000
ОтложитьЧитал
Глава 12. Поляна
Эту поляну он присмотрел случайно.
Смешно сказать, но тем летом в июне он умудрился заболеть жуткой ангиной. Исключительно по собственной дурости. Они с Вовкой Снегиревым вдвоем побежали большой кросс. Как сказал тренер – «Часа на два, без километража!» Вот они и дунули по любимой лесной дороге, которая, как принято писать в книгах, «затейливо» извивалась по лесу вдоль Боровицы, то уходя в сторону, то снова приближаясь к реке. День был душный, солнце вроде бы и чуть прикрывалось какой-то бесстыдной еле видимой дымкой, но бежать было тяжело. Пот лился обильно и на обратном пути они забежали на ключи, недалеко от моста через Боровицу. Ключей в этом месте было много, маленьких и больших, они прятались в разросшемся густом ивняке. К одному из них, побольше, в месте выхода которого на поверхность образовался омуток метра в два в диаметре и метра полтора глубиной, вела натоптанная тропинка. Возле омутка стояла самодельная грубо сколоченная скамейка, а в воду спускались деревянные ступеньки с такими же грубо обструганными самодельными перилами с левой стороны.
Вода в омутке была исключительно чистая и холодная. Ключи били из известнякового пригорка и на дне омутка местами были видны белые известняковые фонтанчики.
И вроде бы Фёдор и собирался только лишь умыться и ополоснуть рот, но случайно сделал глоток, а потом непроизвольно пил, пил и пил эту неимоверно вкусную воду.
На другой день он слег. Миндалины раздуло, они покрылись белым налетом, температура сдурела до 40. До этого ангиной он никогда не болел и очень перепугался. Мать вызвала врача на дом, и Фёдор перепугался еще больше, когда после осмотра уже из другой комнаты он услышал голос врача, разговаривавшего с матерью:
– Ангина сильная. Надо лежать. Можем забрать на недельку в стационар.
Последнее слово напугало Фёдора больше всего и он с облегчением вздохнул, когда мать ответила:
– Жалко парня, лето все-таки. Ничего, и дома полежит. Бабушка присмотрит.
Фёдор пролежал дня два, потом полегчало, лежать стало скучно. Благо бабушке Насте слово «режим» было незнакомо, она и сама хворать долго не умела, как только немощь чуть отпускала, ее крестьянская натура требовала вставать и идти что-то делать по дому. Поэтому как только Фёдор отлежался и, дождавшись ухода родителей на работу, отправился на улицу, бабушка сказала одну привычную фразу – «Ну вот и слава Богу».
Все дворовые друзья были в разъездах – кто в пионерском лагере, кто в деревне у дедушки с бабушкой, кто-то даже уехал на «юга», поэтому дома тоже было скучно. Спустя еще дня три Фёдор собрался на тренировку. Через пару недель вся их лыжная секция на полтора месяца отправлялась за город в спортивный лагерь, а пока тренировки еще продолжались в лесу недалеко от их базы, там, где зимой они прокладывали лыжные трассы. Летом они бегали кроссы, делали имитацию лыжного хода с палками в крутые подъемы по склонам поросшего сосняком длинного лога. Как раз на такую тренировку с имитацией Фёдор с ходу и попал, придя в первый раз после болезни. Тягун был крутой и довольно длинный – метров триста. Его надо было пройти после кросса с ходу с палками, имитируя попеременный ход. Обычно Фёдор преодолевал этот тягун «на мах», поэтому он совсем не ожидал того, что произошло с ним в этот раз. Да, бежать было несколько тяжелей, чем обычно, но ничего, такое бывало после перерывов. Но уже в начале тягуна сердце почему-то стало стучать все сильней, поначалу Фёдору даже пришли на ум слова «сердце рвется из груди», но потом стало не до шуток, он вдруг почувствовал, что не успевает дышать, воздуха ему не хватает, в горле встал ком, в глазах потемнело и на середине тягуна он вдруг упал, и какое-время не понимал где он и что с ним. Его за подмышки поднял с земли Вовка Снегирев и по напуганным Вовкиным глазам Фёдор понял, что тот испугался не меньше его. Вовка помог сесть:
– Ну ты чего? Ну ты как? Я щас, я щас, Лексаныча позову, – и убежал.
