Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

11

Гвенна с ужасом поняла, что каюта ей нравится. Нет, «нравится» – не то слово. Нечему было нравиться в этой полутемной каморке – три шага в длину, два в ширину, потолок над самой головой, – но она поймала себя на мысли, что на всем корабле ей приятнее всего находится именно здесь. Джонон лем Джонон открыто превратил ее в пленницу еще до начала экспедиции, и все равно она заметила, что предпочитает оставаться в каюте, одна. Головная боль не переставала, тяжесть давила сердце, и еще это чувство под ложечкой, то гложущее, то когтящее, – зубастая пустота выедала ее заживо. И гнев. Медленно закипающая ярость на Джонона лем Джонона, на Адер, на Домбанг, на себя и на весь мир. Все это никуда не девалось, но здесь, в полумраке каюты, хоть таить ничего не приходилось.

Она бы так и провела тут весь путь к южной оконечности Менкидока, не заявись к ней императорский историк. На второй или третий день пути – она не вела счета – он постучался в дверь. Гвенна подумывала не отзываться, подождать, пока ученый – она учуяла запах чернил – сам не уйдет. Только он бы не ушел. В этом Гвенна почему-то не сомневалась. Сделать вид, что не слышит, – он будет ждать, и все затянется еще дольше, поэтому после третьего стука она силком подняла себя на ноги и отворила дверь.

– Ну что?

Киль всмотрелся в полумрак.

– Можно мне войти?

– Входить особенно некуда, – равнодушно махнула рукой Гвенна, – но что есть, все ваше.

Историк шагнул за порог, закрыл за собой дверь и прислонился к стене. «Заря» мягко покачивалась на ровной зыби, и Киль приспособился к движению судна так же легко, как она сама.

– Мои источники утверждают, – заговорил историк, – что вы удержали Андт-Кил в противостоянии с ургулами, когда вам было восемнадцать лет.

– Его удержал Ран ил Торнья, – мотнула головой Гвенна.

– Ил Торнья опоздал к началу сражения. До него командовали вы. С несколькими сотнями необученных лесорубов отбивали все ургульские племена.

Она взглянула ему в глаза:

– А знаете, что сталось с большинством тех лесорубов?

Ее накрыло воспоминание: пылающие острова, горящие мосты, повсюду ургулы с их ужасным нечленораздельным воем.

– Их перебили. Многих застрелили. Ургульские луки беспощадны. – Она говорила небрежно, но слышала, что голос готов сорваться; стоит заговорить чуть громче или чуть быстрее, и треснет. – Многих насадили на копья. Был там один старый дурак – я не сумела вытащить его из дома, заставить отойти за реку. Ургулы привязали его за руки за ноги к лошадям и разорвали. Знаете, что я делала в это время?

Историк молчал, и она ответила за него:

– Ничего.

– В сражении за Андт-Кил мы победили, – подал он наконец голос.

– Только не те, кто пал с ургульской сталью в горле.

– Не бывает сражений без потерь.

– Слова драного историка, – чуть не сплюнула Гвенна. – Пальцы в чернилах, и ни разу не выбирался из-за стола посмотреть на изрубленные тела.

Ее вдруг пробрала дрожь, сердце пустилось вскачь, дыхание обожгло грудь.

– Видал я изрубленные тела, – спокойно ответил историк, бросив взгляд на свои изувеченные ладони. – Бывало, и сам рубил.

Гвенна уставилась на него, на кружево шрамов по коже. Она ни хрена не знала об этом человеке, но ясно было – если только гнев не застил глаза, – что он не за письменным столом жизнь провел.

– Кто вы, драть вас, такой? – устало спросила она, разом остыв.

– Вопрос поставлен неправильно, – покачал он головой.

– Как хочу, так и ставлю.

– Следовало бы спросить, кто вы? – заметил он, пропустив грубость мимо ушей.

– Это вы и так знаете.

– Думал, что знаю. Бесспорно, я достаточно о вас писал, Гвенна Шарп. И полагал, будто кое-что понял.

– Да ну? И что же?

– Например, я думал, вы не из тех, кто позволит гноить себя в корабельной каюте.

– Отвалите.

