Русь, ты вся поцелуй ил морозе!
Синеют ночные дорози.
Велимир Хлебников
Но сколько производя таится в этой тишине,
которая меня так влечет и завораживает!
сколько насилия! сколь обманчив этот покой!
Астольф де Кюстин.Россия в 1839 году
Марфушина радость
Зимний луч солнечный сквозь окно заиндевелое пробился, Марфушеньке в нос попал. Открыла глаза Марфуша, чихнула. На самом интересном лучик солнечный разбудил: про заколдованный синий лес Марфуша опять сон видела да про мохнатых шустряков в том лесу. Подмигивали шустряки мохнатые из-за деревьев синих, высовывали языки огненные изо ртов своих горячих, выписывали языками теми на коре деревьев светящиеся иероглифы, да все самые древние-предревние, сложные-пресложные, неведомые и самим китайцам, такие иероглифы, что тайны великие и страшные открывают. Душа замирает от сна такого, а видеть его почему-то приятно очень.
Откинула Марфуша ногой одеяло, потянулась, увидала на стене живую картинку с Ильей Муромцем, на долгогривом Сивке-Бурке скачущим, и вспомнила – последнее воскресенье сегодня. Последнее воскресенье рождественской недели. Хорошо-то как! Рождество святое все еще не кончилось! В школу токмо завтра идти. Неделю отдыхала Марфушенька. Семь дней будильник мягкий в семь часов не булькал, бабушка за ноги не дергала, папа не ворчал, мама не торопила, ранец с умной машиной спину не тянул.
Встала Марфуша с кровати, зевнула, стукнула в перегородку деревянную:
– Ма-м! Нет ответа.
– Ма-а-ам!
Заворочалась мама за перегородкой:
– Чего тебе?
– Ничего.
– А ничего – так и спи себе, егоза…
Но Марфушеньке спать уж не хочется. Глянула она на окно замерзшее, солнцем озаренное, и вспомнила сразу, какое воскресенье сегодня, запрыгала на месте, в ладоши хлопнула:
– Подарочек!
Напомнило солнышко, напомнили узоры морозные на стекле о главном:
– Подарочек!
Взвизгнула Марфуша от радости. И испугалась тут же:
– А час-то который?!
Выскочила в рубашечке ночной, с косой расплетенной-растрепанной за перегородку, на часы глянула: полдесятого всего-то! Перекрестилась на иконы:
– Слава тебе, Господи!
Подарочек-то токмо в шесть вечера будет. В шесть вечера, в последнее воскресенье Рождества!
– Да что ж тебе не спится-то? – мама недовольно приподнялась на кровати.
Заворочался, засопел носом лежащий с мамою рядом отец, да не проснулся: вчера поздно пришел с площади Миусской, где торговал своими портсигарами деревянными, а ночью опять стучал стамеской, мастерил колыбельку для будущего братца Марфушиного. Зато бабка на печи сразу проснулась, закашляла, захрипела, сплюнула, бормоча:
– Пресвятая Богородица, прости нас и помилуй…
Увидела Марфушу, зашипела:
– Что ж ты, змея, отцу спать не даешь?
Закашлялся и дед в углу своем, за другой перегородкой. Марфуша в уборную скрылась – от бабки подальше. А то еще в волосы вцепится. Бабка злая. А дедуля добрый, разговорчивый. Маманя серьезная, но хорошая. А папаня молчаливый да хмурый всегда. Вот и вся семья Марфушина.
Справила нужду Марфуша, умыла лицо, на себя в зеркало глядя. Нравится Марфуша себе самой: личико белое, без веснушек, волосы русые, ровные, гладкие, глаза серые, в маму, нос маленький, но не курносый, в папу, уши большие, дедушкины, а брови черные, бабушкины. В одиннадцать лет свои Марфуша умеет многое: учится на «хорошо», с умной машиной «на ты», по клаве печатает вслепую, по-китайски уже много слов знает, маме помогает, вышивает крестом и бисером, поет в церкви, молитвы легко учит наизусть, пельмени лепит, полы моет, стирает.