Фёдора била мелкая дрожь, в глазах были круги, его подташнивало и очень хотелось плакать. Нет, не плакать, зареветь, очень хотелось зареветь, зареветь навзрыд, потому что ему было просто плохо, очень плохо физически и еще хуже от того, что он не понимал, что с ним такое происходит. Ведь он бегал это тягун сотни раз.
Он еще не ревел, но слезы мутной пеленой стояли в глазах и Лексаныча, подымающегося из лога, он увидел не сразу. Он не знал, что ему сейчас скажут, Лексаныч был строг и порой довольно грозен, когда распекал своих учеников за лень или еще за какие-нибудь грехи, и Фёдор с какой-то внутренней дрожью ожидал услышать какие-нибудь слова упрека, типа, «Ну что же ты, слабак! Мы же этот подъем делали тысячи раз». Но Лексаныч подошел молча, сел рядом, потом неожиданно обнял за плечи и прижал к себе. И тут Фёдора прорвало. И он заревел навзрыд, захлебываясь от слез и соплей, ежесекундно кашляя, сморкаясь и подвывая.
– Ну, а как ты думал, сынок!
Лексаныч первый раз назвал его так. Даже отец сынком его никогда не называл. Почему-то от этого слова Фёдору сразу стало легче, количество слез и соплей резко уменьшилось, дрожь прошла. Потом, по жизни Фёдор много раз убеждался в том, как много силы в обыкновенном слове, вопрос только, как и когда его сказать. Лексаныч приобнял его покрепче.
– Ты не переживай, дядя Фёдор, болезнь, она штука жестокая, бьет сильно и не жалея. И подниматься тяжело. Но все пройдет, хотя не сразу. Со мной тоже такое бывало и не раз. Когда-то я из-за такой же ситуации в сборную не попал.
Лексаныч глубоко вздохнул.
– Сейчас девчонки побегут. Ты ведь не хочешь, чтобы они тебя увидели в таком виде? Давай вон туда в лесок. Отдохни. А потом, если силы будут, попробуй еще. Только не торопясь, с перерывами.
В этом месте на склоне лога сосны росли чуть погуще и Фёдор решил зайти подальше, чтобы его не видели работающие тягун ребята. Хотелось куда-нибудь присесть и он искал место поудобней. Поляна была удивительной. Ровный геометрический круг посреди леса, метров десять в диаметре, без кочек, без сушняка, с поросшей короткой травой и местами еще зеленым, но сухим мхом, поверхностью. Но самое главное – точно посередине этой поляны стоял крепкий сосновый пень. Срез его был абсолютно ровным и пень напоминал старый круглый стол в большой комнате дома у Фёдора, разве что чуть меньше. Еще более удивляло то, что пень этот был в диаметре заметно, в разы, больше всех окружавших поляну сосен. Было такое ощущение, что когда-то посреди поляны стояла огромная, такая огромная сосна, что другие деревья просто боялись подойти к ней поближе. Боялись или из уважения, или из понимания того, что великану и места надо побольше. От того и образовалось вокруг этого дерева такое ровное и пустое пространство. Высотой пень был тоже не ниже стола, сидеть на нем было неудобно и Фёдор присел, а потом прилег рядом, на мягкую теплую траву. Он смотрел в небо, на пушистые медленно плывущие белые-белые на голубом кучевые облака, потом облака остановились, он закрыл глаза, а потом он где-то был. Не спал, а где-то был. Где-то, где ему было хорошо и спокойно. Сколько это продолжалось, он не знал. Видимо недолго. Потому что потом он встал, пошел и не торопясь сделал этот тягун. Лексаныч был еще там наверху. Он похлопал Фёдора по плечу и сказал два слова, которые все его питомцы мечтали услышать от тренера хотя бы всего раз. Он сказал:
– Будет толк.
Потом на поляну Фёдор приходил много-много раз. И когда они здесь тренировались и просто так. А еще они с пацанами первый раз отметили здесь самостоятельно День Победы. Сколько им тогда было лет? Лет по двенадцать-тринадцать.
