© Степанова Т. Ю., 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
…Кусок сумрачного сериала, снятого в соответствии с канонами новой искренности, ручной камерой, подрагивающей от правды жизни
Виктор Пелевин Бэтман Аполло
Глава 1
«…Даже светлые подвиги, это только…»
Одинцово. Николина Гора
Пятнадцать лет назад
Военный вертолет завис над лесом – и в мгновение ока переместился влево, приближаясь к низким корпусам школы искусств. В прошлом это была общеобразовательная школа, она пережила внушительный ремонт, внутреннюю перепланировку, отделку, но так и осталась в памяти Одинцова «школой с большой историей», которую сломать нельзя, несмотря на старые приземистые корпуса мрачного казарменного дизайна, ныне обшитые новомодными яркими панелями. Словно кубики на фоне соснового леса и других близлежащих строений – знаменитого пансионата Николиной Горы «Сосны», где в разные времена лечились от недугов сильные мира, принимая уникальные «жемчужные ванны», про которые еще со времен Политбюро ходили сплетни в народе, и проходили различные программы омоложения и восстановления половых функций в почти мистическом тайном отделе геронтологии.
Школа Одинцова, где учились дети и внуки тех, кто раньше месяцами и годами проживал на государственных дачах, а ныне обретался в поместьях и дворцах, преобразовалась в воскресную школу искусств, в которой новые дети – внуки и правнуки тех, прежних – занимались дизайном, йогой, балетом, корпели на уроках китайской каллиграфии, танцевали в большом зале – звуки вальса, звуки танго…
Выстрел!
Автоматная очередь!
С крыши школы искусств по военному вертолету, где сидели снайперы, палили из автомата. Стрелявшего не было видно: он прятался за огромными «тарелками» спутниковой связи, усеявшими крышу школы, словно грибы. Но вот он показался на миг – темная фигура, одетая в мешковатую куртку явно на несколько размеров больше. Лицо закрывала черная балаклава.
– Ближе! – сквозь гул винта кричал спецназовец пилоту, сжимая в руках оптическую винтовку и стараясь в краткие доли секунды поймать в прицел фигуру в черном.
Автоматная очередь!
Человек на крыше проорал что-то хрипло, торжествующе и поднял автомат вверх, поливая приближающийся вертолет очередями.
– Он нас достанет!
Снайпер на своих «качелях» болтался у борта вертолета. Он сделал глубокий вдох и…
Все произошло одновременно – выстрел снайперской винтовки и…
Человек в черном рванул на себе мешковатую куртку, открывая всего себя снайперской пуле, – словно почувствовал, что будет убит. Под курткой – жилет «смертника» с гранатами, аккуратно уложенными в «гнезда». Пилот ничего не мог сделать – никакого маневра не оставалось для вертолета, который был уже обречен. Снайперская пуля угодила смертнику прямо в сердце – меткий выстрел, но он же стал и роковым для всех них. Потому что в кармашке пояса «смертника» пряталась граната – прямо там, у сердца. И она взорвалась. И за ней сдетонировал весь пояс.
Взрыв был такой силы, что в пансионате «Сосны» задрожали стекла.
Куски арматуры, белые тарелки спутниковой связи, острые куски металла – все, все разом взметнулось в воздух, и взрывная волна принесла этот вихрь к ним. Вертолет швырнуло вверх, потом вниз. Вылетело лобовое стекло. Снайперу куском железа снесло полголовы, пилота ослепило – взорвался бензобак.
И вертолет завалился на бок, стремительно падая куда-то туда – за корпуса пансионата управделами, за сосновый бор, за вековые деревья, за теннисные корты, земляничные поляны, что в мае месяце еще не плодоносили – за леса, за горы, за тридевятое царство.
Упал.
Взорвался.
Те, кто стоял в оцеплении на удалении от школы искусств: спецназ, военные, – все эти такие бессильные сейчас антитеррористические силы видели вертолет. Его конец. Огненный шар над лесом.
И – столб дыма.