Вытянула из стакана свою щетку зубную в виде дракончика желто-красного, оживила, напоила зубным эликсиром, сунула в рот. Прыснул дракончик на язык мятным-приятным, набросился на зубы, заурчал. А Марфушенька тем временем расческу в волосы запустила. Занялась расческа слоеная работою своей привычной, поползла, жужжа, по русым волосам Марфушиным. Хороши волосы у Марфуши! Гладкие, длинные, шелковистые. Одно удовольствие расческе по таким полозить. Расчесала она их, вернулась к макушке и принялась косу заплетать. Марфушенька щетку-дракончика изо рта в руку выплюнула, промыла, в стакан поставила. Подмигнул ей дракончик-зубочист глазком огненным и застыл до следующего утра.
А уж на кухне бабушка неугомонная зовет-суетится:
– Марфа, ставь самовар!
– Щас, баб! – крикнула Марфуша ответно, расческу китайскую поторопила:
– Куай-и-дярр![1]
Заурчала расческа громче, замелькали мягкие зубья ее в волосах русых побыстрее. Выбрала Марфуша бантик оранжевый и пару вишенок, дождалась, пока расческа дело свое доделает, и через перегородки – на кухню.
По плечу Марфуше наполнить самовар полутораведерный: налила воды, бересту подожгла, кинула в жерло черное, а сверху – шишек сосновых, за которыми они целым классом в Серебряный Бор ездили. Три мешка шишек набрала Марфуша за неделю. Подмога это большая родителям. И Москве-матушке.
Затрещала береста, Марфуша поверх шишек пук щепы березовой сунула, патрубок вставила, да другой конец – в дырку в стене. Там, за стеною – труба печная, общая, на весь их шестнадцатиэтажный дом. Загудел весело самовар, затрещали шишки.
А бабка уж тут как тут: едва молитву утреннюю прочла, сразу и печь топить принялась. Теперь уже все в Москве печи топят по утрам, готовят обед в печи русской, как Государь повелел. Большая это подмога России и великая экономия газа драгоценного. Любит Марфуша смотреть, как дрова в печи разгораются. Но сегодня – некогда. Сегодня день особый.
В свой уголок Марфуша отправилась, оделась, помолилась быстро, поклонилась живому портрету Государя на стене:
– Здравы будьте, Государь Василий Николаевич!
Улыбается ей Государь, глазами голубыми смотрит приветливо:
– Здравствуй, Марфа Борисовна. Прикосновением руки правой Марфуша умную машину свою оживила:
– Здравствуй, Умница!
Загорается голубой пузырь ответно, подмигивает:
– Здравствуй, Марфуша!
Стучит Марфуша по клаве, входит в интерда, срывает с Древа Учения листки школьных новостей:
Рождественские молебны учащихся церковно-приходских школ.
Всероссийский конкурс ледяной скульптуры
коня государева Будимира.
Лыжный забег с китайскими роботами.
Катания на санках с Воробьевых гор.
Почин учащихся 62-й школы.
Зашла Марфуша на последний листок: Учащиеся церковно-приходской школы № 62 решили и в Светлый Праздник Рождества Христова продолжить патриотическое вспомоществование болшевскому кирпичному заводу по государственной программе «Великая Русская Стена».
Не успела в личные новостушки соскочить, а сзади дед табачным перегаром задышал:
– Доброе утро, попрыгунья! Чего новенького в мире?
– Школьники и в Рождество кирпичи лепят! – отвечает Марфуша.
– Во как! – качает дед головой, на пузырь светящийся смотрит. – Молодцы! Эдак стену к Пасхе закончат!
А сам пальцем Марфушу в бок. Смеется Марфуша, подсмеивается дед в усы седые. Хороший дедушка у Марфуши. Добрый он и разговорчивый. Много, ох, много повидал, много порассказывал внучке о России: и про Смуту Красную, и про Смуту Белую, и про Смуту Серую. И про то, как государев отец, Николай Платонович, Кремль побелить приказал, а мавзолей со смутьяном красным в одночасье снес, и про то, как жгли на площади Красной русские люди паспорта свои заграничные, и про Возрождение Руси, и про героических опричников, врагов внутренних давящих, и про прекрасных детей Государя и Государыни, про волшебные куклы их, и про белого коня Будимира.
Щекочет дед Марфушу бородой своей:
– А ну, егоза, спроси свою Умницу, сколько кирпичей в Стене не хватает?
