня жвачкой. Мама разговаривала с ней на английском, а я принюхивалась к жвачке – пахла она умопомрачительно. В ней было пять пастилок – по одной на каждый день нашего пребывания в Москве. Маме их потом так и выдавала – по одной. Самое яркое в Москве – это Детский Мир! Даже Ленин и 25-ый этаж, на котором мы жили, так не впечатлили, как Детский Мир. Там было три этажа игрушек. Три огромных этажа! Я до этого игрушки видела только в Гастрономе на улице 8-е Марта у нас в городе. Куколки там всякие, еще что-то – не помню уже.

А тут все что хочешь! Я почему-то очень хотела большие надувные игрушки. Мама мне купила надувной телефон размером с половину меня, надувную куклу-неваляшку и огромный надувной мяч. Еще был диаскоп с тремя картинками. Это такой прибор для глядения двумя глазами, вставляешь туда картинки, а они объемные. Там были три истории про игрушечных человечков. Я до сих пор храню эту игрушку и до сих пор смотрю картинки. Они как сказка из детства, они живые. Протянешь руку – и можно потрогать крошечную куколку с крошечной коляской…

Еще был резиновый пупсик с крутящимися ручками и синей колясочкой в комплекте. Когда я училась в первом классе, мама сказала, что наша учительница похожа на этого пупсика, а я взяла и учительнице рассказала. Представляю, как маме было неудобно. А мне было нормально, потому что я обожала этого пупса и учительницу обожала, и мне казалось, что ничего такого не случится, если учительница узнает, что она похожа на мою любимую куклу.

Из Москвы больше почти ничего не помню. Ленин, Детский Мир, двадцать пятый этаж и утки в фонтане у гостиницы. Все. У нас есть групповые фотографии из Москвы, потому что мы ездили группой, с мамиными коллегами по работе, но, хоть убей, я их не помню. Фотографии какие-то серые, мрачные, хоть и цветные. Стоит группа людей у Царь-пушки и у Царь-колокола, все мрачнее тучи, а у мамы и вовсе такое лицо, как будто она на похороны приехала, а не в отпуск. У меня, кстати, тоже.

Мое е детство как эти фотографии из Москвы – вроде цветное, но все равно унылое и тревожное.

Я все время чего-то ждала. Ждала вместе с мамой отложенный вылет в аэропорту Москвы. И хотя там было самое вкусное в мире мороженое, вкуснее которого я больше не пробовала, мне было скучно. Я ждала день рождения, Новый год, выходные, каникулы. Ждала, когда мне исполнится 10 лет, потому что кто-то сказал, что в 10 лет детство заканчивается. Мне хотелось, чтоб оно закончилось, и я стала взрослой. Мне исполнилось 10 лет, и я захотела обратно в детство (хотя, ясное дело, оно не заканчивалось).

Все время казалось, что у меня нет чего-то очень важного, что есть у других. Когда мы гуляли во дворе, Наташу мама звала с балкона каждые полчаса и ровно в девять вечера загоняла домой. Мне хотелось также. Хотелось, чтоб мама не разрешала мне гулять до одиннадцати, чтоб выходила и смотрела, не потерялась ли я. У Наташи окна выходили во двор, а у нас на улицу, поэтому мама не смотрела в окно за мной, и во двор ей, видимо, было неохота выходить каждые полчаса. Она считала, что я не потеряюсь, ну я и не терялась. Но мне было грустно. За всеми девочками приглядывали, а за мной нет.

Кроме Наташи, у меня были и другие подружки – Ксюша и Катя. Катина мама выходила во двор каждые полчаса, ибо их окна тоже смотрели на улицу, и громко звала ее: «Катя! Катя!».

Кате не разрешалось уходить в другой двор, поэтому мы все вынуждены были играть в нашем дворе. Но иногда мы решали убежать от Кати. Это было целое событие. Внезапно посреди игры кто-то говорил: «А давайте убежим от Кати!» и мы убегали. Она бежала за нами, искала нас, находила, а следом нас находила ее мама и укоризненно говорила, обращаясь ко мне: «Света, ты же самая взрослая, ты должна быть умнее и понимать, что нельзя убегать в другой двор.» Я, конечно, была самая взрослая, но ума мне это не прибавляло. Мне было даже не стыдно, только досадно от того, что я за всех отдуваться должна.