Видели все это и с террасы солярия пансионата «Сосны», где какой-то сильный мира – чин в распахнутом махровом халате (прямо с процедур), в семейных трусах, встрепанный, красный, потрясенный зрелищем авиакатастрофы, что-то орал в телефонную трубку почти ископаемого – еще с восьмидесятых – «старого доброго» телефона спецсвязи (еще с крутящимся диском, каких не встретишь больше, наверное, уже нигде в Москве и в стране – может, лишь на какой-то почте под Воркутой или же здесь, в кремлевских «Соснах», где панически боялись гаджетов и не доверяли мобильным телефонам (подслушают, расшифруют! Взломают хакеры!). А стоявший перед чином навытяжку офицер спецсвязи с катушкой телефонного провода, словно робот, крутил ручку катушки-лебедки, все удлиняя и удлиняя телефонный шнур, потому что чин то и дело выбегал на соседнюю террасу, стараясь рассмотреть сам лично, что там творится за лесом, где упал вертолет, что происходит у школы искусств, где в заложниках у террористов оказались дети.
Их – тех, кто взял в заложники школу, выслеживали несколько дней после устроенных ими взрывов на рейсовых автобусах в Москве и Подмосковье. Рано утром подозрительную машину остановил патруль ДПС на шоссе. И террористы его хладнокровно расстреляли в упор. А потом, преследуемые погоней, они очутились в Одинцове. Никто даже не думал, что они проникнут на территорию Николиной Горы, но это же дачный поселок, пусть и элитный, а не военная крепость.
Их было трое вначале.
– Сколько их сейчас? – орал в рацию генерал в форме без опознавательных знаков, командующий антитеррористической операцией. – Сколько их осталось?
Он стоял за бэтээром – оцепление протянули на удалении от здания школы. Десятки машин, фургоны спецназа, ГИБДД, полиция. Пригнали всех. Но удача пока никому не улыбнулась. И кто-то уже погиб там, в школе, при попытке вывести детей из здания.
– Двое или один! – отвечала рация. – Тот, кто на крыше, – мертв. Но внутри… Возможно, один погиб при первом штурме. Значит, еще один.
– Один? Точно?
– Или двое.
– Там мой муж! Сделайте же что-нибудь! Там мой муж!
Это истерически кричала молодая женщина в дорогом спортивном костюме, глубоко беременная, на восьмом месяце. Она вырвалась из рук спецназовца, который хотел передать ее врачам «Скорой», но не сумел. Потому что просто не мог с ней справиться: силы беременной утроились. Она била его по плечам, старалась вырваться:
– Там мой муж! Пустите меня!
– Уберите ее! Увезите отсюда! Нам только преждевременных родов тут не хватало! – цедил генерал в форме без опознавательных знаков в рацию. – Да кто она такая, господи?
– Она там занималась… там курсы для будущих матерей, в том флигеле… «Мать и дитя». Йога, что ли… Она там что-то забыла – вроде сумку, а муж за ней приехал и пошел туда за этим. А тут стрельба. Он там остался внутри вместе с преподавателями и детьми.
– Там женщины и дети. Племянница губернатора… она там тоже… балетный класс… Ей десять. И остальным примерно столько же. Там педагоги, преподавательница балетного класса… ее ребенок малолетний, она его взяла с собой, оставить было не с кем, как мы выяснили. Но кто там погиб во время штурма, при первой попытке, мы не знаем. Такой взрыв был… Но наши все там… никто не вышел… и педагоги, учителя…
– Этот… муж… узнали о нем – он не военный?
– Он местный муниципальный депутат. Из Одинцова. Его фамилия, кажется, Романов.
Генерал опустил рацию.
Кричащую женщину затолкали в «Скорую», которая развернулась и помчалась прочь от этого страшного места. Но остались еще «Скорые», другие машины. А там, вдали, в оцеплении – родственники, родители тех, кто был в школе.
Крики и плачь.
Рыдания…
Вой…
Они все ощущали запах гари от взорвавшегося вертолета. На место его падения уже поехали пожарные расчеты, но пламя и дым…
Пламя и дым…
Их ощущали и внутри захваченной школы.
Кто-то в ее стенах пел, хрипло орал молитву. Кто-то ликовал, призывая победу к своим и кары на головы всех врагов, пусть лишь сунутся сюда, в это место смерти.