Он хотел, чтобы в этот день все было как у дяди Паши за гаражами. Денег со школьных обедов он поднакопил, думал купить лимонаду, какого-нибудь печенья, но потом понял, что это будет совсем не то. Надо, чтобы напиток был невкусный, лучше горький, чтобы после него кривило рот и хотелось чем-нибудь заесть, он не решался сказать «закусить». Понятно, что о спиртном речи не шло, да и где его было взять? Впрочем, нет, это проблемой не было – Толька Белкин уже предлагал однажды спереть и попробовать самогон, который регулярно и помногу гнал его отец. Толька уверял, что отец ничего не заметит, а если заметит, то подумает на старших братьев. Они тогда конечно отказались от этой авантюры, но Толька похоже задуманное исполнил, потому что у него вскоре появился красивый новый складной нож с перламутровой зеленоватой ручкой. Была у него страсть к ножам. Фёдор был уверен, что Толька выменял его у мужиков на стащенный у отца самогон.
Еда, то есть закуска, тоже должна была быть простой и грубой. Конечно, хорошо было бы взять банку тушенки и потом есть ее прямо из банки ножами. Но Фёдор решил остановиться на более простом решении – он отхватил дома полбуханки черного хлеба, добрый кусок соленого сала, взял луковицу, граненый стакан и четыре такие же граненые, но поменьше размером, стопки. Потом навел клюквенного морса, но сахар в него класть не стал, если не будет горьким, как водка, то пусть будет хотя бы кислым.
Очередное 9 мая было солнечным, но прохладным. Они уложили в рюкзак все свои припасы и отправились на поляну. Пень-стол накрыли газетой, нарезали хлеба, лука и сала. Потом Фёдор налил полстакана морса, накрыл его кусочком хлеба с салом и поставил в стороне. Чтобы все было как у дяди Паши за гаражами. Это для тех, кто не пришел, кто не вернулся. Ведь у них у всех были те, кто не вернулся с войны. У Фёдора двое дядьев, у Тольки – дед, у Левиного отца, как оказалось, где-то на Украине пропали родители, братья и сестры, жившие там до войны. И отец Андрея, погибший уже после войны, вроде бы с неё и вернулся, но ведь он все равно ушел рано из-за неё, из-за войны.
– Ну, за Победу!.
Они налили по полстопки морса. Как надо пить все уже знали. Надо резко выдохнуть и выпить залпом, желательно одним глотком. Потом медленно выдохнуть, понюхать рукав рубахи, закусывать сразу не надо. Кислый морс заставил скривить рты, совсем как у мужиков после водки. Они отломили по кусочку хлеба, взяли по ломтику сала, кольца порезанного лука и стали не торопясь, «степенно», есть, исполненные важностью ритуала, в котором они участвуют.
Второй тост был тоже традиционным, как у дяди Паши за гаражами:
– Ну чтобы больше никогда не было войны!
Вообще, этот тост им казался очень странным, они все были глубоко уверены, абсолютно уверены, что войны больше не будет, просто потому что ее больше не может быть. Ведь фашистов всех перебили, на Земле остались одни нормальные люди, а разве нормальные люди будут воевать между собой? Ну и что, что у них капитализм, а у нас социализм (конечно же, разницы между этими понятиями они не представляли), но ведь те же американцы и англичане были союзниками. Они даже когда-то видели в документальных кадрах, которые в обязательном порядке крутили перед кино, как наши солдаты обнимались с американцами где-то на реке с названием Эльба. Вся эта телевизионно-газетная канитель с ядерными бомбами и ракетами, с проклятыми агрессивными империалистами дошла до них потом. А тогда они свято верили, что войны точно никогда больше не будет. Это было даже немного грустно. Все дети мечтают о подвигах, а где их совершать, если войны не будет? Осознание того, что война это еще и страх, и горе, и грязь, ко всем людям приходит поздно, слишком поздно, тогда, когда это касается их непосредственно. А к тем, кого это не коснулось, порой не приходит никогда.
Третий тост просто третьим тогда никто не называл. Но у дяди Паши, там за гаражами, его всегда пили молча, не чокаясь, и даже без слов было понятно, что пьют за тех, кто погиб.
– Чтобы за вас не пили третий – Фёдор первый раз услышал от прапорщика, который сопровождал тело Андрея Петровского.
На поминках уже крепко поддатый прапорщик, похожий на старшину Васькова» из «Зори здесь тихие», подошел к их поредевшей компании с полной стопкой и именно так и сказал:
– Ну что, пацаны, чтобы за вас никогда не пили третий.