Мне казалось, что мама меня не особо любит, раз не выбегает постоянно во двор проверить, все ли в порядке. За другими же девочками мамы присматривают, почему за мной нет? Это для меня и сейчас загадка. Хотя время было тихое, советское, но весь день гуляющий без присмотра ребенок – это странно. А может, мама была на работе все время и присматривать за мной было некому? Дедушка был старый, почти слепой и глухой, инвалид второй группы, ходил с трудом, из дома почти не выходил, а мама была вечно на работе, кто же за мной присмотрит. Вот у Кати мама не работала, у Наташи, кажется, летом не работала, а моей вечно не было дома. У Ксюши мама работала, но дома была бабушка, которая почти весь день проводила во дворе на лавочке и смотрела за ней.

Отсюда, наверно, это чувство обособленности и одиночества… А, может, не только отсюда…

Глава2

У всех девочек была полная семья. В детстве я, конечно, не могла разглядеть, насколько их семьи счастливы. Мне казалось, что у всех все просто отлично. У всех, кроме меня. Наташина семья вообще виделась идеальной. Я хотела, чтоб у меня была такая же семья, когда я вырасту. Чтоб обязательно своя большая и очень уютная квартира, муж, который заботится обо мне и нашем ребенке, совместные поездки на дачу, на море, машина, посиделки на кухне, вкусные оладушки… Наташина мама пекла очень вкусные оладушки и всегда наливала к ним то ли варенье, то ли сгущенку. Я с ума сходила по этим оладушкам, потому что у нас таких не было никогда.

Мама не любила готовить. Она готовила суп, кашу и еще какой-то кашесуп. Что это было, я не помню, помню только название. Оладьи дома бывали очень редко, и мама обладала какой-то суперспособностью их все сжечь. Хотя бы с одной стороны, но обязательно все. Еще и говорила, что уголь полезен. Уголь, конечно, полезен, но не вместо десерта же. Про сгущенку я молчу, ее доставали только по великим праздникам и есть ее разрешалось по чуть-чуть. Мама очень заботилась о моем здоровье, поэтому никогда не жарила курицу, картошку и вообще ничего. Котлетки были всегда паровые и обязательно с добавлением геркулеса. Я этот геркулес ненавидела сильнее всего на свете, потому что мама его добавляла везде. Он плавал в супе, потому что так сытнее («Ешь давай, не привередничай, с геркулесом вкуснее, дольше будешь сытой.»), выглядывал из каждой котлетки, стоял на полках в шкафчике, был приготовлен в виде каши на завтрак и просто был спутником нашей жизни. Даже тушеную капусту мама готовила добавлением геркулеса! Ну вот зачем, скажите! Зачем добавлять его везде! Котлетки, они и сами по себе очень сытные – это же мясо. Зачем портить такие восхитительные ароматные котлетки ложкой геркулесовых хлопьев. Они бесповоротно портили вкус всего, с чем соединялись.

В первую очередь, вкус детства.

Сейчас я их совсем есть не могу. Я понимаю, что геркулес полезен. Каша – это длинные углеводы, очень полезные углеводы, но вкусовым рецепторам это не объяснишь. Все внутри меня кричит: «гадость, выплюни!», как только я беру в рот геркулесовую кашу. Также плохо дело обстоит со свеклой. Мама говорит, что я ее с самого раннего детства не ела, мне даже цвет не нравился, но тем не менее этот овощ регулярно появлялся на столе в виде салата или супа, который призван был быть борщом, но на самом деле был какой-то странной жидкостью красно-оранжевого блеклого цвета, имеющей в своем составе все, что нашлось в доме. В том числе геркулес, конечно.

Исключение составлял салат из свеклы с изюмом, который мама готовила, когда я болела. Его я почему-то любила, да и сейчас люблю. Еще она варила куриный бульон и яичко всмятку, тоже во время болезни.

Пока Советский Союз не развалился, у всех на столе было примерно одно и то же, просто приготовленное по-разному. Моя тетя, например, часто готовила жареную картошку с курицей в майонезе в духовке. Вкус был умопомрачительный, просто невероятный. У меня начинала кружиться от голода голова, как только я заходила в квартиру.

