Коко

Посвящается

Сьюзен Страуб и

Лиле Дж. Калнич, д. м. н.

Полагаю, вполне возможно и даже нужно играть блюз на чем угодно.

Фрэнк Морган, саксофонист-альтист

Peter Straub

KOKO

Copyright © 1988 by Seafront Corporation

© Александр Крышан, перевод, 2021

© Сергей Неживясов, иллюстрация, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Часть первая. Имена

1. Вашингтон, округ Колумбия

1

Хмурился серый ветреный день середины ноября. В три часа пополудни детский врач по имени Майкл Пул смотрел из окон своего номера на втором этаже отеля «Шератон». Внизу, на стоянке перед отелем, микроавтобус «фольксваген» с полустертыми, напыленными баллончиком «пацификами» на бортах, управляемый то ли пьяным, то ли больным на всю голову, пытался развернуться в девяносто восемь приемов на узеньком пространстве между первым рядом припаркованных машин и однополосным въездом на парковку, уже сотворив своими маневрами пробку из вереницы нетерпеливо гудящих автомобилей. На глазах у Майкла «фольксваген» наконец завершил разворот, сокрушив передним бампером решетку радиатора и фары маленького пыльного «камаро» и погнув ему капот. Обиженно взвыл автомобильный гудок. Теперь микроавтобусу противостояла запертая и раздраженно-враждебная вереница машин. Водитель микроавтобуса сдал назад, и Майкл решил, что тот вознамерился удрать, смяв первый ряд автомобилей и тем самым освободив себе выезд на Вудли-роуд. К его удивлению, лихач умудрился втиснуть «фольксваген» на свободное место двумя машинами дальше. «Вот чертяка! – подумал Майкл. – Ради места на парковке не пожалел «камаро».

Уже дважды Майкл звонил на ресепшн справиться, нет ли для него сообщения. Однако ни один из троих, кого он ждал, еще не зарегистрировался в отеле. Если Конору Линклейтеру не придет в голову проделать весь путь из Норуолка на своем мотоцикле, они наверняка воспользуются челночным рейсом из Нью-Йорка. Однако на мгновение Майкл порадовал себя фантазией – вот прямо сейчас, стоя у окна, он увидит, как все трое выбираются из того самого «фольксвагена»: Гарри «Боб» Биверс, он же Чокнутый Босс и худший на свете лейтенант; Тина Пумо, или Пумо-Пума, которого Андерхилл называл Леди Пума, и неистовый маленький Конор Линклейтер – все, кто остался в живых из их взвода. На самом-то деле они наверняка приедут каждый по отдельности, на такси, прямо к входу в отель, но ему очень хотелось, чтобы сейчас именно они вылезли из микроавтобуса. Майкл даже не подозревал, насколько сильно ему хотелось, чтобы они поскорее приехали: в первую очередь он хотел сам осмотреть Мемориал, но еще больше хотелось сделать это чуть позже вместе с друзьями.

Двери микроавтобуса скользнули назад. Сначала показался кулак с зажатым в нем горлышком бутылки – Майкл тотчас опознал кукурузный виски «Джек Дэниелс». За «Джеком Дэниелсом» медленно появилась толстая рука, вслед за ней – голова, скрытая мятой армейской тропической панамой. Вылезший наконец целиком мужчина, грохнувший водительской дверью, казался много выше шести футов и весил никак не меньше двухсот тридцати фунтов. На нем был тигровый камуфляж^[1]. Двое мужчин помельче, одетых так же, выбрались из-за левой сдвижной двери салона, а крупный бородач в поношенном разгрузочном жилете закрыл пассажирскую дверь «фольксвагена» и обошел его спереди, чтобы забрать у водителя бутылку. Он рассмеялся, помотал головой и опрокинул бутылку в рот, прежде чем передать другому. Все вместе и каждый по отдельности они выглядели в точности так же, как и десятки солдат, которых он прежде знал, – подумалось Пулу: прижавшись лбом к оконному стеклу, он пристально смотрел вниз.

Конечно же, из этих парней он не знал никого. Сходство было типическим. Здоровяк не был никаким Андерхиллом, как и все остальные – его однополчанами.