Осколки стекла в школьном вестибюле на полу. Выбитое при штурме окно. Пятна крови. Лужи крови.
Человеческие останки, разбросанные взрывами гранат от стены к стене…
Первый штурм окончился крахом для штурмовавших. Они все остались здесь. Их было уже трудно опознать. Но двенадцать детей успели в этой кровавой каше выбежать из того флигеля, что на первом этаже. А те, кто остался на втором, уже не имели надежды.
Балетный класс. Майское солнце. Огромные зеркала в пол. Балетный станок.
Девочки, маленькие балерины в грязных юбочках, скорчившиеся в углу.
Избитая в кровь учительница балетных танцев – на полу. Она оттолкнула от себя человека в черной мешковатой куртке, когда он схватил ее за волосы, пытаясь поставить на колени. А тот ударил ее прикладом автомата в лицо, выбив зубы.
Пятилетний сын учительницы балета (тот малыш, которого в этот роковой воскресный день не с кем было оставить) сидел на полу. Каждый раз, когда он пытался подползти к матери, человек в черном отбрасывал его пинком ноги назад, словно надоедливого щенка.
Человек в черном сейчас был занят: он чутко прислушивался к внешним звукам, но не подходил к окнам. Он словно исполнял какой-то чудовищный ритуальный танец на теле мужчины, распростертого на полу.
Он топтал его ногами.
Он убивал его.
Удары кованого ботинка сыпались градом – в пах, в грудь, в живот, в голову.
Избиваемый Романов тридцать пять лет отроду не был ни атлетом, ни спецназовцем – он был гражданским. И он ничего толком не знал о контртеррористических операциях. И о методах борьбы…
Он просто пытался после каждого сокрушительного удара встать на ноги.
Он пытался подняться.
Он не желал умирать, словно червяк, раздавленный в пыли.
Удар в живот…
Вот он встал на колени, упершись в пол руками.
Удар в бок…
Избитая учительница балета закричала пронзительно:
– Не бейте его!
Удар…
Еще удар…
– Не бей его!
– Бери щенка в охапку, иди с ним к окну! – хрипло приказал человек в черном. – Гони свое стадо, женщина, к окнам! Эй, все вы, вставайте! Живо! Я кому сказал!
– Девочки, сидите, не вставайте! – закричала учительница своим подопечным балеринам. – Не подходите к окнам!
– Ты смерти ищешь, сука? Я тебя спрашиваю? Ты смерти ищешь?! Ну-ка встать! Все к окнам!
– Оставайтесь на месте! – из последних сил прохрипел Романов. – Они не станут тебе живым щитом!
– Встать! – заорал человек в черном, оборачиваясь к детям в углу балетного класса и их учительнице. – Встать всем! Все на подоконник!
Но они не покинули своего убежища, потому что их учительница с выбитыми прикладом зубами отчаянно замахала руками – нет, нет!
И тогда человек в черном вскинул автомат и прошил ее очередью.
Ее пятилетний сын быстро вскочил на ноги, ринулся к ней.
Романов в этом миг не ощущал ничего: ни боли, ни близости смерти. Избитое тело вдруг стало послушным, гибким, гуттаперчевым. И в сильном броске он швырнул себя на человека в черном.
Сшиб его с ног, выбивая из рук автомат.
Как это удалось?
Но автомат отлетел к стене.
А человек в черном шмякнулся навзничь, но тут же упруго, как барс, вскочил сначала на корточки, потом встал, выпрямился, рванул на себе куртку, под которой был надет на футболку такой же пояс – жилет смертника, где ждала своего часа не взрывчатка, нет, но боевые гранаты.
Он выхватил одну, сорвал чеку и швырнул в сторону Романова.
Граната упала на пол и…
Раз, два, три…
Взрыва нет…
Раз, три, пять…
Взрыва нет…
Романов подхватил гранату без чеки. Человек в черном впился в него взглядом, оценивая.
Три, пять семь…
Возвращаю подарок!
В следующую секунду Романов подмял под себя пятилетнего ребенка, закрывая его своим телом, прижимая к полу…
Успел еще крикнуть девочкам-балеринам в углу:
– Бегите! Скорей!!!