Раздеваясь, я уже знала, что на столе будет не только знаменитая курочка с картошкой, но и салат оливье, копченая колбаса, маринованные огурчики и помидорки. На десерт обязательно домашний торт, который сейчас настаивается на балконе. После таких пиршеств мне почти всегда бывало не очень хорошо, живот был толстый и натянутый, как барабан.

Ах да, еще же были шоколадные конфеты «Ассорти»! Закусив огромный кусок торта парой конфет, я возвращалась к огурчикам и колбаске. Не знаю, почему, но мне всегда хотелось после сладкого вернуться обратно к соленому. Мама говорила, что я лопну, разойдусь по швам, если не перестану есть сию же минуту. Но тетя за меня заступалась и разрешала. Понимала, наверно, что дома меня такой едой никогда не накормят.

Один раз меня по какой-то причине отвели к тете на целый день. Весь день, как вы понимаете, я ела. И вечером, когда пришла мама, я села и с ней поесть. Не могла себе отказать – очень уж было вкусно и необычно. Мама покачала головой, но тетя опять заступилась. Однако, на сей раз мама оказалась права – я чуть не лопнула. Желудок не выдержал и отказался переваривать все это безобразие и выдал его обратно.

Хочется сказать, что с тех пор я так не переедала, но это не так. Придя в гости, я ела как не в себя, потому что, кто знает, когда я еще все это попробую – а вдруг никогда! Лет в шесть меня пригласила в гости подружка Аня, с корой мы вместе ходили в садик. У Ани был день рождения, и ее родители подготовились к этому событию, как надо. Еды было столько, что я объелась уже на этапе салатов. Потом было горячее, торт, чай и на закусочку мороженое с клубникой! Клубника в конце марта была также невероятна, как ананас в стране советов. Ну и что, что замороженная, все равно она была невозможно вкусной. Мне уже на этапе торта было плохо, и я подумала, что не стоит его есть, надо чуток подождать хотя бы. Но все равно съела. Я же не знала, что потом еще и мороженое будет.

Когда пришла мама, я не могла идти. Сидела в кресле, раскинув руки в стороны и стонала. Думаю, маме было стыдно за меня. Когда мы шли домой, я останавливалась каждые пять минут и просила подождать. Благодаря маме, я на всю жизнь я запомнила этот визит в гости. Потому что она мне рассказывает эту историю примерно раз в год последние 30 лет.

А еще как-то раз был эпизод, когда я, не выдержав запрета, достала из шкафчика под подоконником и пооткрывала все банки с консервами. В самом деле, ну сложно же маленькому ребенку постоянно смотреть на то, что очень хочется, но нельзя. Я съела отовсюду понемногу, что-то выкинула за окно, а что-то забросила в кладовку. Мама потом это нашла, и мне сильно досталось.

В общем, с едой у меня с самого раннего детства были особые отношения. Одно время я считала, что это мама виновата во всем. Мама виновата, что сейчас я ем, как не знаю кто. Не надо было в детстве меня так сильно ограничивать в еде, хотя бы иногда разрешать жареные яйца, не одну сосиску, а две, не семь пельменей, а сколько захочется, хоть чуть-чуть добавлять в еду масла и сахара, поджаривать немного котлетки. Возможно, я бы сейчас не относилась к еде, как добыче, и не считала бы, что надо есть, пока пузо на шесть частей не треснет.

Мама, конечно, несет ответственность за сформированное у меня отношение к пище. Но теперь-то я взрослая тетка и исключительно я сама несу ответственность за то, что несу в свой рот. К тому же, я думаю, что у меня изначально была такая предрасположенность, особенность характера, что ли – иметь всего много, больше, чем нужно (то, что я жадина по натуре, подтвердят все мои друзья). Мама, которая выросла в голодное послевоенное время, не стала ведь человеком, который пихает в рот все, что не приколочено. Она к еде совершенно спокойно относится, хотя по логике тоже должна была наброситься на еду, едва она стала в свободном доступе. Дед мой точно также. Хоть и прошел войну, но особого ажиотажа при виде чего-то экзотического не проявлял. Ел эту самую кашу и суп, да еще и хвалил.