Просто ему хотелось, чтобы стоявшие внизу были ими – вот и вся такая простая истина. Ему хотелось грандиозной торжественной встречи, воссоединения со всеми до единого, кого помнил он по Вьетнаму, – с живыми либо павшими. И еще ему хотелось взглянуть на Мемориал, и чтобы тот тронул ему душу, и хотелось этого так страстно, что он почти страшился увидеть его. Судя по снимкам, которые попадались Майклу, Мемориал – мощный, мрачно-суровый в своей строгой красоте – стоил того, чтобы полюбить его. Мемориал представлялся Майклу неким символом разобщенности, принадлежащим каждому по отдельности, а на самом деле он принадлежал и ему, и этим «ковбоям» там, на парковке, потому что Вьетнам навсегда отделил их от этого мира, как навсегда отделил павших. Майкл остро почувствовал, что все они существовали в какой-то своей, не видимой другим стране.

Ему хотелось отыскать имена на Мемориале – имена, на месте одного из которых могло быть начертано и его имя.

Ковбой-здоровяк достал из кармана рубахи листок бумаги и принялся что-то писать, полусогнувшись над капотом микроавтобуса. Остальные взялись выгружать вещмешки из задней части салона. «Джек Дэниелс» гулял по кругу до тех пор, пока водитель не прикончил виски и не убрал пустую бутылку в один из мешков.

Майклу захотелось выйти и прогуляться. Если верить программе праздника, которую он прихватил внизу на стойке ресепшн, парад на Конститьюшн-авеню уже начался. Он успеет сходить взглянуть на Мемориал и вернуться до того времени, как подъедут в отель друзья. Если, конечно, Гарри Биверс не умудрился напиться в баре ресторана Тины Пумо и не сидит сейчас там, настойчиво выпрашивая «последний ма-а-аленький стаканчик водки-мартини, и необязательно ведь лететь в четыре, мы можем и в пять, и в шесть, а то и в семь»… Тина Пумо, единственный из их старой компании, с кем Пул виделся относительно регулярно, рассказывал ему, что Биверс порой проводит в его баре весь день. С самим Гарри Биверсом Пул за четыре или пять лет виделся лишь однажды – когда тот позвонил ему, чтобы зачитать статью из «Старз энд страйпс», которую ему прислал брат. Статью о серии не связанных между собой убийств на Дальнем Востоке, которые совершил некто, называвший себя Коко.

Пул отошел от окна. Не до Коко сейчас. Гигант в тигровом камуфляже и армейской панаме закончил строчить записку и пристраивал ее под один из дворников пострадавшего «камаро». Что он мог в ней нацарапать? «Извини, приятель, я раскурочил твою тачку, приходи, пропустим по стаканчику „Джека“»…

Пул присел на краешек кровати, снял трубку телефона и после секундного колебания набрал номер школы, в которой работала Джуди. Когда она ответила, Майкл проговорил:

– В общем, я на месте, но остальные ребята еще не подъехали.

– Мне, наверное, надо сказать: «Бедняжка Майкл»? – спросила Джуди.

– Нет, просто думал, тебе интересно, что здесь и как.

– Майкл, у тебя что-то особенное на уме? К чему этот разговор? Какой в нем смысл? Ты собрался провести пару дней в компании своих армейских друзей – пьянствовать, сентиментальничать и вспоминать былые дни. Я-то здесь с какой стороны? Какое отношение к этому имею я? В моем присутствии ты просто будешь чувствовать себя виноватым.

– И все же мне бы очень хотелось, чтобы ты была рядом.

– Знаешь, Майкл, я считаю, что прошлое должно оставаться в прошлом, потому что только там ему и место. Это тебе о чем-нибудь говорит?

– Думаю, говорит…

Повисла пауза, показавшаяся слишком долгой. Джуди молчала, и Майкл заговорил сам.

– Ладно, – произнес он наконец. – Вечером, наверное, увижу Биверса, Тину и Конора, а завтра намечаются кое-какие церемонии, хотелось бы в них поучаствовать. Домой вернусь в воскресенье, часам к пяти-шести.

– Твои пациенты на удивление терпеливы.