Спрашивает Марфуша. Отвечает Умница голосом послушным:
– Для завершения Великой Русской Стены осталось положить 62 876 543 кирпича.
Подмигивает дед нравоучительно:
– Вот, внученька, кабы каждый школьник по кирпичику слепил из глины отечественной, тогда бы Государь враз стену закончил, и наступила бы в России счастливая жизнь.
Знает это Марфуша. Знает, что никак не завершат строительство Стены Великой, что мешают враги внешние и внутренние. Что много еще кирпичиков надобно слепить, чтобы счастье всеобщее пришло. Растет, растет Стена Великая, отгораживает Россию от врагов внешних. А внутренних – опричники государевы на куски рвут. Ведь за Стеною Великой – киберпанки окаянные, которые газ наш незаконно сосут, католики лицемерные, протестанты бессовестные, буддисты безумные, мусульмане злобные и просто безбожники растленные, сатанисты, которые под музыку проклятую на площадях трясутся, наркомы отмороженные, содомиты ненасытные, которые друг другу в темноте попы буравят, оборотни зловещие, которые образ свой, Богом данный, меняют, и плутократы алчные, и виртуалы зловредные, и технотроны беспощадные, и садисты, и фашисты, и мегаонанисты. Про этих мегаонанистов Марфуше подружки рассказывали, что это европейские бесстыдники, которые в подвалах запираются, пьют огненные таблетки и письки себе теребят специальными теребильными машинками. Снились мегаонанисты Марфушеньке уже дважды, ловили ее в подвалах темных, лезли в писю железными крюками электрическими. Страшно…
– Марфа, сходи за хлебом!
Ну вот, придется на улицу идти. Неохота, конечно, с утра, да делать нечего. Натянула Марфуша кофту, накинула шубку свою старенькую, из которой уж выросла, сунула ноги в валенки серые, платок пуховый с печки стянула, на голову накинула.
А бабка ей рубль серебряный сует:
– Возьмешь белого ковригу да черного четвертинку. Сдачу не забудь.
– И мне папирос купи, внученька, – подкручивает усы дед.
– Весь дом и так прокурил… – ворчит бабка, платок на Марфушеньке завязывая.
А дед веселый бабку – пальцем в бок:
– Оки-доки, мы в Бангкоке!
– Вздрагивает бабка, плюется:
– Штоб тебя… черт старый.
Обнимает ее дед веселый сзади за плечи худосочные:
– Не шипи, Змея Тимофеевна! Ужо с пенсии я тебе насыплю.
– Ты насыпешь, Пылесос Иванович, жди! – отпихивает его бабка, но дед ловко целует ее в губы.
– Ах ты, волк рваной! – смеется бабка, обнимает его и целует ответно.
Марфуша за дверь выходит.
Лифт по праздникам не работает – не велено управой городской. Спускается Марфуша с девятого этажа пехом, варежкой красной по стенам изрисованным шлепая. Грязновато на пролетах лестничных, мусор валяется, лежит говно кренделями подзасохшими, да это и понятно: дом-то земский, а на земских Государь уже шесть лет как обиду держит. Слава Богу, Малая Бронная от опричников откупилась, а то было б и с ней, как с Остоженкой да с Никитской. Помнит Марфуша, как Никитскую крамольную жгли. Дыму тогда на всю Москву было…
Вышла Марфуша из подъезда. На дворе снег лежит да солнышко на нем блестит. И дети уж вовсю играют: Сережка Бураков, Света Рогозина, Витька-Слоник, Томило, парень из тринадцатого дома и какие-то шерстяные оборванцы с Садового. Играют они уже все Рождество в одно и то же, в опричников и столбовых. «Столбовые» усадьбу построили из снега, засели в ней. «Опричники» их обступили: «Слово и Дело!» «Столбовые» откупаются сосульками. Как токмо сосульки кончаются – «опричники» на приступ усадьбу «столбовых» берут. Вот и сейчас в усадьбу снежки полетели, засвистали «опричники», заулюлюкали:
– Гойда! Гойда!
Идет мимо битвы Марфушенька. В спину ей снежок попадает:
– Марфа, айда с нами лупиться!