Потом они пели военные песни, несмотря на то, что певцы они были аховые. Даже Лева, у которого дома стояло блестящее коричневое пианино, попадал в такт, не сказать, чтобы очень здорово. Но песни, военные песни они тогда знали все. «Вставай страна огромная!», «Землянка», «Эх дороги!» … «Дня победы» тогда еще не было, но военных песен было много. Только почему то «Синенький платочек» их компания никак не могла отнести к военным песням. Приговор «платочку» поставил Толька Белкин – «так это же про любовь, а не про войну». Насколько эта песня все же про войну, Фёдор понял только много позже, когда возвращался из командировки «оттуда».
9 мая на Поляне стало их традицией. Никогда и никому об этой традиции, совсем не сговариваясь, они почему-то не рассказывали. Это была их общая маленькая тайна.
Глава 13. «Ребятишкам хотелось под танки»
Все самые новые и необычные вещи в их компании первыми появлялись у Левы, точнее в его семье. Отец Левы, Абрам Маркович, по работе частенько ездил в Москву и всегда привозил оттуда какие-то штуки, которых в городе, или, по крайней мере, в их окружении до этого не было ни у кого. У Гуровичей у первых появился телевизор и поначалу они, пацаны, всей компанией каждый вторник в 7 часов собирались у Левы, чтобы смотреть «сказки», слова «мультики» тогда еще не знали. Они рассаживались рядком на еще одном уникальном по тем временам предмете – раскладном диване. Алла Борисовна, Левина мама, наливала всем чай в красивые цветастые чашки, которые было очень страшно брать в руки из-за боязни разбить, потому что все мальчишки знали, что это «чешский фарфор». К чашкам всегда прилагались блюдца, которые, по большому счету, им никогда не пригождались. Еще у Гуровичей к чаю всегда было печенье, такое необычное печенье, маленького размера в расписной жестяной коробке, похожей на коробку из-под монпансье, только намного больше. Такого печенья, сколько он потом не выглядывал его в магазинных витринах, Фёдор больше нигде не встречал.
У Гуровичей Фёдор первый раз увидел холодильник. У них в доме холодильник был самодельный. Зимой, все, что требовало заморозки, держали просто на холодной веранде. А весной в подвале под домом дощатый ларь набивали последним еще не растаявшим снегом, утрамбовывали его, превращали почти в лед, потом засыпали опилками и этот «холодильник» работал почти до осени. Хотя, собственно и хранить в нем особо было нечего.
И магнитофон и проигрыватель пластинок первыми тоже появились у Гуровичей.
А где-то в середине 70-х Лева пришел на вечерние посиделки в их «штабе» с кассетным магнитофонам «Весна». Кассета была одна, и, по всей видимости, уже далеко не первой молодости. Лева упер ее у старшей сестры. Что они тогда слушали, сейчас, наверное, не вспомнил бы никто. Но они прослушали ее от начала и до конца с десяток раз, если не больше. Они не были, как сейчас говорят, меломанами, им был интересен сам процесс. Потом Лева стал где-то добывать новые записи и они уже стали различать всякие ВИА, а однажды как-то даже неожиданно все загрустили под странную нерусскую песню, где в припеве все тянули «гё-ё-ё-о-л». Они даже не знали, что это был английский язык, в школах их городка тогда изучали только немецкий, они не знали такого слова «Битлз», они вообще очень многого не знали и не могли знать, потому что все это, чего они не знали, существовало где-то в другой реальности, редко соприкасавшейся с их жизнью. А потом Лева принес кассеты с Высоцким и они заболели им. Этот хриплый голос проникал, казалось, не в уши, а куда-то во внутренности. Наверное, именно про это и говорят порой – «слушать сердцем». Вот здесь они все слова уже знали наизусть и, также, как ту самую первую, могли крутить кассеты по многу-многу раз. «Вздох глубокий, руки шире, не спешите, три-четыре…» Кассета с Высоцким стала в их компании лучшим подарком, пусть даже у тебя еще и не было своего кассетного магнитофона. Эти песни не были похожи ни на что из того, что они слушали до этого, ни голосом, ни интонацией, ни формой, ни смыслом того, о чем он пел. Он «пел душой», они «слушали сердцем»…
Тот день Победы для них был особым. Всем уже исполнилось по пятнадцать, ну почти всем, Толька Белкин был июньским. И они решили первый раз встретить праздник как настоящие взрослые мужики – со спиртным. Толька опять предложил стащить у отца бутылку самогона – «он их все равно не считает», но все же решили, что для начала самогон штука слишком крепкая. Двор их видел последствия употребления белкинского самогона неоднократно. Толька спорил – «что мы не мужики?», но на вопрос – «поблевать захотелось?» – ответа у него не нашлось, и он предложил другое решение – самогон все же стащить и обменять его у мужиков на портвейн. Все это Толька брал на себя и на этом порешили.