– Потничка редко приводит к смертельному исходу, – сказал Майкл, и Джуди выдохнула дым сигареты со звуком, который можно было бы принять за смешок. – Позвонить тебе завтра?

– Не беспокойся. Очень мило, что предложил, но – не стоит беспокоиться, ей-богу.

– Ей-богу… – невольно повторил Майкл и повесил трубку.

2

Майкл неторопливо пересек вестибюль «Шератона», поглядывая на выстроившихся в очередь у стойки регистрации мужчин – среди них гигант-ковбой в камуфляже и трое его приятелей, – и на группки людей, занимавших мягкие темно-зеленые стулья и банкетки. «Шератон» принадлежал к типу отелей, в которых бара как такового не имелось. Здешние официантки, казалось, происходили из одной семьи. Привлекательные, высокие, томные и неторопливые – этим принцессам больше пристало подавать джин-тоник и «Перье» с лаймом холеным мужчинам в темных костюмах с модными стрижками (такими, как, например, соседи Майкла Пула в округе Уэстчестер), – они же ставят рюмки с текилой и бутылки пива перед дикарями в армейских куртках и широкополых шляпах, в вонючей линялой военной робе и драных бейсболках защитного цвета.

От едкого разговора с женой Майклу захотелось приземлиться за столик среди «дикарей» и заказать выпить. Но подобное действо чревато: он непременно во что-нибудь ввяжется. Кто-нибудь заведет с ним разговор, и он закажет выпивку собеседнику, который воевал в тех же местах, что и он, либо где-то поблизости от тех мест, или же у того был друг, побывавший рядом с теми же местами. Ну, а потом собеседник угостит выпивкой его. После чего непременно последуют рассказы, воспоминания, размышления, новые знакомства, клятвы в нерушимом братстве. Кончится все тем, что он присоединится к параду в составе команды совершенно не знакомых людей и увидит Мемориал сквозь комфортную пелену алкогольного дурмана. Майкл не стал останавливаться и проследовал дальше.

– Спецназ навсегда! – раздался пьяный выкрик за спиной.

Через дверь служебного входа Майкл вышел на парковку отеля. В твидовом пиджаке и свитере было, пожалуй, холодновато, но возвращаться в номер за пальто он не стал. Мрачное, набрякшее тучами небо грозило дождем, но Майкла это не слишком заботило.

С улицы вверх по пандусу шли машины: номерные знаки Флориды, Техаса, Айовы, Канзаса и Алабамы, автомобили любых типов и моделей – от тяжелых «Дженерал моторс» до миниатюрных импортных японцев. Ковбой из «фольксвагена» и его дружки прибыли сюда из Нью-Джерси, Садового штата^[2]. На клочке бумаги, прижатом дворником ветрового стекла «камаро», красовалась надпись: «Ты стоял у меня на пути, мать твою!!!»

На улице Майкл поймал такси и попросил отвезти его на Конститьюшн-авеню.

– Собираетесь участвовать в параде? – тотчас поинтересовался водитель.

– Совершенно верно.

– Значит, тоже ветеран, были там?

– Именно так, – Майкл поднял взгляд на таксиста. Со спины того можно было бы принять за одного из искренних, безрассудных, слегка чокнутых юношей, обреченных на отчисление из медицинского колледжа: очки в бесцветной пластиковой оправе, светло-русые волосы, нежная бледная кожа. На идентификационной табличке сообщалось, что водителя зовут Томас Страк. Засохший потек крови из огромного прыща красовался на воротнике его рубашки.

– И участвовали в боевых действиях? Типа, в перестрелке или что-то в этом роде?

– Случалось.

– Я вот всегда хотел спросить… вы только не подумайте, не в обиду вам…

Майкл уже знал, о чем хотел спросить таксист:

– Коль не хотите, чтобы я обиделся, не задавайте обидных вопросов.

– Ага, – парень на мгновение обернулся взглянуть на Майкла, затем снова стал смотреть на дорогу. – Только не злитесь, ладно?

– У меня не получится объяснить вам, каково это – убивать человека, – ответил Майкл.

– То есть, хотите сказать, вам не приходилось?

– Нет, хочу сказать, что не смогу объяснить.