Останавливается Марфуша. Подбегают к ней раскрасневшиеся Светка с Томилой:
– Куда прешь?
– Хлеба к завтраку купить надобно.
Шмыгает носом узкоглазый Томило:
– Слыхала, на Вспольном мальчишки по-матерному ругаются. На «х» и на «п».
– Ничего себе! – качает головой Марфуша. – А кто донес?
– Сашка-голубятник. Он Сереге позвонил, а Серега отцу своему. Тот – сразу в околоток.
– Молодцы.
– Сыграй с нами один круг! Будешь княгиней Бобринской.
– Не могу. Родители ждут.
Пошла дальше Марфуша.
Из двора выйдя, направилась в лавку Хопрова. Красиво украшена лавка – у входа две елки наряженные стоят, окна все живыми снежинками переливаются, в углу витрины – Дед Мороз со Снегурочкой в санях ледяных едут. Входит Марфуша в лавку, звякает колокольчик медный. А в лавке уж очередь стоит, но небольшая, человек тридцать. Встала Марфуша за каким-то дедом в ватнике китайском, на витрину уставилась. А там, под стеклом, лежит все, чем торговать положено: мясо с косточками и без, утки и куры, колбаса вареная и копченая, молоко цельное и кислое, масло коровье и постное, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на севере». А еще водка ржаная и пшеничная, сигареты «Родина» и папиросы «Россия», повидло сливовое и яблочное, пряники мятные и простые, сухари с изюмом и без, сахар-песок и кусковой, крупа пшенная и гречневая, хлеб белый и черный. Да, придется ради хлеба и папирос дедушкиных всю очередь отстоять. Вдруг слышит Марфуша в очереди голосок знакомый:
– Полфунта кускового, ковригу черного, четвертинку «Ржаной» и повидла яблочного на гривенник.
Зинка Шмерлина из третьего подъезда. Марфуша сразу к ней:
– Зин, возьми хлеба да папирос.
Черноглазая и черноволосая Зинка нехотя рубль у Марфуши берет. И сразу же очередь оживает:
– А ты чего, торопыха, постоять не можешь?
– Куда без очереди! Не отпускайте ей!
– Нам тоже токмо хлеба купить!
– Ишь, проныра!
Но за прилавком нынче сам Хопров стоит, а он детишек любит:
– Ладно вам собачиться! Не обижайте девку. Куда торопитесь? Все одно завтра на работу пойдете.
Широк хозяин лавки туловом, высок, окладист бородою рыжей, одет в косоворотку красную да в душегрейку овечью. Отпускает Хопров своими руками большими Марфуше папирос и хлеба, сдает сдачу, подмигивает маленьким, жиром заплывшим глазом:
– Лети, стрекоза!
Выходят Марфуша с Зиной из лавки. Зина из семьи небогатой, неблагополучной: отец у нее хоть и мастер по теплым роботам, а пьет горькую. А маманя вообще работать не желает. Поэтому и одета Зина бедно – валенки худые, ватник латаный, шапка хоть и песцовая, да старая, заношенная, по всему видать, от старшей сестры Тамары досталась.
– Ты на Красную с Тамарой пойдешь? – спрашивает Марфуша, пакет с хлебом поудобнее перехватывая.
– Не-а, – мотает головой Зина. – Тамарка-дура таперича в Коломне, едет оттудова ночным. Мы с Васькой пойдем.
Вася – младший братик Зины. Хорошо им – два подарка получат. А Марфушеньке надобно ждать, пока братик у мамы родится.
Только два дома прошли по Малой Бронной, глядь, из переулка сам Амоня Киевогородский со псом своим верным электрическим шествует, а за ними – толпа зевак валит. Марфуша блаженного Амоню токмо раз видала, когда его над Трубной площадью на веревках подымали, дабы он беду увидал. Тогда увидал он, что у Государыни второй выкидыш случится из-за сглаза вдовы стрелецкой. С той вдовой тогда круто народ обошелся – проволокли ее по Васильевскому спуску к Москве-реке да под лед баграми и запихнули.