Топот маленьких ног. Террорист не успел среагировать на убегающих детей: граната без чеки поразила его как камень из пращи, ударилась о другую гранату в кармане-гнезде пояса смертника.
Доли секунды…
Удивление на бородатом лице… Ужас в глазах и…
Топот маленьких ног уже по коридору. Прочь! Балетный класс опустел.
А пояс смертника взорвался!
Вопль!
Алый фонтан!
Пороховой дым…
Осколки гранаты впились в тело Романова. Такая боль…
Последним усилием он притиснул кричащего мальчика к полу балетного класса, свято веря, что умирает не зря. Что, если уже и не суждено ему быть в этой жизни отцом своего ребенка, тогда он послужит щитом, оградой, броней ребенку чужому.
В этот миг он не боялся смерти.
Абсолютно.
И может, поэтому Смерть не взяла его.
Это было в мае в Одинцове. На Николиной Горе.
Потом наступило лето. Самое обычное. Для некоторых. А для других – с госпиталями, реанимацией, операциями, операциями – на ногах, на позвоночнике… И снова с госпиталями, реабилитационными центрами. Волнениями, волнениями, волнениями, тщетными надеждами на грядущее счастье.
И вот пришел дождливый октябрь. И они снова встретились.
Мужчина по фамилии Романов.
И пятилетний мальчик Феликс.
Романов приехал в детский центр при отделе семьи и детей Одинцовского управления соцзащиты. Он все еще с трудом передвигался на костылях. Перебитые осколками ноги слушались плохо. Но он ходил.
Феликса привела в игровую комнату няня. Мальчик был худенький, большеглазый, похожий на эльфа. И бесконечно одинокий.
Романова сопровождала молодая воспитательница из кризисного центра помощи детям. Пока они медленно шли по коридору, она говорила без умолку, взирая на Романова на костылях с неподдельным восхищением и затаенной жалостью.
– Мальчик постоянно спрашивал о вас все эти месяцы. Чуть ли не каждый день. Эти игрушки, что вы прислали… Он выбрал одну, он с ней не расстается. Даже когда спать ложится, кладет рядом. А вы… я все репортажи тогда смотрела. И передачи о вас. Какой же вы молодец! Герой! Как вы себя чувствуете?
– Лучше. – Романов ковылял, опираясь на костыли.
– Ой да, я понимаю, нужно время… Вы обязательно поправитесь! А по телевизору говорили о вас в том шоу, где ваша жена отвечала на вопросы… У вас же пополнение в семье. Кто родился – мальчик, девочка?
– Девочка. – Романов на миг остановился. Потом продолжил путь.
– Как же это хорошо! – восклицала восторженная молодая воспитательница. – А Феликс, знаете, он… он постоянно о вас спрашивал. Ах да, я уже это вам говорила.
– Что с его родными? С усыновлением?
– Пока никаких новостей. Мне кажется, к сожалению, их и не будет. Как мы выяснили, у мальчика никого нет, кроме тетки. Это старшая сестра его покойной матери.
– А отец?
– Никаких сведений. Мы искали. Но та фамилия, что записана у него в свидетельстве о рождении… ну, вы сами понимаете, когда нет отца, то… Он рос без отца. А его тетя… Она тоже бывшая балерина, как и его мать. Но там более сложный случай. Она после кордебалета так и не смогла найти себя. Пенсия в тридцать восемь лет – сами понимаете, что это для балерин. Там такая ситуация – алкоголь… увы… она пьет с тех пор, как ушла из театра. И у нее четырнадцатилетняя дочка. Им жить вдвоем особо не на что. Куда уж еще ребенка брать на усыновление. В общем-то, она не горит желанием взять Феликса.
В игровой комнате Феликс сидел на маленьком стуле, подвинутом к дивану. Нянечка усадила его туда. Романов медленно подошел к мальчику.
– Привет, Феликс.
Мальчик смотрел на него. В руках он сжимал пластмассовую фигурку из «Набора супергероев», присланного ему вместе с другими игрушками в качестве подарка. Фигурка Бэтмена в черном костюме и маске.
– Привет.
Романов тяжело опустился на диван, отложил костыли. Мальчик смотрел на них, потом взглянул на него.
– Я тебя ждал.