Остаток пути таксист вел машину в возбужденном молчании. «Мог бы и сказать пару слов. Подпустить немного „расчлененки“, что тебе стоит? Увидеть, почувствовать, как грызет тебя застарелая вина, как шевелится в душе то жуткое упоение…» – Майкл будто читал его мысли.

«Прошлое должно оставаться в прошлом. Не стоит волноваться, ей-богу. Ты стоял у меня на пути, мать твою».

«Мне, пожалуйста, тройной мартини с „Финляндией“, со льдом, поменьше оливок, поменьше вермута, поменьше льда и, пожалуйста, то же самое моим четырем сотням приятелей, что здесь со мной, прошу вас. Они, может, выглядят странновато, но все они – мой клан».

– Здесь нормально? – предложил высадить его таксист: рядом с машиной стояла стена людей, в толпе Майкл видел флаги и баннеры, растянутые между парами шестов.

Он расплатился и вышел из такси. Через головы стоявших на тротуаре Майклу хорошо было видно происходящее. Да, собрался весь его клан. Люди, бывшие когда-то солдатами, одетые так, словно солдатами и оставались, заполняли всю ширину Конститьюшн-авеню: группами численностью до взвода, перемежаемые школьными оркестрами, они нестройно шествовали по улице. Горожане стояли на тротуарах и смотрели, как колонна следует мимо, – они одобряли то, кем те были в прошлом и что сделали. Люди смотрели и аплодировали. До сих пор, вдруг пришла в голову Майклу мысль, он сопротивлялся тому, чтобы окончательно поверить в реальность этого парада. Здесь не было торжественного кортежа с серпантином и лимузинами на Пятой авеню, как при возвращении из Ирана освобожденных заложников^[3],– но во многом это действо ощущалось более проникновенным, искренним и всеобъемлющим, менее эйфорическим, но гораздо душевнее. Майкл стал пробираться сквозь толпу на тротуаре. Он сошел с края тротуара и пристроился за ближайшей многочисленной и нестройной группой. К удивлению Майкла, глаза его вдруг наполнились слезами.

Шагавшие перед ним на три четверти состояли из воевавших в джунглях бойцов, которым не хватало разве что «клейморов»^[4] и М-16, и на одну четверть – из пузатых ветеранов Второй мировой, внешне смахивающих на бывших боксеров. Лишь заметив их длинные тени, протянувшиеся к нему по улице, Майкл понял, что выглянуло солнце.

Он представил себе, что видит шагающего перед ним Тима Андерхилла – еще одну длинную тень: круглый животик впереди, дымок сигары тянется следом. Тим на ходу цедит сквозь зубы уморительные непристойные замечания обо всех, кто попадает в поле его зрения. На нем летняя военная форма, свободные форменные штаны и пестрая бандана. На левом плече краснеет мазок от раздавленного москита.

Несмотря ни на что, Майклу остро захотелось, чтобы Андерхилл в самом деле очутился сейчас рядом. Внезапно он осознал, что Андерхилл не вдруг вспомнился ему – Тим жил в его подсознании все это время с того самого момента, когда в конце октября Майклу позвонил Гарри Биверс и поведал о газетных статьях, что прислал ему брат с Окинавы.

В двух не связанных между собой происшествиях в Сингапуре с интервалом примерно в семь-десять дней были убиты три человека: английский турист чуть старше сорока и пожилая чета из США. Убийства по времени почти совпали с возвращением домой иранских заложников. Труп англичанина обнаружили на территории отеля «Гудвуд парк», а тела американцев – в пустующем бунгало в районе Орчард-роуд^[5]. Все три тела были изуродованы, а на двух из них были найдены игральные карты с небрежно нацарапанным причудливым и загадочным именем – Коко. Шесть месяцев спустя, летом 1981 года, в Бангкоке в номере отеля были найдены трупы двух французских журналистов, изувеченные таким же образом; на телах лежали игральные карты, подписанные тем же именем. Единственное отличие этих убийств от имевших место полтора десятилетия назад в Я-Туке, состояло в том, что карты были не полковыми (т. е. не из военного снабжения), а обычными игральными, «гражданского образца» картами, доступными везде.