Остановились девочки, смотрят на блаженного. Идет он, сутулый, худой, оборванный, на лягушку чем-то смахивающий, ведет на веревке пса своего электрического по имени Кадэ. На груди у Амони тяжкий крест железный, по плечам – цепи, из ушей дубовые пробки торчат, дабы уберечься от шума людского. Бабушка Марфуше сказывала, что пробки сии вынимает Амоня из ушей токмо раз в год, на Преображение Господне, дабы «услышать шепот света фаворского». Из-за пробок сих дубовых Амоня и не разговаривает, а кричит всегда криком. Вот и сейчас:
– Пути не видно! Идти тёмно!
Хоть и утро стоит солнечное, а не видно Амоне дороги. Останавливается он, останавливается и толпа.
– Посвети! Посвети! – кричит блаженный. Пес Кадэ зажигает очи свои синие, светит Амоне под ноги. Опирается Амоня на посох, голову свою большую к самой земле склоняет, нюхает снег, кричит:
– Чтой-то кровью потягивает! Шевелится толпа вокруг Амони:
– Чья кровушка прольется, Амонечка?
– Кому беречься?
– Куда уползать?
– Где свечки ставить?
– Кому подарки заносить?
Нюхает Амоня снег. Замирают все.
– Малая беда! – выкрикивает он.
Наступает толпа, беспокоится:
– Покажи беду! Покажи беду!
Распрямляется Амоня, из-под бровей своих нависших взоры яростные по сторонам мечет:
– Малая беда! Малая беда!
– Покажи беду! Покажи беду! – надвигается толпа.
Купцы и мещане, оборванцы и нищие, пьяницы и кокошинцы, китайцы-разносчики и татары-сбитеньщики, подростки и детвора, все просят:
– Покажи беду! Покажи беду! Распрямляется Амоня, руку вскидывает:
– Подымите меня!
Засуетилась толпа, кинулись в двери и окна домов близстоящих стучать. Замелькали лица в окнах, а четверо молчаливых сподвижников блаженного из мешков своих заплечных мотки с веревками крепкими вынимают. Миг – и повисли веревки на балконах, зазмеились вниз из окон. Тут же постовой возник, перекрыл Малую Бронную: Амоня подымается! Закон прост: в каком месте столицы Амоня беду показывает, там все сразу замереть должно.
Обвязали Амоню веревками за пояс, встал его пес верный на задние лапы, расступилась толпа. Натягиваются веревки, подымают Амоню, отрывается он от земли.
Замерла толпа. Смотрят все. Поднимают блаженного Амоню над Москвой. Выше и выше. Третий этаж, четвертый, пятый. Шестой.
– Вижу беду малую! – раздается над толпою.
Перестали тянуть за веревки. Завис Амоня Киевогородский между небом и землей. Толпа внизу стоит, не шелохнется. У Марфуши рот раскрылся. Глядит она на зависшего Амоню во все глаза.
– Кровь стрелецкая прольется в Замоскворечье! – вещает с воздуха Амоня. – Задавят в понедельник опричные двух полковников. Но меньшим опалы не будет.
Вздохнула толпа облегченно: малая то беда, правду Амоня сказал. Среди толпы стрелецких не оказалось. Токмо одна женщина в шубке каракулевой, перекрестившись, из толпы выбежала.
– Опускайте! – вопит Амоня, на веревках содрогаясь.
Опускают его на землю, от пут освобождают. А он сразу же:
– Лечебные!
Из толпы к нему – руки с дарами. Кто деньги дает, кто еду. Сподвижники да пес электрический помогают подарки собирать.
– Я болею! Я боле-е-е-ею! – скорбно кричит Амоня.
Крестятся в толпе и кланяются ему. Крестится Марфушенька, кланяется блаженному. Синие глаза Кадэ на ее кульке с хлебом и папиросами останавливаются. Подходит широкоплечий сподвижник с мешком, молча мешок раскрывает перед Марфушей и Зиной. Покорно опускают девочки в мешок все, что в руках держат.
– Я боле-е-ею! Я боле-е-е-ею!! – вопит Амоня так, что многие в толпе начинают всхлипывать.
Уходит блаженный вниз по Малой Бронной. Валит за ним толпа. А Зина с Марфушенькой оцепенело их глазами провожают.
Свистнул постовой, машины столпившиеся по улице пропуская. Опомнились девочки: надобно снова в лавку идти. У Марфуши-то целых восемьдесят копеек осталось с рубля, а у Зины всего три копейки.