– Я пришел, как только смог. Не хотелось на инвалидной коляске приезжать.
– Я знаю. – Пятилетний Феликс сказал это серьезно, совсем по-взрослому. – Я знал, что ты придешь.
Он, как маленькая пташка, вспорхнул со своего стула и обнял Романова за шею. Крепко-крепко. Воспитательница отвернулась к окну, смахивая слезы: она была чувствительная особа.
– Ноги болят? – снова совсем по-взрослому спросил Феликс, не размыкая своих маленьких рук.
– Немножко.
– Я знал, что ты не умрешь. Я хотел с тобой тогда ехать в «Скорой». Или с мамой. Но маму же убили.
Романов молчал, обнимал это маленькое хрупкое тельце, что прижималось к нему так доверчиво.
– Твоя мама была очень храброй, Феликс.
– Да. Смотри, это вот бэтсканер, а это бэтрадар. – Феликс отстранился, не выскальзывая из его рук, и продемонстрировал Романову фигурку игрушечного Бэтмена.
– Твой новый приятель?
– Он в маске. Но я знаю, кто это. – Феликс очень серьезно смотрел на Романова. – Я все помню, что было там. Я не забыл.
– Ты тоже очень храбрый. Мама бы тобой гордилась.
– Забери меня отсюда, – тихо сказал пятилетний Феликс.
Воспитательница повернулась к ним.
– Я хочу быть с тобой. – Мальчик прошептал это. Но она услышала. – Я хочу быть с тобой всегда. Мне никто не нужен, кроме тебя.
Глава 2
Puttin on the Ritz
Золотой Берег. Западная Африка
Май. 1932 год
Барабаны в лесу. Барабаны во тьме. Там – там – бум – бум – бум! Доктор Сергей Мещерский услышал их сквозь сон и приказал себе проснуться. Но это было проблематично.
Бум-бум-бум! Тара-бум! Барабаны глухо рокотали в ночи в лесной чаще дождевого леса, что обступала их со всех сторон. Где-то в джунглях зрели гроздья гнева, и они все стали бы полными идиотами, если бы сорвали те гроздья, как тропический плод. Ну уж нет! А может, это только сон? Призрачная иллюзия?
– Серж Серже! Просыпаться! Вставать! Они приходить! Это не ашанти! Это люди леса!
Над ухом гудел густой бас. Сергей Мещерский открыл глаза и увидел Ахилла. Голый по пояс, без фельдшерского халата тот казался вырезанным из эбенового дерева великаном. Когда они только познакомились – доктор и фельдшер, Сергей Мещерский сразу же отринул обращение «мбвана» со стороны Ахилла: оно резало слух русского человека своей допотопной колониальностью. Он попросил Ахилла называть его на русский лад – по имени-отчеству. Так ведь зовут докторов в дражайшем Отечестве, откуда их с матерью выперли. Но имярек Сергей Сергеевич превратилось в устах старательного Ахилла в такое вот «Серж Серже». И Мещерский охотно откликался.
– Это не ашанти! – рокотал Ахилл. – Ашанти ссссс! Уходить, бежать! Они сами боятся. Это другие. Это люди леса!
Мещерский сел на походной кровати. Сколько же они выпили с Бенни вечером? Все так славно начиналось. В полевом госпитале никто не умирал вот уже пять дней, и они думали, что сволочная лихорадка и не менее сволочная дизентерия отступили. И Бенни решил наконец-то отметить свой тридцать третий день рождения, празднование которого все откладывал из-за запарки на лесозаготовках и эпидемии, разразившейся среди рабочих и администрации. Они пили вечером бренди. И Бенни горланил старинную английскую песенку «Вниз к мертвецам». Хрипловатый баритон его был пиратским, отчаянным. Бездна обаяния и дерзости…
И вот, нате вам – ночной набег диких лесных племен на лесозаготовительный лагерь. Африка полна сюрпризов, господа.
Мещерский потрогал подбородок – побриться он явно не успеет. И переодеться в чистое тоже. Он встал и глянул в зеркало. Ну и физиономия. И это практикующий врач! Это русский интеллигент, затерянный в дебрях Западной Африки. Рядом с зеркальцем на походном столике стояла фотография матери. Княгиня Вера Николаевна Мещерская. Он всегда поражался тому, какая у него великолепная мать.