Майкл полагал, что Андерхилл в Сингапуре, – во всяком случае, Тим всегда утверждал, что после демобилизации собирается переехать туда и остаться жить. Но обличить Андерхилла в убийстве – такое Майклу даже в голову не приходило.

За время службы во Вьетнаме Пул узнал двух удивительных личностей – двух человек, которых он выделял на фоне остальных как заслуживающих уважения и симпатии среди того полубалагана, полулаборатории человеческого поведения, которыми становится сложившееся боевое подразделение. Одним из них был Тим Андерхилл, другим же – паренек из Милуоки по имени М. О. Денглер. Храбрейшие из тех, кого он когда-либо знал, Андерхилл и маленький Денглер, казалось, чувствовали себя во Вьетнаме как дома.

Действительно, сразу же после войны Андерхилл вернулся на Дальний Восток и стал достаточно успешным автором детективных романов. М. О. Денглер из Азии так и не вернулся: находясь в кратковременном отпуске в Бангкоке, он погиб в довольно странном дорожном происшествии вместе с другим солдатом по имени Виктор Спитальны.

О, Майкл скучал по Андерхиллу. Ему так не хватало их обоих – Андерхилла и Денглера.

Майкла постепенно нагоняла группа ветеранов – такая же нестройная и разношерстная, как и та, за которой он пристроился. Он заметил, что шагает уже не один, но двигается между толпами, выстроившимися на тротуарах по обе стороны улицы, в которых ему почудились несколько Денглеров, – таких же низеньких «панамочников», с пышными усами, одетых в полиэстер ВЗВ^[6].

Будто прочитав его мысли, один из таких малышей-панамочников, шагавший неподалеку от Майкла, подошел бочком к нему и что-то прошептал. Майкл нагнулся к нему, приставив ладонь к уху.

– Я был чертовски крутым бойцом, братан, – чуть громче прошептал бывший солдат. В глазах его блеснули слезы.

– Сказать по правде, – отозвался Майкл, – вы напоминаете мне одного из лучших солдат, каких я когда-либо знал.

– Ясен пень, – отрывисто кивнул «Денглер». – В каком «хозяйстве» служил?

Пул назвал номера дивизии и батальона.

– В каком году? – ветеран вскинул голову и заглянул Майклу в лицо.

– В шестьдесят восьмом, шестьдесят девятом.

– Я-Тук, – мгновенно среагировал «Денглер». – Да, помню… Значит, то были вы, ребята? Журнал «Тайм» и прочее дерьмо?

Пул кивнул.

– Уроды. Они должны были наградить лейтенанта Биверса гребаной Медалью Почета, а затем отобрать ее за то, что распустил язык перед этими шакалами журналистами, и все дела, – бросил малыш в панаме и «отстегнулся» в сторону неуловимым плавным движением, которое не произвело бы ни малейшего шума, если бы они шли по хрупким веточкам в зарослях.

Две полные женщины с прическами-одуванчиками, в пастельных брючных костюмах и с просветленными, как на церковном пикнике, лицами несли красный баннер с надписью резко выделяющимися черными буквами: «ВОЕННОПЛЕННЫЕ, ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ». Отстав от них на несколько шагов, двое моложавых бывших солдат несли баннер: «КОМПЕНСАЦИЮ ЗА ЭЙДЖЕНТ ОРАНЖ»^[7]. «Эйджент оранж»…

Виктор Спитальны запрокидывал голову и высовывал язык, изображая, насколько хорош вкус этой дряни. «Ну-ка, ублюдки, пейте до дна! Эта хренотень – настоящий бальзам для души!» Вашингтон и Спэнки Барридж, чернокожие солдаты, прикомандированные в их отряд, валились с диким хохотом на густые кусты у тропы, хлопая друг дружку по спине и бокам, повторяя «бальзам для души» и беся этим Спитальны, который, как все прекрасно знали, верный своей дурацкой привычке, всего лишь пытался шутить. Прилипчивая вонь «Эйджент оранжа» – нечто среднее между бензином и техническим растворителем – преследовала их до тех пор, пока не была смыта либо тело не покрывалось пленкой: пот, репеллент от насекомых и въевшаяся в кожу тропическая грязь.