– Надобно родителям сказать, – раздумывает Зина. – Одолжи звоночек?
У Зинки говоруха всегда просрочена.
– Звони, – Марфуша снимает с уха свою говоруху, дает Зинке.
Зинка пристраивает красно-коричневую говоруху к своей мочке:
– «Алконост», два, два, девять, сорок шесть, полста, восемь.
Служба дальнеговорения у семьи Зинкиной самая дешевая – «Алконост». Марфушина семья службу «Сирин» попользывает. Но не потому, что Заварзины много богаче Шмерлиных. Просто полгода назад Марфушин папа вырезал столоначальнику из Палаты Связи киот усадебный со Спасителем да апостолами. И так киот сей столоначальнику понравился, что подвесил он семью Заварзиных на «Сирин» на целых девять бесплатных месяцев.
– Мамуль, я харч весь Амоне блаженному отдала, – говорит Зина.
– Ну и дура, – слышится в ответ. – Отец без водки тебя на порог не пустит.
– У меня три копейки осталось.
– На них и купишь.
Со вздохом возвращает Зинка говоруху:
– Делать нечего, пойду на Пушкинскую горло драть – «Разлуку» петь. Авось подадут на чекушку.
– Ступай с Богом, – кивает Марфуша, а сама опять к лавке поворачивает.
Зинке побираться не впервой. А давать ей денег в долг Марфуша права не имеет.
В лавке за это время очередь еще больше выросла – в последний день праздника у всех харч на исходе. И никого из знакомых в очереди той, как назло. Делать нечего – отстояла Марфуша и снова к Хопрову широкотелому:
– Белого ковригу, черного четвертинку да пачку папирос.
Прищуривает заплывшие глазки лавочник:
– Тю! Так ты ж только что брала, стрекоза. Не хватило твоим? Съели хлеб да обкурились?
– Я, Парамон Кузьмич, все Амоне блаженному отдала.
Чешет бороду рыжую Хопров:
– Вот оно что. Молодец. Сие дело богоугодное.
И помедлив, руку в коробку с леденцами запускает, дает Марфуше:
– Держи.
– Благодарствуйте.
Берет Марфушенька леденцы, хлеб с папиросами и – прямиком домой. Леденец в рот сунула, идет, сосет, торопится, сворачивает с Малой Бронной, а в угловом доме на первом этаже через форточку открытую слышно:
– Ай, не буду! Ай! Ай, не буду!
И розга свистит да шлепает. Сбавила Марфуша шаг, остановилась.
– Ай, не буду! Ой, не буду!
Секут мальчика. Свистит розга, шлепает по голой заднице. Видать, отец сечет. Марфушу папаша никогда не сечет, токмо маманя. Да и то редко, слава Богу. В последний раз – перед Рождеством, когда из-за Марфушиной оплошности две полосы кокоши драгоценного удуло. Сели в тот вечер мама с папою на кухне после трудового дня, нарезали три полосы белых, а Марфуша как раз мусор выносила да дверь-то настежь и распахнула. А на кухне-то форточка, как на грех, открытая была. Потянуло с лестничной клетки из окна разбитого, да так, что весь кокоша – в пыль по углам. Отец с дедом – в крик. Бабка – щипаться. А маманя молча разложила Марфушу на кровати двуспальной да по голой попе прыгалками и посекла. Марфуша плакала, а дед с папой все по кухне ползали, пальцы слюнили, да пыль белую собирали…
Вошла Марфуша в подъезд, а там трое нищих выпивают у батареи. Расстелили себе газету «Возрождение», разложили на ней то, что за утро насобирали, и жуют, распивают бутылку самогона. Но нищие пришлые, не местные, а по виду и вовсе не москвичи: один старый, седой, как лунь, другой чернявый, крепкий, но без ног обеих, а третий – подросток. И самогон они, видать, у китайцев на Пушкинской прикупили: в мягкой бутылке самогончик-то.
– Здравствуй-поживай, дочка, – улыбается ей старик.
– И вам не хворать, – бормочет Марфуша, мимо проходя.