– Да, Сереженька, чудо что за женщина. И такой характер. Знаете, мы все здесь, на чужбине, немножко влюблены в нее. Такие женщины, как Вера Николаевна, – редкость. Ваш отец был, наверное, счастливейшим человеком на свете, – это говаривал, вздыхая, Владимир Николаевич Унковский, которым Мещерский сам восхищался. Но порой поминал всуе и бранными словами за то, что тот втравил его в эту «африканскую авантюру».
Эмигрантская русская пресса писала о княгине Вере Николаевне: «Эта отважная амазонка, бежавшая по снегу от кровавых большевиков и спасшая своего сына». Об отце своем Сергей Мещерский вспоминал редко. Тот был старше матери на двадцать лет, собирал картины, больше интересовался молодыми подчиненными интендантского ведомства, чем женой. Он скончался от пневмонии в пятнадцатом году, так и не попав на передовую, инспектируя склады с провиантом в Гатчине.
Несмотря на свою редкую красоту, мать Сергея была в сущности, очень одинокой в жизни. Потому что все ее мечты и привязанности проходили как-то вскользь, мимо ее судьбы. Ну, например, тот случай на балу в тысяча девятьсот четвертом, за год до рождения Мещерского. Бал в русском посольстве в Стамбуле и мать, в свои восемнадцать танцующая весь вечер с офицером турецкого генерального штаба по имени Мустафа Кемаль. Вместе с семьей мать провела в Стамбуле восемь лет: дед Мещерского был послом. Она в совершенстве знала турецкий, говорила на четырех языках, что ей весьма пригодилось в жизни.
– Кемаль… Самый прекрасный из всех, кого я встречала. Синие глаза. Синие, как Эгейское море, – говорила мать, вспоминая, и всегда после этих слов про «синие глаза» выпивала бокал виски – безо льда, без содовой.
Они танцевали вдвоем весь тот вечер. Офицер турецкого генштаба приглашал ее. Они встречались еще дважды. Уже после бала. Тайно. А потом мать спешно была отослана семьей в Петербург. Ее сразу же выдали замуж за князя Мещерского. В общем-то, она не давала своего согласия, но… Это же было в четвертом году! Такая древность.
Мещерский знал из газет о дальнейшей судьбе офицера турецкого генштаба. Он получил прозвище Ататюрк после войны. Мустафа Кемаль Ататюрк стал мировой знаменитостью. Он преобразовывал Турцию, делая ее европейской державой. И он правда был феноменально красив. И он долго, очень долго не женился.
Или тот, другой, случай – уже в Месопотамии в двадцать первом. После их побега из большевистской России, за который их московская родня заплатила большевикам фамильным собранием картин эпохи Ренессанса, они очутились за границей – в Париже, без гроша. Вообще без ничего. И лишь решительный характер матери спас их от нищеты и позора: она устроилась переводчицей в Красный Крест. Она ведь знала турецкий язык. И по-английски, по-французски и по-немецки говорила свободно. И ее приняли с распростертыми объятиями и отправили в миссию на Ефрат – в крупный полевой госпиталь Красного Креста. В Месопотамии после войны и ухода турок начиналась большая заваруха с дележкой границ. Мать взяла его с собой туда, на Ефрат. И он в свои шестнадцать очутился в таком месте, о котором даже и в приключенческих романах Буссенара не читал.
Однажды вечером в госпиталь на мотоцикле, как вихрь, примчался молодой английский полковник. Он был загорелый, как черт, с соломенными волосами. И тоже голубоглазый. Его фамилия была Лоуренс…
У него загноилась ножевая рана на руке, и он приехал в госпиталь из мест, про которые не распространялся. Мещерский видел его в смотровой палатке – он там разделся перед врачами, снял пыльную рубашку. На его теле живого места не было от шрамов. Мещерский потом, позже, через несколько лет читал в газетах про этого полковника, которого журналисты называли Лоуренсом Аравийским, что он за свою жизнь получил тридцать две раны.