Пул вдруг поймал себя на том, что вытирает ладони, однако смывать «Эйджент оранж» было слишком поздно.

Каково это – убивать человека? Я не могу объяснить этого. Не могу просто потому, что не могу, вот и все. Кто знает, может, меня самого убили, но не раньше, чем я убил своего сына. Ты обделался, чувак, потому и ржешь до колик.

3

К тому времени, когда Майкл Пул достиг парка, парад растекся в неторопливо бредущую толпу – колонна участников и зеваки теперь все вместе двигались через лужайку. Разрозненные, не связанные между собой группки брели напрямую, огибая редкие деревья, заполняя все видимое пространство парка. Еще не видя Мемориала, Майкл чувствовал, где именно тот находится. Примерно в сотне ярдов перед ним толпа стекала по склону в естественную чашу, озарившуюся невидимым ореолом энергии неисчислимого количества людей, а внизу, под ногами этих людей, лежал Мемориал. У Майкла зазвенело в ушах, и побежали мурашки.

Небольшая группа ветеранов в инвалидных колясках с усилиями пробивались через траву лужайки перед чашей. Одно из кресел опрокинулось набок, и из него выпал худой черноволосый мужчина без обеих ног. Лицо его показалось поразительно знакомым. Сердце Майкла замерло – Гарри Биверс! Майкл рванулся было на помощь, но в следующее мгновение одернул себя. Упавшего уже окружили друзья, да в любом случае он никак не мог оказаться бывшим лейтенантом Пула. Двое поправили кресло и держали его ровно, пока упавший опирался на свои культи. Затем он рывком поднялся на металлические подставки для ног, потянулся, ухватился за подлокотники и с ловкостью гимнаста поместил себя в кресло.

Мало-помалу мужчин в колясках нагнала и стала огибать толпа. Майкл огляделся по сторонам. Почудившиеся знакомыми в первое мгновение лица оказывались абсолютно чужими. Всевозможные бородатые гиганты-двойники Тима Андерхилла двигались то здесь, то там к поросшей травой низине-чаше, от них не отставали несколько жилистых Денглеров и Спитальны. Сияющий круглолицый Спэнки Барридж «дал пять» чернокожему мужчине в спецназовской кепке. «А как же дэп^[8]?» – задался вопросом Пул, подразумевая сложную серию рукопожатий, которым во Вьетнаме приветствовали друг друга чернокожие солдаты, относясь к этому ритуалу с замечательной смесью безудержного веселья и сохраняя при этом каменные, бесстрастные лица.

А люди все стекали и стекали в чашу Мемориала. Пожилые женщины и детишки с крохотными флажками в кулачках. Справа от Майкла двигались двое молодых парней на костылях, за ними дедок с плешивой, белой-белой головой, над левым нагрудным карманом клетчатой рубахи позвякивал ряд медалей. Рядом с ним шагал краснолицый, далеко за семьдесят мужчина в пилотке ВЗВ, с трудом переставляя блестящие четырехопорные ходунки. Пул искал людей примерно одного с ним возраста и вглядывался в их лица, попадая под «перекрестный огонь» ответных разочарованных взглядов: будто его тоже пытались узнать и – не узнавали. Перестав озираться, он зашагал по вытоптанной траве и стал смотреть только вперед.

Отсюда Мемориал казался длинной прерывистой полосой чисто черного цвета, словно связывающей головы и тела людей перед ней. Вдоль верхнего края Стены, как бы упирающегося в лужайку коротко стриженной травы, некоторые стояли или прохаживались, будто меряя его шагами. Другие ложились на траву и, вытягивая шеи, пытались прочитать имена, выгравированные на полированном камне. Пул сделал еще несколько шагов вперед, и переполненная чаша вдруг распахнулась перед ним, явив взору картину всего комплекса.

Огромное черное изломанное крыло Мемориала было окружено человеческой массой, не будучи поглощенным ею. Чтобы полностью загородить его, подумалось Пулу, потребуется слишком много народу. Виденные прежде фотографии не передавали всего масштаба Мемориала^[9], массы, от которой исходила его мощь. Высотой всего в дюйм на концах, уже к центру, на изломе крыла, Стена вздымалась на два человеческих роста. На расстоянии примерно фута от нее на земле, уже усыпанной маленькими флажками, веточками с приколотыми к ним письмами, венками и фотографиями погибших, – тянулась под отлогий уклон по всей длине дорожка из гранитных блоков.