– Я полагал, вы не из тех, кого мир сумеет сломать. Умереть вы, конечно, можете. И проиграть. Очень зрелищно проиграть. Но я никак не ожидал, что вы сдадитесь. – Он склонил голову к плечу. – Должен признаться, я удивлен.

– Я не сдавалась, – прорычала она. – Меня разжаловала сама император! Я больше не кеттрал.

– В мире полно людей, помимо кеттрал. Огромное большинство их не прячется круглые сутки в темной комнате.

– И я не прячусь, сукин вы сын. Джонон запретил мне выходить на палубу.

– Тогда, конечно, вам ничего другого не остается. – Он, пожав плечами, повернулся к двери.

– Мы посреди моря Призраков – здесь делать нечего.

Киль поджал губы и прищурился в темноту.

– Мне придется переписать один абзац.

– Это вы о чем?

Он уставился в угол, по памяти цитируя текст:

– «Гвенна Шарп не была самой искусной среди кеттрал. Даже в ее крыле были бойцы сильнее, лучники метче, тактики предусмотрительней. Что выделяло Шарп среди других, делало ее подлинным командиром крыла, – это ее неукротимое сердце».

Она уставилась на закрывшуюся за ним дверь.

Неукротимое сердце…

Она закрыла глаза, прислушиваясь к биению в груди – запинающемуся, робкому, словно признавший поражение пленник.

«Шарп выделяло ее неукротимое сердце…»

Было ли оно таким когда-нибудь?

Гвенна вспомнила себя на баррикадах Андт-Кила. Вот она бросает вызов в лицо наступающим ургулам, вот ныряет в реку, чтобы подорвать затор, в уверенности, что на том ей и конец. Она вспомнила тогдашний восторг, и ужас, и угрюмую решимость, гнавшую ее вперед. Она вспомнила. Но, заглядывая в себя теперь, находила только клочки, осколки прежних чувств – груду бесполезного ржавого хлама. Историк в своей книге описывал не ее – другую, незнакомую женщину.

Вопрос: что бы сделала на ее месте та незнакомка?

Она медленно стянула с себя шерстяной плащ и растянулась на полу. Болело все: колени, плечи – словно все полученные в жизни раны, порезы, растяжения разом вернулись ее донимать. Она легла ничком, уткнулась в доски половиц. Чего бы ей хотелось, это так и лежать, но женщина из хроник Киля поступила бы иначе. Даже запертая в каюте, та несчастная сука не дала бы себе размякнуть. И Гвенна, преодолевая боль, уперлась ладонями в пол, подняла в планке прямое тело. Женщина из истории Киля часто повторяла это упражнение и однажды продержалась в нем до счета десять тысяч.

Дрожа, глотая слезы, Гвенна Шарп начала отсчет.

* * *

От упражнений легче не стало, но теперь хоть нашлось на что списать боль. Боль перетруженных мышц была привычна и, если не давать себе пощады, могла оттеснить другую, новую и глубокую, которой Гвенна не умела ни оправдать, ни объяснить.

Бег и плавание, разумеется, исключались, значит оставались тысячи отжиманий. И тысячи подъемов корпуса. Она держала планку, считая до бесконечности. Поначалу не покидала каюты, но здесь для настоящей разминки было тесно, и через несколько дней Гвенна выбралась на ют.

Она почти забыла, как ярко сияет солнце, и постояла немного, моргая, пока соленый ветер трепал волосы. Потом глубоко втянула морской воздух и на долю мгновения, на малую долю удара сердца снова ощутила себя собой – человеком, которого радует качание палубы под ногами и сила собственного тела. Потом она опустила взгляд и увидела внизу Чо Лу. Не его вина, что его дед явился в Аннур из Домбанга – если на то пошло, и дед ни в чем не виноват, – но парень напомнил ей город и людей, которых она там убила или оставила на смерть. Она уже отворачивалась, решив возвратиться в каюту, когда ее остановил голос первого адмирала.

– Будь вы моим офицером, я приказал бы высечь вас за появление на палубе в таком виде.

Он говорил ровным, трезвым тоном, но слова поначалу показались ей бессмыслицей. Какой еще вид? Потом она оглядела себя – мятую форму, которую не снимала с самого выхода из порта, грязь в складках ладоней. Она не мылась. Говорила себе, будто из-за запрета покидать каюту, а на самом деле не видела смысла. Разбитого вдребезги не склеишь, оттирая рожу, так что не стоит и стараться.