За ужином вечером полковник Лоуренс сел рядом с его матерью, и они мило и оживленно болтали. И мать была какой-то иной в тот вечер. Ее глаза сияли. Полковник Лоуренс провел в госпитале еще два дня, ему делали уколы против столбняка. Он активно интересовался происходящим и постоянно обращался к матери. И за ужином они опять сидели рядом. И потом вечером совершили прогулку на берег Ефрата. Юный Мещерский уже злился. Он видел, что мать… сильно увлечена. Очень сильно. Ночью он проснулся в их палатке. Постель матери была пуста. Только москитная вуаль, легкая, как паутина…
Он встал и пошел разбираться. Как мужчина, как ее сын. С этим чертовым английским полковником! Но у палатки полковника Лоуренса услышал их голоса.
Откинутый полог. Этот Лоуренс… у него было такое отчаянное лицо… А мать стояла боком, отвернувшись.
– Мне очень жаль… Но я… Не заставляйте меня унижаться, объясняя вам… Потому что солгать вам я не могу, а сказать так, как есть…
– Не надо, – ответила мать тихо. – Наверное, все это было просто ошибкой.
– Нет, только не ошибкой, – ответил полковник Лоуренс.
Мещерский, уже став врачом, потом часто думал о той ночи в Месопотамии. О том, как у них там не сложилось, хотя они оба этого желали. Он же видел, как они глядели друг на друга. Он много читал про этого Лоуренса Аравийского – и сплетен в прессе тоже. Это воплощение мужества и отваги, этот герой пустынь… Ну конечно же, тридцать две раны на теле, зверские пытки в турецком плену. Попробуйте это, испытайте. Разве вы останетесь целым? Здоровым? Разве вы сохраните в себе способности, которыми мужчины гордятся, ради которых они готовы умереть?
Мать, княгиня Вера Николаевна, смотрела на него с фотографии строго и ясно, словно предупреждая – не валяй дурака, мой сын. Она снова была в миссии Красного Креста – под Лахором. А он, Сергей Мещерский, околачивался здесь, на Золотом Берегу. Лечил! И слышал эти ритуальные чертовы барабаны.
– Они здесь, Серж Серже! – тревожно вещал великан фельдшер Ахилл. – А мистер Бенни – он ходить один! Они убивать его! Они убивать нас всех!
«А что вы хотели, батенька, это Африка…» — это многозначительно ехидным тоном говаривал Владимир Унковский – «русский доктор на просторах лесов и саванн». И выкладывал из походного чемодана номер эмигрантской газеты трехмесячной давности с главами поэмы Саши Черного «Кому в эмиграции жить хорошо». Вздевал пенсне на нос и декламировал стихи Саши Черного:
«В просторах вольной Африки – врач первый человек. Как шаха на носилочках внесут в село гвинейское. Навстречу население гремит в жестянки ржавые, приветствует врача!»
— Сашка Гликберг… Сидели мы с ним в кафе на Монмартре, Сереженька. Я как раз в отпуск приехал. Так он меня все расспрашивал: ну, как там ты в Африке, душа моя? Они ж поэты, как дети – все сразу в строку вставляют, всякое лыко. Вот, обессмертил теперь меня в своей поэме.
Как сыч в лесу таинственном один я там торчу!
За два-три года в Африке лишь раз от попугая я добился слова русского!
Попугай доктора Унковского улетел в дождевой лес в прошлом сезоне. А словцо он и правда русское знал. Крайне неприличное. Не при дамах сказанное. Но приводившее Бенни в дикий восторг.
Как шшшшшшшшшшшшаха на носилочках внесут…
И вынесут тоже. Вперед ногами.
– Где мистер Бенни, Ахилл? – спросил Мещерский, растерянно озирая палатку.
– У костра. Они его видеть. Он нарочно так – чтобы они его видеть! Он их не видеть, а они его – да!
Мещерский вышел в африканскую ночь.
Африка… дождевой лес… небо в алмазах. Где там Плеяды? Просека, которую прорубили лесозаготовители, вклинивалась в тело джунглей, словно что-то чужеродное. Эти великолепные деревья, что рабочие валили десятками так нещадно, истребляя всю эту красоту. Черное дерево, красное дерево. Мартышки визжали в кронах, оскорбляя их, призывая на их головы кары всех древних африканских лесных богов.