Люди медленно шли вдоль этого выразительного шрама, вдоль все более и более высоких панелей. То и дело кто-нибудь останавливался, чтобы наклониться и коснуться имени на них. Многие обнимались. Ветеран – тощая версия нелюбимого сержанта курса базовой военной подготовки, – зажав в руке горсть маленьких красных диких маков, вставлял их один за другим в щели меж гранитных блоков. Непосредственно перед Мемориалом клин огромной толпы рассыпался вверх по склонам покрытой травой чаши лужайки. Майкл почти физически ощущал исходящую от этих людей плотную волну эмоций.

Вот и все, что осталось от Вьетнамской войны. Десятки тысяч имен на черных плитах Мемориала, да толпы бредущих мимо либо застывших перед ними людей. Для Пула реальный Вьетнам ныне стал просто местом – одним из многих, – где-то далеко-далеко, за тысячи миль отсюда, со своей трудной историей и непостижимой культурой. История и культура этой страны драматически пересеклись с нашими. И все же истинный Вьетнам был здесь, в начертанных на камне именах павших и в лицах тех, кто пришел поклониться им.

Андерхилл-призрак вновь материализовался рядом с Майклом, разминая мясистое плечо окровавленными пальцами, – яркие пятна раздавленных насекомых алели на загорелой коже.

«А, леди Майкл! Все они классные парни, просто дали втянуть себя в эту войну, только и всего, – сухой смешок. – Но мы-то здесь ни при чем, не так ли, леди Майкл? И должны быть выше всего этого, верно, леди Майкл? Ведь я прав, скажи».

«Мне показалось, я видел, как ты, паркуясь, разбил чужую машину», – мысленно ответил Пул воображаемому Тиму Андерхиллу.

«Я разбиваю машины только на бумаге».

«Андерхилл, убийства в Сингапуре и Бангкоке – твоих рук дело? Это ты оставил на их трупах игральные карты с надписью „Коко“?»

«Не стоит вешать это на меня, леди Майкл».

– За десантуру! – заорал кто-то.

– Да здравствует десантура! – подхватил другой голос.

Пул протиснулся к Мемориалу сквозь почти неподвижную толпу. Сержант, напомнивший Майклу его сержанта из учебки в Форт-Стилл, сейчас вставлял маленькие красные маки в щель между двумя последними высокими плитами – два крошечных красных дротика отбрасывали каждый по две черные тени на каждую плиту. Крупный, с растрепанными волосами мужчина держал огромный, размером с Техас, флаг с развевающейся золотой бахромой. Пул прошел рядом с мексиканским семейством, расположившимся рядом с гранитной дорожкой, и впервые увидел отражение в черной панели высокой плиты: плыли отраженные в ней люди, сидело отраженное мексиканское семейство – мужчина и женщина, пара девочек-подростков и маленький мальчик с флажком в руке, и все пристально смотрели в одну точку на Стене. Между ними отраженные родители держали перед собой фотографию в рамке молоденького морпеха. Отраженный Пул, приподняв голову, пытался, как и многие здесь, отыскать конкретное имя. И тут, словно в жутковатой оптической иллюзии, от черной плиты отделились имена и поплыли прямо на него. Дональд З. Павел, Мелвин О. Элван, Дуайт Т. Паунсфут. Он перевел взгляд на соседнюю панель. Арт А. Маккартни, Сирил П. Даунтейн, Мастерс Дж. Робинсон, Билли Ли Барнхарт, Пол П. Дж. Бедрок, Говард К. Хоппе. Брюс Г. Хиссоп. Все имена казались в равной мере знакомыми и незнакомыми.

Кто-то за спиной у него проговорил: «Альфа-Папа-Чарли»^[10], и Майкл обернулся, в ушах у него зазвенело. Неширокая чаша Мемориала и пологий скат лужайки позади него заполнились людьми. «Альфа-Папа-Чарли». Без расспросов невозможно было определить, кто из них – лысых, седых, с затянутыми в конский хвост длинными волосами, с возбужденными взволнованными лицами, чистыми либо с отметинами шрамов, – проговорил позывные. Из компании четырех-пяти мужчин в армейских тропических панамах и зеленых форменных куртках прилетел другой, погрубее, голос:

– …потеряли его под Данангом.