Она приказала себе выпрямить спину и медленно повернулась лицом к Джонону лем Джонону.

Ей снова подумалось, что он выглядит не столько адмиралом, сколько актером, много дней репетировавшим его роль: блестящие пуговицы, золотое шитье, тщательно вычищенный мундир, короткая стрижка, квадратный подбородок, блеск белых зубов. Только презрительная усмешка казалась не на месте.

– Прошу прощения, адмирал, – сказал она. – Я упражнялась…

Она запнулась. Это прозвучало смешно.

– Упражнялись…

И ответ был холодным, бесстрастным, но от него тянуло презрением.

Моряки на палубе занимались своими делами, но Гвенна чувствовала на себе их взгляды. Под тяжестью этих взглядов ее тянуло съежиться.

– Я слышал, что кеттрал вдвое сильнее среднего мужчины, – раздался за спиной голос Киля.

– Я не кеттрал, – ответила она, – и не мужчина.

– Тем не менее мне любопытно, – сказал историк.

Она машинально покачала головой. Однако Джонон взглянул на нее внимательней.

– Полезно было бы, – задумчиво протянул он, – раз и навсегда покончить с небылицами о непобедимости кеттрал.

– Кеттрал можно победить.

– Знаю, – ответил он, – но на этом корабле все росли на сказках о неодолимых воинах империи. Для них было бы поучительно узреть правду.

Поразмыслив, адмирал обернулся к молодому голому по пояс моряку, сворачивавшему канат в нескольких шагах от него и старательно прятавшему глаза.

– Рабан, – подозвал адмирал, – поди сюда.

Моряк, бросив канат, встал навытяжку.

Он был тощ как жердь, но под кожей просматривались жгуты мускулов, худые руки распирала внутренняя сила, на спине мышцы треугольником сходились к тонкой талии. Если бывают люди, уродившиеся, чтобы карабкаться по вантам, Рабан был из таких.

– Как насчет состязания, Рабан? – предложил адмирал.

Тот заморгал.

– Как скажете, капитан. – Моряк неуклюже поклонился.

– Наперегонки. – Джонон указал на мачту у себя за спиной. – До топа. Ты против… – Он кивнул на Гвенну. – …Как бы она теперь ни называлась.

Никто на юте больше не притворялся, будто занят работой. Почти все смотрели на своего капитана; на Гвенну косились будто бы невзначай. Даже на средней палубе заметили суету на корме и оторвались от дела, присматриваясь.

– Ни к чему… – возразила Гвенна.

Джонон взмахом руки заставил ее замолчать.

– Вы с Рабаном наперегонки поднимаетесь на мачту. Если победит он, я удваиваю ему жалованье на время плавания.

Глаза у Рабана стали как тарелки. Адмирал сулил ему богатство за один подъем.

– Если побеждаете вы, Гвенна Шарп, весь корабль в вашем распоряжении.

Не нужен ей был весь корабль. Ей и на палубу-то, под обстрел взглядов, неохота было выходить, но адмирала ее желания явно не волновали. Он улыбался ей, и пахло от него сейчас чистым самодовольством.

Моряк, бросив на нее опасливый взгляд, снова повернулся к Джонону:

– Какие правила, капитан?

– Никаких, – покачал головой адмирал.

«Прямо как в жизни», – мельком подумалось Гвенне.

Восходящее солнце блестело на шитье адмиральского мундира.

– Начали, – скомандовал тот.

Рабан метнулся к протянутым от палубы вантам и повис на них, когда Гвенна еще и шагу не сделала. На несколько ударов сердца она попросту замерла. Она казалась себе тяжелой и потухшей, неготовой. Гонка по такелажу ничего не изменит. Не заставит ни Джонона, ни остальных ее уважать. И не вернет уважения к себе. И тут до нее долетел снизу обрывок разговора, всего несколько слов: «Хорошенькая сучка, но какой из нее, дери ее конь, солдат…» – и хоть на несколько мгновений она снова стала бойцом из исторических хроник.