Все вырубят и разобьют плантации. Посадят какой-нибудь чертов кофе.
– А я не пью ваш кофе! – орал Бенни. – Я люблю чай с молоком!
Молока не было на лесозаготовках. И в конторе администрации пили виски и бренди. И чай. Английские традиции незыблемы даже в глухом лесу.
Лагерь лесозаготовителей терялся во тьме. Темнокожие рабочие прятались под навесами, большинство уже удрало, лишь заслышав боевые тамтамы. В больничной палатке оставалось двадцать шесть человек, подкошенных лихорадкой и дизентерией. Управляющего и его помощника вчера отправили на носилках в колониальную больницу. Из всей администрации остался лишь Бенни Фитцрой, начальник охраны администрации. У него вообще не было никаких подчиненных. Ну, в смысле, белых – «оброни». Он был один – их защитник и телохранитель.
Но Бенни Фитцрой, насколько Сергей Мещерский успел узнать его за те полтора года, которые они провели вместе в дебрях Западной Африки, стоил целого полка.
Совсем в юном возрасте новобранцем Бенни служил в Южно-Африканской бригаде и даже побывал в битве «у черта на колониальных куличках», как называл знаменитую битву при Махива семнадцатого года доктор Владимир Унковский. Армия не дисциплинировала его, а превратила в…
– Да это же сущий разбойник! – восклицал Унковский, не скрывая восхищения. – Я слышал в клубе сплетни, что он незаконнорожденный. И стыдится этого. Поэтому такая дикая бравада. Он сто раз жизнью готов рискнуть, лишь бы доказать всем этим колониальным снобам, что он лучше них. Ох уж эти англичане, Сереженька… Насмотрелся я на них здесь. Вижу, что он вас покорил, этот разбойник. Но вы-то русский князь, пусть и в изгнании, в эмиграции, потомок такого славного рода, аристократ, а он… Чертов сорвиголова!
– А вы… это… вы по каким болезням врач?
Это спросил Бенни Фитцрой при первом их знакомстве. Он был выше Мещерского на целую голову и шире в плечах. Его решительный подбородок украшала ямочка. А глаза – голубые, ледяные – смотрели на окружающий мир с холодным интересом. Яркий блондин, он не загорал даже на экваториальном солнце. Не носил дурацкого пробкового шлема, лишь изредка широкополую шляпу. И еще черный шелковый шейный платок. Хотя всегда его рубашка была расстегнута на груди, являя взору татуировку в память о битве при Махива.
– По интимным. Половым, – ответил Сергей Мещерский, встречая его взгляд и тоже надменно выпячивая свой подбородок. – Но я проходил ординатуру в инфекционных госпиталях в Бельгии, где учился.
«Чудная у вас специальность для Африки, Сереженька! Венерические заболевания! Да вас на руках носить будут! – сулил, как змей искуситель, доктор Владимир Унковский. – Там вам заплатят вдвое против того, что заработаете в какой-то заштатной бельгийской больнице. И там вы очень быстро превратитесь во врача общей практики. Я ведь тоже начинал как офтальмолог в Петербурге, а здесь, в Африке… чего только тут нет!»
— О! – сказал Бенни Фитцрой, услышав ответ. – Я заинтригован. Детка, а вы и триппер умеете лечить?
– Со всем моим удовольствием. На что жалуетесь?
Бенни Фитцрой фыркнул тогда, как леопард. И расплылся в улыбке.
Волчанка, грыжа, зобики, слоновая болезнь…
Саша Черный с подачи доктора Унковского перечислил в своей поэме экзотические болезни так старательно и с поэтическим стебом. Эти «зобики» наполняли сердце Сергея Мещерского щемящей нежностью.
А с Бенни Фитцроем они перешли на «ты». В английском языке это очень легко.
И вот сейчас Мещерский под звуки боевых тамтамов явился на помощь другу.
– Бенни! – закричал он в темноту. – Не сходи с ума!
И в следующий миг он повернулся и увидел его у костра, освещенного пламенем. Бенни стоял на свету, назло всем тамтамам. В руке – револьвер «уэбли-скотт». Дуло опущено к земле.