Страдала только я. Чувствовала себя изгоем, белой вороной в семье. Мама была очень спокойной, неприхотливой в еде и одежде, дед был таким же, даже рубашки, которые ему мама покупала, так и не надел до самой смерти. А я была нервной, вечно недовольной тем, что имею. Мне все время хотелось куда-то бежать из дома, гулять, в гости. Я все время хотела есть, и не просто есть, а есть что-то вкусное. Мама удивлялась, в кого я такая выросла, откуда взялась. Все родные со стороны мамы были людьми спокойными, вели домашний образ жизни. На праздниках у нас никогда не бывало спиртного и бурного веселья. Мои двоюродные брат с сестрой – Люда и Сережа – тоже довольно спокойные люди, никаких ночных клубов, пьянок, гулянок с друзьями по ночам. Я же, как только более-менее подросла, вечно где-то пропадала.

Глава 3

Я постоянно что-то искала. Я этого не осознавала, но ощущение внутри очень хорошо помню – это было ощущение поиска того, чего у меня нет, но оно мне очень нужно. Настолько нужно, что без этого я неполноценный человек. Без этого меня никто не полюбит. Без этого даже я сама себя не полюблю.

Все время звенел внутри тревожный колокольчик, который как бы говорил: «Иди, ищи, посмотри здесь, поищи там. А если ничего не делаешь, тогда ешь, чтоб меня не слышать.» Воистину, тягостное ощущение.

В детстве тревога гнала меня из дома во двор. Целыми днями я слонялась по двору в ожидании, когда кто-нибудь из друзей выйдет гулять. Казалось, что они сидят дома, потому что у них там происходит что-то невероятно интересное. Иногда я заходила в подъезд, подходила к двери кого-нибудь из моих подружек и прислушивалась. За дверью было тихо. Наверно, они куда-нибудь уехали, решала я. В какое-нибудь очень интересное место. Например, в парк Маяковского на аттракционах кататься. Откуда мне было тогда знать, что родители одной из моих подружек на грани развода, а другие уже давно развелись. Конечно, ни по каким аттракционам они не ходили, а ездили по делам и детей с собой возили, но мне это было невдомек.

Бывали такие дни, когда я гуляла одна до самого вечера. Вечером, часов в шесть приходила мама, и я шла с ней домой. Но дома тоже было скучно, телевизора у нас еще не было, точнее цветного не было, а на черно-белом было только две программы, а из детских передач только «Спокойной ночи, малыши» в девять вечера. Читать я научилась сносно только после первого класса, а до этого из развлечений были только старые куклы, кубики да пара машинок – бархан и камаз.

Это я все описываю детство примерно лет с трех до конца начальной школы. До семи лет я, конечно, большую часть дня была в садике, гуляла только вечером. Но зато после школы и в каникулы я проводила на улице почти все время. И в выходные тоже. В выходные почти никогда никого не было – все куда-то ездили с семьями. На дачу, например. У Кати родители были очень религиозные, по выходным Катя ходила с ними на службы и в воскресную школу. Однажды Катина мама подарила мне очень красивую книгу «Библия для детей», она была большого формата, в твердой обложке, с красочными картинками. Я часто ее рассматривала и даже пыталась читать, но это было сложно, потому что она была на старославянском языке с ятями. Она до сих пор стоит у нас дома на полке. Это очень дорогое воспоминание детства.

В 1991 году, когда СССР распался и в страну хлынул поток одежды и еды, которую доселе никто не видывал, мне стало совсем плохо. Мама как будто этого даже не заметила. Продолжала покупать все те же самые продукты и носить ту же одежду, совершенно не страдая от этого. Страдала только я. Невыносимо страдала от того, что хожу в форме, которую сшила мама, а не в покупной. Страдала, что ношу чьи-то заношенные сапоги и старое пальто маминой знакомой вместо красивой китайской курточки, как у других девочек. Страдала, что мне никогда-никогда не покупают жвачку. Ни киндер, ни сникерс, ни марс, ни пикник.

Пытка была просто невыносимой.

– Мам, почему мне нельзя жвачку? Она совсем недорогая.

– Это вредно.

– Ну хоть разок, ну пожалуйста!

Мама была непреклонна. Один раз я потратила целый день на то, чтобы выпросить жвачку. Не орала, не скандалила, просто упрашивала. Мама не сдалась.