Гвенна повисла под вантами, перебирая выбленки руками и не давая труда ногам найти опору. Естественно, так труднее, зато быстрее, и на первую рею она выбралась, когда Рабана еще можно было достать рукой. Он взглянул вниз, остолбенел, увидев, как она выбирается на перекладину, и азартней прежнего рванул вверх.

Палуба «Зари» взорвалась хором подначек и победных криков. Ей вспомнилась арена на Островах, куда под конец дня кеттрал сходились полюбоваться, как кадеты в кровь избивают друг друга. Гвенна тогда научилась не замечать шума, сосредотачиваться на противнике, и теперь, поднимаясь, чувствовала, как звук проваливается вниз, словно стоило задвигаться побыстрее, взобраться повыше, и она вырвется из его волны. Плечи и предплечья загорелись. Она подтягивалась на верхние снасти, и палуба уходила вниз, корабль сжимался, океан все шире раскидывался во все стороны.

На полпути к третьей рее, пожалуй в пяти шагах от топа мачты, она поравнялась со ступнями Рабана. Моряк почувствовал ее приближение, ухватился покрепче и лягнул пяткой. Удар пришелся по голове вскользь, не оглушил и не сбил вниз, но Рабан только разошелся. Он снова и снова колотил цеплявшуюся за снасти соперницу ногой. Мишень у него была маловата – он большей частью попадал по ушам или по плечам, – но с нескольких попыток нацелился прямо в лицо. Хрустнул нос, кровь хлынула на губы, потом пришла боль.

Что-то у нее внутри сорвалось от этой боли.

При следующем ударе она подтянулась и ухватила Рабана за лодыжку. Это следовало бы сделать раньше, да голова плохо работала. Моряк дернулся, вырываясь, но Гвенна держала крепко. Одной рукой достав до его бедра, а другой вцепившись в ванты, она потянулась, ухватилась за его веревочный пояс, повернулась к нему спиной, вслепую нашарила пояс другой рукой, свесив ноги в пустоту.

Рабан сдавленно простонал. Тугой пояс, вместо того чтобы съехать вниз, врезался ему в живот. К тому же он теперь держал на усталых руках двойной вес – свой и ее. Повисшая на нем Гвенна взглянула вниз. На такой высоте каждый крен корабля выносил их за борт. Упади сейчас – долго будешь лететь в серо-голубую зыбь. При таком падении можно выжить, если повезет. Она не чувствовала себя особенно везучей.

– Не могу!.. – выдохнул Рабан.

Договорить у него не хватило дыхания. Гвенна чувствовала, как он сползает вниз, как паника испаряет его гордость и решимость.

Ухватившись крепче прежнего, она вскинула ноги, качнулась и повисла вниз головой. Сгибом колена обхватила моряка за горло, замкнула треугольник другой ногой и надавила. Рабан дергался, цеплялся за нее, но она оттолкнулась подальше. На миг, перехватываясь с пояса на снасти, повисла на одних зацепленных за его шею ногах. Потом рука поймала выбленку, и делу конец. Он уже задыхался, обвисал на веревках. Теперь можно было отпустить – он бы свалился, может быть, сломал бы себе спину о нижнюю рею и рухнул в воду. Или можно было удерживать захват, пока он не сорвется, и сломать ему шею.

Оба способа хороши.

Палуба под ней взревела в один голос.

Возможно, паруса и снасти мешали разглядеть, что происходит, но все видели: двое сцепились, превратив гонку в борьбу за жизнь. Только они не знали, что борьба уже окончена. Гвенна улыбнулась, почуяв запах мочи и паники. Вдруг это сочетание запахов напомнило ей возвращение из Домбанга в карцере «Льва Аннура», и жажда победы сошла с нее, содранная отвращением. Подтянувшись вверх, она снова поймала Рабана за пояс и расцепила ноги. Лишившись опоры на его шею, ноги повисли. Потом сорвался Рабан. Его вес потянул Гвенну внизу, чуть не вывернув плечевой сустав. Она поморщилась, повиснув на одной руке и удерживая другой обмякшего парня. Все будто замерло: наклонивший мачты над океаном корабль, болтающаяся на выбленке Гвенна, оттягивающий ей руку соперник. А потом мир снова пришел в движение, мачта выпрямилась, качнув Гвенну с моряком к вантам. Она укрепилась ногами и встряхнула парня.