Стала по лестнице подниматься, да призадумалась: надо бы дворнику донести. Нищие-то разные бывают. В пятнадцатом доме на Святки пустили ряженых, а те по трем квартирам прошлись с револьверами газовыми да три мешка себе барахла и «наколядовали». Пришлые нищие в лучшем случае на лестнице нагадят, а в худшем – украдут чего-нибудь.
Звонит Марфуша в квартиру дворника на третьем этаже. Открывает дверь дворничиха в бигудях и с папиросой в зубах:
– Чего тебе?
– Там внизу нищие самогонку пьют.
Сказала, а сама – вверх по лестнице бегом. Добралась до своего этажа, в разбитое окно высунулась: что будет? Прошло времени немного, зашумело внизу, хлопнула дверь:
– Ох, родимая моя мамушка! Вываливается из подъезда старик, за зад держась, следом парень выбегает, потом – инвалид на своих утюгах колбасится. А за ними – дворник Андреич с электрической дубиной. Прицелился, пустил молнию синюю инвалиду в огузье. Завизжал инвалид, заматерился:
– Ёб твою проруху-мать!
Грозит ему дворник:
– Сейчас красную пущу! А потом тебя, охальник, в околоток!
Подхватывают старик с мальчиком инвалида, волокут прочь. Мальчишки дворовые им вслед улюлюкают, снежками провожают. Сплевывает красноносый Андреич на снег, складывает дубину, исчезает в подъезде.
Дело полезное, государственное, сделано. Звонит Марфуша довольная в дверь свою. Открывает бабка, от злобы трясется:
– Где ж ты запропастилась, змея?!
Дед, из уборной идучи, подсмеивается за бабкиным плечом:
– Видать, за подружку языком зацепилась!
И отец пасмурный на кухне:
– Марфу токмо за смертью посылать.
– Я Амоню блаженного видала, – оправдывается Марфуша. – Он там на улице поднялся, а потом лечебных попросил. Я ему хлеб с табаком и отдала. Пришлось заново все покупать.
Утихает бабка, ворчит:
– Сподобилось ему, ишь…
– И чего он разглядел? – дед интересуется.
– Стрелецких давить будут.
– И Бог с ними, – машет бабка, хлеб у Марфуши забирая.
– У этих не убудет, – бубнит отец.
– Не убудет, точно! – закуривает дед.
– Вон какие рыла понаели без войны, – зевает простоволосая мать, из ванной выглядывая. – Воронин, морда, на трех «меринах» ездит. Садитесь завтракать, что ли…
Помолились всей семьей Николе Угоднику, позавтракали кашей пшенной с молоком, попили чаю китайского с белым хлебом и повидлом яблочным. Отец поковырялся с портсигарами да пошел на свою Миусскую площадь, торговать. Мама с бабушкой в церковь отправились. Дед с санками поехал на Арбат за дровами. А Марфуша дома осталась – посуду мыть. Перемыла тарелки да горшки, потом себе воротнички школьные постирала да прогладила. А потом села с Умницей играть в «Гоцзе».[2] Играла до обеда, но баоцзянь[3] так и не смогла найти. Его же искать-то надобно не в замке, а в подземелье, там, где глиняные воины стоят, а потом оживают да бросаются, да выбираются из-под земли, да ползут к нашей границе. Пока с ними бьешься, баоцзянь синим светится, а как одолеешь их – сразу исчезает. Попробуй тут найди его! Зато Колька Башкирцев рассказывал, как баоцзянь найдешь – сразу все враги падают замертво, а молодой Государь женится на принцессе Сунь Юн, а для девочек есть ветка: свадьба. Там, он сказал, очень красиво, невеста на пиру меняет шесть нарядов, а потом есть еще одна ветка, запретная: что молодые ночью в опочивальне творят. Это смотреть строго запрещено! И Марфуша это смотреть никогда не будет. А мальчишки, которые баоцзянь нашли, смотрят…
Прошло еще пару часов, прокуковала кукушка настенная. Воротились из церкви мама с бабушкой, приполз дед с санками дров, пришел и отец с площади радостный: продал три портсигара. Удача! С почина купил в аптеке золотник кокоши. Понюхали они с мамой, бражкой запили, и деду с бабкой немного перепало. Отец-то всегда хмурый, а развеселить его токмо кокоша и может. Словно другим он делается – говорливым, непоседливым, задорным. А когда отец задорный – сразу песни поет: «Осень», «Мне малым-мало спалось», «Ясный сокол на снегу», «Кручинушка», «Хазбулат удалой». Сели они с мамой и дедом на кухне петь. Пели и пели, до слез, как всегда. Марфуша тем временем каши теплой навернула, зашла на школьное Дерево, посмотрела, что завтра в школе предстоит:
1. Закон Божий
2. История России
3. Математика
4. Китайский язык
5. Труд
6. Хор
Шесть уроков, многовато.