Наверно, с того раза я и поняла, что просить бесполезно. У нас ни на что нет денег, а если и есть на что-то недорогое, то мама все равно это не купит, потому что это вредно.

Помню, мне было уже лет 11, в городе появились батуты! Я просто обомлела, когда увидела это чудо в первый раз. Мне так захотелось там поскакать, я прямо рассудка лишилась, начала упрашивать, умолять, чтоб мама купила билет. Мама оказалась очень продуманной и предложила самой заработать денег, а потом я смогу их потратить, на что захочу.

И я стала зарабатывать. Домашней работой – посуду мыла, полы, стирала, пылесосила. Через какое-то значительное для меня время я заработала тысячи две, кажется (килограмм сахара стоил 3500 р). Мама сказала:

– Ну вот, теперь можешь пойти попрыгать на батуте.

Видимо, на батут уже хватало.

Но я не пошла. Во-первых, было жалко денег – столько пахать и за 10 минут все просто пропрыгать! Что я – дура, что ли. Во-вторых, было какое-то странное чувство, что меня обманули. Ну не может месяц каторжного труда стоить десяти минут на батуте.

Я что-то себе купила на эти деньги. Возможно, это была пружинка (помните радужные пружинки?) или что-то еще из новомодных игрушек. Потом мама предложила и дальше так зарабатывать, но я отказалась, потому что мне казалось, что труд несоразмерен заработку. Например, за посуду мама платила пять рублей. Это ж сколько посуды надо вымыть, чтоб две тысячи заработать? Умереть же можно.

Лень, короче, мне было.

И я пошла по пути наименьшего сопротивления. Через дедушкин карман. Дедушка получал хорошую пенсию, как инвалид ВОВ, но мама почти никогда денег у него не просила. Считала, что мы и без них обойдемся.

Ну, а я так не считала. Потихоньку-помаленьку я вытаскала из дедушкиного кармана 23500 рублей. Как сейчас помню, что купила крошечный набор лего за 15 тысяч, а на остальное жвачек, сникерсов, киндеров и жевательные конфеты Петз.

Когда правда вскрылась, меня ругали так, что дым из ушей шел. Я угрюмо молчала, но угрызений совести не чувствовала, только досаду от того, что попалась. Мне так хотелось того, что было у других – разноцветное мороженое, вафли Кукку-Рукку, чупа-чупсы – а я не могла это иметь.

Подружкам давали какие-то деньги на карманные расходы, и они покупали себе что-то вкусненькое. Просто смотреть на это не было никаких сил. У мамы вопросить тоже не представлялось возможным, поэтому я и таскала у дедушки деньги.

После взбучки я поняла, что делать это надо осторожно и очень маленькими суммами.

Еще какое-то время я брала по 100–200 рублей (хватало только на жвачку), а потом в голове что-то перевернулось и мне стало противно это делать.

Я вдруг увидела себя со стороны. Вдруг поняла, что таким поступком себя мараю. Расхотелось мне быть человеком, таскающим деньги, а захотелось быть сильным и честным человеком, поборовшим свой порок и имеющим полное право собой гордиться.

Спустя какое-то время мне это удалось. Но труд был адским. Каждый раз останавливать себя, буквально хватать за руку, смиряться с тем, что жвачек и шоколадок больше не будет – почти непосильное испытание для ребенка.

На батуте я так и не попрыгала в детстве, потому что через год он уже был мне мал, я уже была больше допустимой нормы по весу и росту. Думала, вот вырасту, и обязательно придумают батуты для взрослых, и я пойду и буду прыгать целый день.

Когда придумали батуты для взрослых, я была беременна. На следующее лето я была с коляской. А на следующее лето снова беременна. После моей третьей беременности в нашем городе открыли первый батутный парк где-то на краю города. Я туда поехала с одним из детей в надежде напрыгаться до умопомрачения. Даже в ногах как будто две нетерпеливые пружинки дрожали.

Оказалось, что за три беременности организм претерпел существенные изменения. Мышцы, призванные кое-что держать, отказывались это делать. То есть, пока я ходила ровно по земле, они держали, но, когда я начала скакать, как кузнечик, они сказали: «Ну нет, детка, после трех беременностей на батут только в памперсе, ты же не резиновая.» И я слезла. Батут в моей жизни так и не случился.