Дверь сира де Малетруа

Внезапно громко и резко закричали вторые петухи. Этот звук в тишине ночи был точно лучом света в темноте – он вернул их к действительности.

– Боже мой, неужто я ничем не могу вам помочь? – спросила она, подняв голову.

– Сударыня, – ответил Дени, – если я сказал что-либо для вас неприятное, обидное, – поверьте мне, я думал о вашем спасении, а не о своем.

Она поблагодарила его взглядом, полным слез.

– Я нахожу ваше положение ужасным, – продолжал он. – Ваш дядя – позор человечества! Его поведение по отношению к вам более чем жестоко. Но, поверьте мне, сударыня, нет такого молодого джентльмена во всей Франции, который не согласился бы, даже не обрадовался бы случаю пожертвовать жизнью, чтобы только оказать вам услугу.

– Я сразу увидала, что вы очень храбры и великодушны, – ответила она, – но мне нужно, мне необходимо знать, как я могу вам помочь, чем услужить теперь или… потом, – прибавила она с дрожью в голосе.

– О, очень легко, – ответил он с улыбкой. – Смотрите на меня как на друга, а не как на непрошеного бродягу, ворвавшегося сюда самым нелепым образом. Постарайтесь забыть, в какое неестественное положение нас поставили. Пусть мои последние минуты пройдут беззаботно, приятно – и вы мне окажете самую большую услугу, какая только теперь в вашей власти.

– Вы слишком любезны, – произнесла она, и лицо ее выразило глубокую печаль, – и ваша любезность… она меня огорчает. Сядьте, пожалуйста, ближе и, если у вас есть что-нибудь сказать мне вполне откровенно, говорите. Я вас слушаю внимательно, я никогда не забуду того, что вы мне скажете. Ах, сир де Болье! – вырвалось у нее внезапно. – Сир де Болье, как я могу смотреть вам в лицо? – И она разрыдалась с еще большей силой.

– Сударыня, – сказал Дени, взяв ее руки в свои, – подумайте о том коротком времени, которое осталось для моей жизни, и не омрачайте мои последние минуты зрелищем горя, которому я не в силах помочь, пожертвовав даже своей жизнью!..

– Правда, я думаю только о себе, – ответила Бланш. – Я буду тверже, сир де Болье, если это для вас приятно. Но подумайте, не могу ли я быть полезной вам, хотя бы в будущем? Нет ли у вас друзей, которым вы хотели бы передать ваше последнее прощание? Дайте мне какие угодно поручения: чем они труднее, тем душе моей станет легче. Дайте мне возможность делом выразить вам мою безмерную благодарность, а не только слезами!

– Моя мать вторично вышла замуж, и у нее есть о ком заботиться. Мои земли наследует брат Гишар, и я вряд ли ошибусь, если скажу, что это вполне его утешит после известия о моей смерти. Жизнь есть легкий пар, который пролетает мимо, – кажется, так говорится в священных книгах. Когда человек стоит на хорошей дороге и перед ним открыта вся жизнь, ему кажется, что он человек очень важный на этом свете. Конь встречает его веселым ржаньем; когда он проезжает по городу впереди своей свиты, трубы громко трубят, и девицы бросаются к окнам, чтобы взглянуть на героя. Отовсюду он получает – даже от самых знатных особ – выражения доверия и уважения. Неудивительно, что иногда успех кружит ему голову. Но как только он умер, то, будь он при жизни так же славен, как Геркулес, или так же мудр, как Соломон, все его скоро забудут. Не прошло десяти лет, как отец мой пал в бою и с ним вместе много известных в свое время рыцарей – бой был доблестный, о нем говорили с восхищением, – а теперь я уверен, что не только о них не думают, но даже забыли их имена. Нет, сударыня, если вы только вдумаетесь, вы увидите, что смерть есть темный, покрытый пылью угол. В нем человек обретает себе глухую могилу, из которой выйдет лишь в Судный день. Теперь, при жизни, у меня было очень мало друзей, а как только умру – ни одного не останется.

– Ах, сир де Болье! – воскликнула она. – Вы забыли Бланш де Малетруа…

– У вас очень мягкий и добрый характер, сударыня, и вы склонны оценивать маленькую услугу намного выше ее истинной цены!

– Это совсем не так, – ответила она. – Вы совершенно меня не понимаете, если думаете, что я так удручена своим собственным горем. Я говорила так потому, что вы самый благородный человек, какого я только встречала; потому что у вас такой ум, такая душа, которая сделала бы даже человека простого звания знаменитым в своем отечестве.

– И, однако, я должен умереть здесь, в мышеловке, – ответил он, – и мой предсмертный крик звучит не громче, чем писк убиваемой мыши.

Бланш не знала, что ответить. Лицо ее исказилось от горя, от непереносимой нравственной боли, но вдруг в глазах блеснул светлый луч, и она заговорила с улыбкой:

– Я не могу допустить, чтобы мой рыцарь так уничижал себя. Всякий, кто жертвует своей жизнью для жизни другого, будет встречен в раю всеми герольдами и ангелами Господа. И затем, у вас нет причин отчаиваться, потому что… Скажите, считаете ли вы меня красивой? – спросила она, глубоко зардевшись.

– О, конечно, сударыня!

– Я этому чрезвычайно рада, – ответила она с воодушевлением. – А как думаете, много ли во Франции найдется мужчин, которым красивая девушка – собственными своими устами! – сделала бы предложение на ней жениться и которые отказались бы от этого предложения? Я знаю, что вам, мужчинам, нравятся победы другого рода, но мы, женщины, знаем, что более всего драгоценно в любви.

– Вы слишком добры, – сказал он, – но вы не заставите меня забыть, что предложение сделано мне из сострадания, а не по чувству любви.

– Почему вы так думаете? – спросила она, опустив голову. – Я сама еще не была уверена в своих чувствах. Выслушайте меня до конца, сир де Болье. Я знаю, что вы должны меня презирать, и сознаюсь, что слова дяди, да и собственные мои признания о том человеке, капитане… дают на это право. Я слишком ничтожное существо, чтобы занять ваши мысли, хотя, увы, именно из-за меня вам приходится умирать. Но когда я просила вас жениться на мне, то, конечно… поверьте мне, конечно, это было оттого, что я не только уважала вас и восхищалась вами, но и потому, что полюбила вас всей душой. Я полюбила вас с того мгновения, когда вы стали на моей стороне против моего непреклонного дяди. Если бы вы могли видеть самого себя, как вы были благородны и красивы в ту минуту! Вы жалели бы меня, а не презирали! И теперь, – воскликнула она, стремительно протянув руки вперед, – хотя я вам откровенно высказала все свои чувства, помните, что я узнала ваши чувства ко мне! Поверьте мне: я не буду больше утомлять вас неприятными для вас просьбами о согласии. Я слишком горда для этого, и объявляю перед лицом нашей Пресвятой Богоматери, что, если вы не возьмете назад своих слов, я не выйду за вас замуж. Это для меня, урожденной де Малетруа, так же невозможно, как выйти за конюха моего дяди!

На лице Дени показалась горькая усмешка.

– Невелика та любовь, – сказал он, – которая зиждется на гордости.

Она не отвечала, хотя, вероятно, на этот счет у нее было совершенно другое мнение.

– Уже рассветает, – сказал он, вздохнув, – подойдите сюда, к окну.

Действительно начинало рассветать. На горизонте появилась светлая полоска. Над извилинами реки и сводами леса расстилался легкий туман. Вокруг все было тихо, и эта тишина нарушилась лишь криками петухов, оживленно встречавших начало дня. Над верхушками деревьев, под самыми окнами, повеял легкий ветерок. Свет разливался все шире, и наконец показался раскаленный красный шар солнца. Дени вздрогнул. Он взял руку Бланш и машинально удерживал ее в своей.

– Что ж, день уже начался? – спросила она, а затем с достаточной нелогичностью воскликнула: – Как долго тянулась эта ночь! Но, увы, что же мы скажем дяде, когда он вернется?

– То, что вы захотите сказать! – ответил Дени, пожимая ее пальчики.

Она молчала.

– Бланш, – проговорил он быстрым, но неровным, страстным голосом, – вы видели, что я не боюсь смерти! Вы знаете, что мне легче выброситься из этого окна, чем коснуться вас пальцем без вашего свободного и полного согласия! Но если вы хоть немного заботитесь обо мне, не давайте мне кончить свою жизнь с чувством тяжкого недоразумения, потому что я полюбил вас всей душой, – полюбил больше, чем весь мир! И хотя я с наслаждением готов умереть за вас, но теперь я променял бы все награды рая на то, чтобы остаться жить, любить вас, служить вам всю свою жизнь!