Толька должен был обеспечить спиртное, Фёдор закуску и «запив», Лева – магнитофон, а Андрей на день победы всегда приносил отцовскую пилотку, которую все надевали ненадолго по очереди.
У Тольки Белкина операция по обмену самогона прошла удачно и он водрузил на пень-стол целых две бутылки с тремя большими семерками на этикетках, в народе этот продукт имел условное название «Три топора». Лева «подбодрил» свою кассетную «Весну» шестью новыми батарейками.
Поначалу все было как обычно. Выпили первый за Победу, второй – «за то, чтоб больше не было войны…», молча третий. Портвейн пился гораздо лучше, чем кислый клюквенный морс. Он был сладковатым, с приятным вкусом и ароматом каких-то непонятных заморских фруктов.
Они раскупорили вторую бутылку «Трех топоров». Выпили еще, включили Высоцкого и даже бодро попрыгали под его «Утреннюю гимнастику». Добавили еще по одной «за здоровье!» Потом просто сидели и молча слушали. Каждый думал о чем-то своем.
Поначалу каких-либо особых изменений в поведении друзей Фёдор не замечал. Самого его немного повело в сторону, когда он встал, чтобы сходить в ближайшие заросли «по-малому», но он не обратил на это особого внимания. Он немного с опаской ожидал какой-то внутренней реакции организма на столь непривычный для продукт, как портвейн, но, в общем-то, чувствовал себя довольно комфортно и как, как ему казалось, совершенно обычно. Тем неожиданней для него оказалось, когда до этого безмятежно сидевший на земле Толька вдруг вскочил, зарыдал, сглатывая непонятно с чего появившиеся слезы, и внезапно осипшим голосом стал повторять:
– Ну а мы, а мы… Мы смогли бы?
Сначала они ничего не могли понять. Лева выключил магнитофон, они окружили Тольку, положили руки на его вздрагивающие от рыданий плечи.
– Толян, Толян, ты чего?
– … Я тоже хочу… Тоже хочу….
– Чего хочешь? Куда хочешь? Толян, блин, объясни наконец …
– Я тоже хочу под танки…
Фёдор все понял. Вообще-то, эта «Баллада о детстве» не была у него самой любимой, просто потому что нелюбимых им песен у Высоцкого не было. Но многие отдельные строчки из этой песни он помнил наизусть. «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки…». Именно над этими строчками сейчас рыдал Толька Белкин.
Толька успокоился и затих. Они немного напуганные этим неожиданным, непривычно бурным выплеском Толькиных чувств, сели кружком.
– Ты чего это вдруг про танки, Толян?
Толька уже без рыданий, но все равно горячо и торопливо, и почему-то полушепотом, хватая их за руки, заговорил:
– А вот сижу, сижу, слушаю, слушаю… И вдруг подумал – а вот мы смогли бы так? Под танки? Как они… Не те пацаны, которые в песне, а солдаты… Ну тот же Матросов! Ну пусть он не под танк, а на дзот… Нет, ну смогли бы мы…? Надо же встать, ну или ползти, ну или просто не уйти, когда везде стреляют, когда на тебя танки… Тот же Ладкин наш… Он же тоже от пушки не ушел…
И чуть помолчав, он обвел их глазами, и почему-то остановив взгляд на Фёдоре, полуутвердительно, полувопросительно добавил:
– А смерти ведь все боятся… Так ведь?
Долго сидели молча. Первым заговорил Лева:
– Только мы ведь никогда об этом не узнаем. Сможем мы или сможем… Войны точно больше не будет.
– Это да…
В том, что войны больше не будет, были уверены все.
Больше они об этом не говорили. Говорили обо всем и не о чем, но не об этом. Посидели еще с часок, уже понимая, что «Три семерки» оставили заметные следы на их лицах и поведении, и появляться в таком виде дома вряд ли стоит. Поэтому прибирались за собой на поляне не торопясь. И только в последний момент перед уходом, надев набекрень переходившую весь день с головы на голову отцовскую пилотку, Андрей вдруг сказал:
– А все-таки, если не встать, то как потом жить …
Звучит как вопрос, но это не было вопросом. Это было утверждение.
И опять они все с ним согласились, не произнеся вслух ни слова…