– Очнись.

Он вздрогнул, задергал руками, как марионетка на ниточках. Потом распахнул веки.

– Где… – Он ошарашенно озирался. – Что?

– Держись, – приказала Гвенна.

Молодой моряк бессознательно вцепился в такелаж.

– А теперь полезай, – велела она.

Видно было, как вместе с кровью в его мозг вливается понимание.

– Гонка… – заговорил он.

– Гонке конец. Ты победил. – Она кивнула на вершину мачты. – Давай заканчивай.

Он в ужасе и смятении уставился на нее:

– Почему?

– Хрен его знает. – Она вдруг ощутила глубочайшую усталость; болело все: плечи, изодранные ладони. – Полезай, и все тут.

Может, кто-то и разглядел что-то с палубы сквозь огромные развернутые паруса, но все произошло слишком быстро, чтобы разобраться. Для большинства эта выглядело как яростная схватка, из которой Рабан вышел победителем. Джонон доказал свое: сказочные кеттрал не круче простого моряка, – и может быть, теперь адмирал оставит ее в покое.

Пока Рабан преодолевал последние футы до верхушки мачты, Гвенна, зацепившись локтем за растяжку, смотрела вдаль. После долгих дней в полутьме каюты мир выглядел ослепительно просторным, небо – слишком ярким, а море – слишком темным. Она разглядывала все это с качающегося туда-сюда, туда-сюда корабля, смотрела и смотрела, и все смотрела, когда из-за края света показалась мачта с флагом манджарского корабля.

12

– Вы – монах хин.

Распорядитель первого ранга Юмель произнес это без усмешки и вообще без всякого выражения. Он был весь серый – серое лицо, и редкие волосы с залысиной, и зубы. Акйилу представлялось, что, объяви он себя самим Пустым Богом, этот человек не изменился бы в лице.

– Последний хин Ашк-лана, – отозвался он.

Министр и глазом не моргнул. Как знать, может, эта способность – не моргать в ответ на самые невероятные заявления – и вознесла его до первого ранга. Распорядители третьего и второго рангов куда откровенней выражали недоверие. А распорядитель назначений четвертого ранга чуть не захлебнулся чаем.

– Последний хин Ашк-лана, – повторил Юмель (и слова его звучали серо).

– И друг императора. Кадена уй-Малкениана.

Юмель, будто от большого смущения, потупил глаза.

– Император Аннура – Адер уй-Малкениан, да воссияют дни ее жизни.

– Мне это известно, – согласился Акйил. – Я пришел рассказать ей о брате. У меня от него послание.

– Каден уй-Малкениан уже пять лет лежит в гробнице.

– И послание давнее, – простодушно улыбнулся ему Акйил.

Распорядитель нахмурился, рассматривая лежащую перед ним пухлую учетную книгу. В помещении царил безупречный порядок. Глянуть не на что, не считая стен красного дерева с окошком на старый клен, толстой книги, стола и самого Юмеля. Может, его вознесла до первого ранга не скрытность, а умение тянуть время. Может, он, замучив просителей скукой, раз и навсегда отбивал у них охоту обращаться к императору.

– Позволительно ли мне, – спросил наконец распорядитель, – рассчитывать, что императору знакомо ваше имя?

– Каден мог обо мне упомянуть.

Хотя это вряд ли. Когда империя рвала себя на части, Акйил сидел в жопе мира, но и туда дошли слухи, что Каден с Адер очутились по разные стороны разлома. Рассказывали, что Адер только тогда явилась в столицу и примкнула к брату, когда империя захлебнулась в войнах. Акйил с трудом представлял, чтобы в их разговор – или в один из разговоров – замешалось его имя. «Был у меня в монастыре приятель. Маленький воришка из Ароматного квартала. Тот еще плут…» Чем больше думаешь, тем невероятней это кажется.

Юмель перевернул страницу пухлого тома, за ней еще и еще одну и неспешно покачал головой.

– Вы, конечно, понимаете, что у императора, да воссияют дни ее жизни, мириады дел.

– С одним из них я мог бы ей помочь.

Не сказать чтобы распорядитель первого ранга просветлел, но положительно – стал чуточку менее серым.

– Приношения можете оставить у меня, – сказал он. – Заверяю вас, что они будут представлены императору.

Акйил покачал головой и легонько постучал себя по лбу.

– Все, что я принес, здесь.

– А, послание… – Юмель снова помрачнел. – От Кадена уй-Малкениана.

– Послание и предложение.

– Предложение… Не сомневаюсь, весьма заманчивое. Могу я осведомиться, какого рода предложение?

Акйил колебался. Он думал придержать это для императора, но, если его не допустят до разговора, какой толк молчать?

– Я знаю про кента.

Один из умиалов Акйила в Ашк-лане месяц за месяцем заставлял его рисовать листья. Тысячи листьев. Каждый раз, как ученик заканчивал рисунок, монах повторял: «Видишь теперь? Не существует листа вообще. Есть только этот лист. И этот. И этот». Акйила так и тянуло врезать мучителю по шее, но тот монах будто не замечал этого.

Покончив с листьями, он отправил ученика наблюдать, как тает снег.

«Мир меняется, – говорил монах, сидя рядом с ним. – Узришь перемены – узришь и мир».

И сейчас Акйил через безупречно гладкий стол наблюдал за распорядителем первого ранга, как за таянием снега.

В его лице ничто не дрогнуло. С тем же успехом Акйил мог бы заявить, что знает про яблоки. И в глазах распорядителя стояла та же серая скука, но что-то переменилось. Вот этот постукивающий палец. Быстрое, беззвучное, почти незаметное движение, но, пока Акйил не заговорил о кента, палец был совершенно неподвижен. И задышал Юмель чаще – не особенно, но чаще. И зрачки сузились.

– Так вы знаете о кента, – улыбнулся Акйил. – Получается, император вам о них говорила. И просила поджидать кого-то вроде меня.

– Кента, – покачал головой распорядитель. – Боюсь, это наименование мне незнакомо.

– А вот и знакомо, – подмигнул Акйил.

Юмель закрыл книгу и отложил перо.

– Что вы сообщите императору, да воссияют дни ее жизни, об этих кента? В том маловероятном случае, если она удостоит вас аудиенции.

– В этом маловероятном случае, – усмехнулся Акйил, – я бы сказал ей, что умею ими пользоваться. Что никто другой не умеет. И что я могу научить ее.

* * *

В монастыре Каден подолгу рассказывал про зал Тысячи Деревьев: о его размерах и красотах, о его истории и величии. Для Акйила, сироты, полжизни прожившего в трущобах, а другую половину – в каменной пустыне Ашк-лана, рассказы эти звучали как мифы. И потому он малость рассердился, не попав в сказочный зал.

«Зря явился в балахоне, – думал он. – Надо было украсть что-нибудь понаряднее».

Мало того, что его направили не в зал Тысячи Деревьев, так еще эдолийцы – каменноликие воины, похожие скорее не на людей, а на бронированных медведей, – как нарочно, выбирали самую незаметную дорогу, вели его через лабиринт двориков и коридоров, то наружу, то внутрь и снова наружу, виляя между храмами и изящными строениями, через мосты, под мостами, пока не оказались перед скромной деревянной дверкой в ничем не примечательной каменной стене совершенно неинтересного длинного и низкого здания, немножко напоминавшего конюшню.

– Сюда? – поднял брови Акйил.

Меньший из пары стражников («меньший» – понятие весьма относительное) не ответил. Вместо этого он постучал – три раза и, выждав время, четвертый. Дверь распахнулась. За ней ждали еще двое готовых обнажить мечи гвардейцев.

– Привет. – Акйил поклонился каждому. – Привет.

Один из стражников с угрюмой миной могильщика сделал ему знак рукой в латной перчатке.

– Раздевайся.

– Прошу прощения? – вскинул бровь Акйил.

– Снимай балахон, пока мы сами не сняли.

Каден ничего не говорил про раздевание в какой-то темной комнатушке перед незнакомой солдатней, но ведь Кадену, сыну императора, надо думать, раздеваться и не приходилось. Холодная рука из детства на миг протянулась к Акйилу, схватила его. Были у него в квартале друзья, которые, побывав в таких вот комнатках, возвращались сами не свои. А кое-кто и не возвращался.

Он сделал вдох, успокаивая дыхание и сердце.

«Чтобы увидеть мир, надо смотреть мимо своего сознания».

На лицах солдат не было похоти, жадного нетерпения, стыда – ничего такого, что он ожидал бы увидеть, если бы его заманили сюда, чтобы изнасиловать. Вместо того в глазах стояло жесткое недоверие ко всем на свете, включая Акйила. Особенно Акйила. Их главный, не снимая ладони с рукояти меча, подался назад, словно готовился встретить удар.

Акйил позволил себе улыбнуться.

– Конечно. – Стянув через голову свое грубое одеяние, он протянул его солдату. – Честное слово, при мне нет ничего острого.

Как видно, эдолийцы не слишком полагались на слова.

Оставив голого Акйила в окружении соратников, один из гвардейцев по ниточке перебрал его одежду, особое внимание обращая на швы, подол и складки ткани там, где капюшон крепился к плечам. Удовлетворившись осмотром, он вернул Акйилу балахон, дал ему одеться и открыл дверь в дальнем конце комнаты.

Чувствуя на себе его пристальный взгляд, Акйил шагнул мимо стражника в маленький отгороженный сад. Здесь, в отличие от всего Рассветного дворца, все было по росту человеку. Ручеек, протекая под одной стеной, описывал ленивую дугу и уходил под другую. По невысоким подпоркам вился цветущий плющ. Отбрасывал прозрачную тень клен с яркой, как солнце, рыжей листвой. Здесь не было ни солдат, ни знамен. И статуй не было. И придворных, и дворцовой стражи, и гонгов. Иными словами, ничего, что ожидал увидеть Акйил. Просто стоял на посыпанной щебнем площадке деревянный столик на козлах – в Ашк-лане на таком мог заниматься рассадой садовник. Все в этом садике было обычным, естественным.

Кроме, конечно, стоявшей за столом женщины.

– На колени! – рыкнул один из эдолийцев.

На плечо Акйилу легла тяжелая рука, пригнула к земле.

Щебень впился ему в суставы. Прямо перед собой Акйил заметил три холмика муравейников и стал смотреть, как мураши тащат к себе дохлого паука. Если император со своими громилами решили, что его можно таким образом выбить из равновесия, так они ошиблись. В Ашк-лане он целыми днями, неделями, месяцами торчал на коленях под снегом, под дождем или на пронзительном осеннем ветру; отмораживал себе яйца, изучая перелетных птиц, движение облаков или формы выветривания скал. Правда, как происходит выветривание, он так ни разу и не разглядел. И все же… если это игра на терпение, Акйил готов был терпеть очень долго.

– Вы знали моего брата, – наконец подала голос император.

Она говорила рассеянно и равнодушно, как бы не слишком замечая его присутствие. Играла роль, конечно. Отлично играла, но он и не ждал любительской игры.

Акйил, не поднимая глаз, кивнул.

– Расскажите мне о нем.

Проверка. Каждый мог бы раздобыть истрепанный балахон, и ни для кого не тайна, что наследник Нетесаного трона обучался у хин. Акйил сильно удивился бы, окажись он первым, кто набивался в знакомцы брата императора. Его история, хоть и реальная, не делалась от того правдоподобнее.

«Вот тебе урок о том, – подумал он, – чего стоят вымысел и правда».

– Он не любил варенья, – наконец отозвался Акйил.

– Я думала, ваши монахи питались кореньями и жидкой кашей.

– Монахи, – кивнул Акйил, – большие охотники до кореньев. Но под конец лета в долине внизу поспевали ягоды синики. Хью и еще кое-кто варили варенье. Так себе варенье, надо сказать, но вкуснее всего, чем кормили в Ашк-лане. Я как-то стянул целый горшок, спрятал у себя…

– Не понимаю, какое отношение это имеет к моему брату, – поторопила император.

– Каден его терпеть не мог. Вроде как оно слишком вязкое и пальцы от него склеиваются. Я ему говорил, что он чокнутый – отказываться от единственного лакомства, какое найдешь в этом Шаэлевом монастыре, только когда он кого слушал?

Император не отвечала. Где-то в глубине дворца гонги начали отзванивать середину утра. И только когда они смолкли и замер последний отзвук, Адер снова заговорила.

– Я ожидала, что вы выберете в доказательство тайну важнее. Некое великое откровение.

Акйил пожал плечами. Во всяком случае, попытался. Не так это просто, когда ладонь эдолийца грозит раздробить плечо в кашу.

– Разум ничего не знает, – ответил он (эта древняя премудрость хин всегда его раздражала; ладно, зато сейчас пригодилась). – Любовь живет в ладонях, в глазах, на языке.

– Очень похоже на болтовню моего брата, – фыркнула император.

– Нас, ваше сияние, воспитал один орден болтунов.

Смешок у Адер вышел невеселый.

– Брант, Хугель, оставьте нас.

– Ваше сияние… – возразил было гвардеец.

– Если все выполнили свои обязанности как должно, – оборвала император, – его с первого шага во дворец уже десять раз обыскали.

– И с похвальным тщанием, – вставил Акйил.

Хугель – или, может быть, Брант – басом пророкотал:

– Убить можно и без оружия.

– Если он меня убьет, надеюсь, ваша месть будет страшна. А до тех пор, также надеюсь, вы будете выполнять мои распоряжения.

Железная рука отпустила плечо Акйила.

Шаги удалились, с глухим стуком захлопнулась деревянная дверь. Щелкнула задвижка.

Акйил остался на коленях и не поднял глаз. Каден никогда не требовал императорских почестей, но Кадена-то воспитали монахи. А эта выросла здесь, во дворце, среди тысячи слуг и рабов. Как знать, не причислили ли его с первого шага за ворота к этим низшим разрядам подданных.

– Акйил, родовое имя неизвестно, из Ароматного квартала Аннура, – проговорила Адер.

Так, значит, Каден о нем рассказывал. Это упрощает дело.

– Ваше сияние…

– Вы можете встать.

Он медленно разогнул намятые щебенкой колени, взглянул в глаза императору и улыбнулся самой обаятельной улыбкой.

Адер уй-Малкениан на нее не ответила. Ее лицо – сплошь острые углы и плоскости – выглядело неприспособленным для улыбок. Она стояла у стола, крутила в пальцах стебелек белой орхидеи из полной цветов вазы, но не смотрела ни на цветок, ни на букет. Она смотрела на Акйила, и глаза ее горели огнем.

Он, конечно, был к этому готов. Горящие глаза, наследственная привилегия Малкенианов, – доказательство, что те ведут род от Владычицы Света, от самой богини Интарры. У Кадена тоже горели глаза – Акйил бесился, считая это показухой, – но взгляд Кадена напоминал ему костры или фонарики, а сияние радужек Адер было и ярче, и холодней.

Ее лицо затягивало сплетение тонких шрамов, десятки перекрещивающихся линий стекали от волос к вороту платья. Так же были отмечены ее ладони и открытые до локтя руки. Акйил еще в Изгибе слышал эту историю – как она воздела копье, призвав молнию, которая, вместо того чтобы убить женщину, украсила ее кружевом несводимых шрамов. Адер, в отличие от брата, объявила себя пророчицей Интарры. Акйил, еще в квартале, знавал одного – Пьянчугу Тима, – воображавшего себя пророком. Эта женщина была совсем не похожа на Пьянчугу. Она изучала его переливающимися пламенем глазами, как мясник меряет взглядом свинью.

– Брат о вас упоминал, – сказала она наконец.

– Мы были близки.

– Он называл вас вором и лжецом, выросшим среди шлюх и головорезов.

Акйил развел руками:

– Едва научившись говорить, я попросил отвести мне покои в этом самом дворце. – Он изобразил на лице хмурое недоумение. – Мне лишь остается предполагать, что моя просьба не дошла по назначению.

Император шевельнула бровью и перевела взгляд на орхидею.

– Вы, возможно, полагаете, – задумчиво произнесла она, подрезая стебель ножичком с костяной рукояткой, – что претензия на дружбу с моим братом дает вам право на вольности со мной.

– Я, – ответил Акйил, – полагаю, что вы не усвоите того, чему я мог бы вас научить, пока не откажетесь от звания пророчицы и императора.