Дананг. Его Вьетнам. Первый корпус. На несколько мгновений Пул замер, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами, жадно впитывая названия мест, которые он не вспоминал четырнадцать лет. Чу Лай, Тамки. Пул будто наяву увидел грязный узкий проход за рядком хижин; нос уловил запах пучков сушащейся конопли, свисающих с потолка убогой лачуги, в которой жила и процветала сутенерша с неотразимым именем Си Ван Во. Драконова долина, боже мой! Фу-Бай^[11], высадка десанта с вертолетов в Сью, Хью, Куангчи… Альфа-Папа-Чарли. По другую сторону от стайки крытых пальмовыми листьями хижин через топкую долину к горной тропе двигалась вереница азиатских буйволов. От мириадов жуков темнел напитанный влагой воздух. Мраморные горы. Все эти очаровательные местечки между Аннамскими Кордильерами и Южно-Китайским морем, в розоватой пене которого лениво крутился труп Коттона – полицейского из подразделения охраны, подстреленного снайпером по прозвищу Элвис. Долина Ашау^[12]: да, если проскочу…

«Да, если проскочу долину Ашау, мне сам черт не брат». Майкл видит, как М. О. Денглер пританцовывает по узкой и крутой горной тропке, оборачиваясь через плечо и ухмыляясь ему, спина перечеркнута крест-накрест пулеметными лентами. Радостная физиономия Денглера маячит на фоне зеленого пейзажа изысканной, даже неправдоподобной сочности и глубины цвета, погруженного на тысячи футов в дымку, окрашенную в десятки оттенков зеленого и уходящего в зеленую же небесную бесконечность.

«Дрейфишь? – будто только что спросил его Денглер. – Если нет, тогда тебе не о чем беспокоиться. Да, если проскочу долину Ашау, мне сам черт не брат…»

Пул наконец осознал, что плачет.

– Поляки служили и вашим и нашим, – проговорила шедшая рядом с ним пожилая женщина. Пул вытер глаза, но они вновь наполнились слезами так быстро, что не видели перед собой ничего, кроме цветных размытых пятен. – Весь район был польским, с обеих сторон, там и сям. Отец Тома воевал на Второй мировой, но эмфизема не позволила ему сегодня прийти сюда, он остался дома. – Пул достал из кармана носовой платок, прижал его к глазам и попытался унять рвущиеся наружу рыдания. – А я сказала, старик, делай, что хочешь, но лично меня ничто не удержит и в День ветеранов я буду в округе Колумбия. Не переживай, сынок, никто здесь тебя не осудит, хоть все глаза выплачи.

До Майкла не сразу дошло, что последняя фраза адресована ему. Он опустил руку с платком. Тучная седовласая женщина лет шестидесяти смотрела на него с бабушкиной заботой. Рядом с ней стоял чернокожий мужчина в линялой куртке спецназа и анзакской шляпе^[13] поверх непослушной копны волос в стиле «афро».

– Спасибо, – проговорил Пул и жестом показал на Мемориал: – Меня все-таки пробило…

Чернокожий ветеран кивнул.

– Вообще-то я слышал, как кто-то что-то сказал, но сейчас никак не могу вспомнить, что именно…

– Вот-вот, – подхватил чернокожий собеседник, – я тоже услышал, как кто-то вроде сказал: «Километрах в двадцати от Анкхе», и я… и меня как громом поразило.

– Второй корпус, – сказал Майкл. – Вы стояли малость южнее нас. Меня зовут Майкл Пул, приятно познакомиться.

– Билл Пирс. – Они пожали друг другу руки. – Эта леди – Флоренc Маджески. Ее сын служил в моей части.

Пул вдруг ощутил острое желание обнять пожилую женщину, но он знал, что опять не выдержит и расплачется, и спросил первое, что пришло ему в голову:

– Где это вы раздобыли шляпу АНЗАК?

Пирс ухмыльнулся: