Глава XXIX
Это было похоже на мимолетную борьбу во влажных веках апрельского утра: «Рассмеется Бригитта или расплачется?»
Она схватила скалку – было десять шансов против одного, что она рассмеется, – она положила скалку – – и заплакала. Окажись хоть одна ее слеза с привкусом горечи, сердце капрала было бы глубоко опечалено тем, что он прибегнул к такому доводу, но капрал знал прекрасный пол лучше, чем дядя Тоби, – у него было преимущество, по крайней мере, большой кварты против терции – и потому он подступил к миссис Бригитте вот каким образом.
– Я знаю, миссис Бригитта, – сказал капрал, почтительнейше ее поцеловав, – что ты девушка по природе добрая и скромная и вместе с тем настолько великодушная, что если я верно сужу о тебе, ты и насекомое бы не обидела, а тем более не пожелала бы оскорбить честь такого благородного и достойного человека, как мой господин, даже за графское достоинство. – – Но тебя подговорили, ты поддалась обману, милая Бригитта, как это часто бывает с женщинами, чтобы доставить удовольствие скорее другим, чем самой себе. – —
От возбужденных капралом ощущений из глаз Бригитты хлынули слезы.
– – Скажи мне – – скажи, моя милая Бригитта, – продолжал капрал, взяв ее за руку, безжизненно висевшую у нее на боку (и вторично поцеловав ее), – чьи подозрения сбили тебя с толку?
Бригитта всхлипнула раза два – – потом открыла глаза – – (капрал утер их кончиком ее передника) – – а затем открыла свое сердце и рассказала ему все.
Глава XXX
Дядя Тоби и капрал в течение большей части кампании вели свои операции врозь и были совершенно лишены всякой коммуникации между собой, словно их отделяли друг от друга Маас или Самбра.
Дядя Тоби, со своей стороны, являлся к вдове каждый день под вечер в красном с серебром и в голубом с золотом мундирах попеременно и выдержал в них несметное множество атак, не подозревая, что то были атаки, – таким образом, ему нечего было сообщить. – —
Капрал, со своей стороны, взяв Бригитту, добился значительных успехов – – и, следовательно, мог бы сообщить многое – – но повествование о том, каковы были эти успехи – – и каким способом он их одержал, требовало столь взыскательного рассказчика, что капрал на него не отваживался; как ни чувствителен он был к славе, все-таки скорее бы согласился навсегда лишиться лавров, чем нанести стыдливости своего господина хотя бы малейшее оскорбление. – —
– – О лучший из честных и бравых слуг! – – Но я уже однажды обращался с похвальным словом к тебе, Трим, – – и если б я мог также превознести тебя до небес (понятно, в хорошем обществе) – – то сделал бы это без церемонии на следующей странице.
Глава XXXI
Однажды вечером дядя Тоби, положив на стол свою трубку, пересчитывал про себя по пальцам (начиная с большого) все совершенства миссис Водмен одно за другим; так как два или три раза сряду, оттого ли что он пропускал некоторые из них или сосчитывал другие дважды, ему случилось досадным образом сбиваться, прежде чем он доходил до среднего пальца, – – Сделай милость, Трим! – сказал он, снова беря свою трубку, – – принеси мне перо и чернила. – Трим принес также бумагу.
– Возьми целый лист – – Трим! – сказал дядя Тоби, сделав ему в то же время трубкой знак взять стул и сесть подле него к столу. Капрал повиновался – – разложил перед собой бумагу – – взял перо и обмакнул его в чернила.
– У нее тысячи добродетелей, Трим, – сказал дядя Тоби. – —
– Прикажете их записать, ваша милость? – проговорил капрал.
– – Сначала надо их разместить по порядку, – возразил дядя Тоби; – ибо из всех ее совершенств, Трим, меня больше всего подкупает и служит в моих глазах порукой за все остальные сострадательный склад ее характера и удивительное ее человеколюбие. – Объявляю во всеуслышание, – прибавил дядя Тоби, устремив при этих словах глаза в потолок, – – что, будь я тысячу раз ее братом, Трим, и тогда она не могла бы настойчивее и трогательнее расспрашивать о моих страданиях, – – хотя теперь она этого больше не делает.
В ответ на это торжественное заверение дяди Тоби капрал только отрывисто кашлянул. – Он вторично погрузил перо в чернильницу, и когда дядя Тоби указал концом своей трубки на самый верх листа в левый его угол, – – капрал вывел слово ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ – – – – вот так.
– Скажи, пожалуйста, капрал, – проговорил дядя Тоби, когда Трим кончил, – – – часто ли миссис Бригитта расспрашивает тебя о ране в коленную чашку, которую ты получил в сражении при Ландене?
– Она никогда меня о ней не спрашивает, с позволения вашей милости.
– В этом, капрал, – проговорил дядя Тоби с торжеством, какое дозволяла природная доброта его, – – в этом сказывается различие характеров госпожи и служанки – – если бы превратности войны послали мне такое же несчастье, миссис Водмен сто раз расспросила бы обо всех относящихся до него обстоятельствах. – – Она, с позволения вашей милости, расспрашивала бы в десять раз чаще про пах вашей милости. – – Боль, Трим, в обоих случаях одинаково мучительна – – и Сострадание проявилось бы одинаково. —
– – Господь с вами, ваша милость! – воскликнул капрал, – – какое дело состраданию женщин до раны в коленную чашку мужчины? Раздробись она у вашей милости на десять тысяч кусков в деле при Ландене, миссис Водмен так же мало о ней беспокоилась бы, как и Бригитта; потому что, – прибавил капрал, понизив голос и очень четко излагая свои основания, – —
Колено находится на большом расстоянии от главных сил – между тем пах, как известно вашей милости, помещается на самой куртине крепости_.
Дядя Тоби издал продолжительный свист – – но так тихо, что его едва можно было слышать по другую сторону стола.
Капрал зашел слишком далеко, чтобы отступить, – – в трех словах он досказал остальное. – —
Дядя Тоби так осторожно положил свою трубку на каминную решетку, как будто последняя была соткана из самой тонкой паутины. – —
– – Пойдем к брату Шенди, – сказал он.
Глава XXXII
Пока дядя Тоби и Трим идут к дому моего отца, я как раз успею сообщить вам, что миссис Водмен уже несколько месяцев как поверила свою тайну моей матери – и что миссис Бригитта, которой, помимо тайн своей госпожи, приходилось также нести бремя собственных тайн, счастливо освободилась от этой двойной тяжести за садовой оградой, взвалив ее на Сузанну.
Что касается моей матери, то она не видела здесь ничего такого, из-за чего стоило бы поднимать малейший шум, – – зато Сузанна вполне подходила для всех целей и видов, какие только у вас могут быть при разглашении семейной тайны; она немедленно знаками сообщила ее Джонатану – – – а Джонатан, тоже знаками, кухарке, когда та жарила баранью ногу; кухарка продала ее, вместе с остатками кухонного жира, за несколько пенсов форейтору, который променял ее скотнице на вещь, стоившую почти столько же, – – и хотя он говорил шепотом на сеновале, медная труба Молвы подхватила еле слышные звуки и разнесла их по всей окрестности. – Словом, не было старухи в деревне и на пять миль кругом, которая не понимала бы трудностей предпринятой дядей Тоби осады и не знала бы секретных статей, которые задерживали сдачу. – —
Мой отец, имевший обыкновение подводить все, что ни случалось в природе, под какую-нибудь гипотезу, вследствие чего никто так не распинал Истины, как он. – – узнал новость как раз в то время, когда дядя Тоби отправился в путь; внезапно воспылав негодованием при вести о нанесенной брату обиде, он доказывал Йорику, несмотря на присутствие моей матери, – – – не только что «в каждой женщине сидит бес и что все дело тут в сластолюбии», но что всякое зло и неустройство в мире, каковы бы они ни были, от грехопадения Адама до грехопадения дяди Тоби (включительно) так или иначе обусловлены этим необузданным желанием.
Только что Йорик приступил к некоторому смягчению гипотезы моего отца, как в комнату вошел дядя Тоби с выражением бесконечного доброжелательства и всепрощения на лице и тем снова разжег красноречие отца против страсти, на которую он ополчился. – – Будучи разгневан, отец никогда особенно не стеснялся по части выбора слов – – так что, когда дядя Тоби сел у огня и набил свою трубку, он разразился следующей тирадой:
Глава XXXIII
– – Что надо было как-то обеспечить продолжение рода у столь великого, столь возвышенного и богоподобного существа, как человек, – я этого нисколько не отрицаю, – но философия обо всем говорит свободно, и потому я остаюсь при своем мнении и считаю прискорбным, что его приходится осуществлять посредством страсти, принижающей наши способности и изгоняющей всякую мудрость, умозрения и высшую душевную деятельность, – посредством страсти, дорогая моя, – продолжал отец, обращаясь к матери, – которая спаривает и равняет умных людей с дураками и заставляет нас выходить из наших пещер и тайников похожими больше на сатиров и четвероногих тварей, нежели на людей.
– Я знаю, мне скажут, – продолжал отец (прибегая к риторической фигуре, называемой пролепсисом[458]), – что сама по себе, взятая в простом виде, она – – подобно голоду, жажде или сну – – не бывает ни хорошей, ни дурной – ни постыдной, ни какой-либо иной. – – Почему же тогда деликатность Диогена и Платона так восставала против нее? и почему, намереваясь произвести человека и дать ему жизнь, мы задуваем свечу? чем, наконец, объяснить, что все, к ней причастное – входящее в нее – приготовления к ней – ее орудия, все, что так или иначе ей служит, невозможно передать чистому уму ни на каком языке, ни прямо, ни иносказательно?
– – Акт убийства и истребления человека, – продолжал отец, возвышая голос – и обращаясь к дяде Тоби, – вы знаете, всеми прославляется – и оружие, коим мы его совершаем, окружено почетом. – – Мы гордо носим его на плече. – – Мы важничаем, нацепив его себе на бок. – – Мы его позлащаем. – – Мы его разделываем резьбой. – – Мы его покрываем инкрустацией. – – Мы его выкладываем дорогими каменьями. – – Больше того, даже если это мерзавка пушка, и у той мы отливаем на казенной части какое-нибудь украшение.
– – Дядя Тоби отложил свою трубку, чтобы похлопотать о более милостивом эпитете, – – а Йорик встал, чтобы разбить эту гипотезу – —
– – как вдруг в комнату ворвался Обадия с жалобой, которая требовала немедленного выслушания.
Дело было такое:
Мой отец, по установленному издавна в нашем поместье обычаю и как владелец большой десятины[459], обязан был держать быка для обслуживания прихода, и Обадия как-то раз прошлым летом приводил к нему свою корову – – говорю: как-то раз – потому что случаю угодно было, чтобы это произошло в тот самый день, когда он женился на горничной моего отца, – – таким образом, одно из этих событий было отправной точкой для исчисления другого. Поэтому, когда жена Обадии родила, – Обадия возблагодарил бога. —
– – Теперь, – сказал Обадия, – у меня будет теленок. – И Обадия ежедневно ходил навещать свою корову.
Она отелится в понедельник – во вторник – или в среду самое позднее. – —
Корова не отелилась – – нет – она отелится только на будущей неделе – – корова ужасно замешкалась – – и наконец, по прошествии шести недель, подозрения Обадии (как отца семейства) пали на быка.
Приход наш был очень велик и, по правде говоря, далеко не по плечу быку моего отца, он, однако, так или иначе ввязался в это дело – и исполнял свою должность с большим достоинством, так что отец был о нем высокого мнения.
– – Почти все односельчане, с позволения вашей милости, – проговорил Обадия, – возлагают вину на быка. – —
– – А разве корова не может быть бесплодной? – возразил отец, обращаясь к доктору Слопу.
– Этого никогда не бывает, – сказал доктор Слоп, – зато жена этого человека могла разрешиться преждевременно, вещь самая заурядная. – – Послушай, любезный, есть ли на голове твоего ребенка волосы? – спросил доктор Слоп. – – —
– – Столько же, сколько и у меня, – сказал Обадия. – – Обадия три недели не брился. – – Фью – – у – – – – у – – – – – – – – разразился отец перед началом своей реплики восклицательным свистом, – – стало быть, братец Тоби, бедный мой бык, этот лучший бык, какой когда-либо мочился и в более чистые времена подошел бы для самой Европы[460], – – будь у него двумя ногами меньше, мог быть притянут в Коллегию докторов[461] и лишиться своего доброго имени – – а для общественного быка, братец Тоби, это все равно что лишиться жизни. – – —
– Господи! – воскликнула мать, – что это за историю они рассказывают? – —
Про БЕЛОГО БЫЧКА, – сказал Йорик, – – и одну из лучших в этом роде, какие мне доводилось слышать.