С Законом Божьим Марфуша давно дружит, историю государства Российского чтит, китайский учит прилежно, на труде всегда расторопна, хором поет хорошо, а вот математика… Непростая это наука для Марфуши. И учитель, Юрий Витальевич, не прост. Ох, не прост! Высокий он, худой, тонкий, как баоцзянь, строгий ужасно. Еще в первом классе, когда арифметику изучали, расхаживал Юрий Витальевич по классу, повторяя своим скрипучим голосом: «Арифметика, дети, большая наука». А уж о математике и говорить нечего… Трудно она Марфуше дается: уже восемнадцать раз ставил ее Юрий Витальевич в угол, семь раз – на колени, четыре раза – на горох сухой.
Полистала Марфуша учебник математики ненавистной, закрыла, на полку сунула. Страшные есть учителя. А есть – хорошие, добросердные. Вот, к примеру, учитель физкультуры Павел Никитич: глянет – червонцем одарит. Любимое у него для девочек – забеги. На 500 саженей, тягом, и на 50 – рывом. Летом – в китайках, а зимой – на лыжах. Девочки бегут, а он подбадривает:
– Жги, жги, жги!
У Марфуши лучше всего рывом бегать получается, – быстроногая она, ухватистая. Дважды на соревнования районные ездила. Четвертое место заняла и шестое.
Побродила Марфуша по интерда, да опять все в свою «Гоцзе» играть принялась. Так время-то до вечера и пронеслось: четыре часа, пять, полшестого. Тут-то сердце у Марфуши и затрепетало: пора! Собрала ее мама, обрядила, новый платок белого пуха повязала, перекрестила на дорогу:
– Ступай, доченька.
Вышла Марфуша во двор, сердце колотится. А по двору из всех шести подъездов уж дети нарядные идут. Тут и Зина Большова, и Стасик Иванов, и Саша Гуляева, и Машка Моркович, и Коляха Козлов. С ними вышла Марфуша на Большую Бронную. А по ней уж другие дети идут – десятки, сотни детей! На Пушкинской площади на Тверскую свернула Марфуша – вся Тверская детьми заполнена. Шагают дети по Тверской в сторону Кремля толпою огромной. Взрослых в толпе совсем нет, не положено им. Они свои подарки уже получили. По краям толпы детской – конные стражники порядка движутся. Идет Марфуша в толпе. Бьется сердце ее, замирает от восторга. Все медленнее движется река детская, все больше в нее детей вливается с улиц да переулков. Вот и Манежная площадь. Перешла ее Марфуша с толпою вместе. Еще шаг, еще, еще – и на брусчатку площади Красной ступил сапожок Марфушин. Двигается толпа медленным шагом, ползет, как гусеница огромадная. Красная площадь под ногами Марфуши. Дух всегда захватывает от этой площади. Здесь награждают героев России, здесь же казнят врагов ее. Миг – и зазвенели куранты на башне Спасской: шесть часов! Остановилась река детская, замерла. Смолк гомон. Погасли огни вокруг. И наверху, на облаках зимних лик Государя огромный высветился.
– ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЕТИ РОССИИ! – загремело над площадью.
Закричали дети ответно, запрыгали, замахали руками. Запрыгала и Марфуша, Государем любуясь. Улыбается он с облаков, смотрят глаза голубые тепло. Как прекрасен Государь Всея Руси! Как красив и добр! Как мудр и ласков! Как могуч и несокрушим!
– С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ, ДЕТИ РОССИИ!
И вдруг, как по щучьему веленью, сквозь облака, сквозь лицо государя тысячи шариков красных вниз опускаются. И к каждому шарику коробочка блестящая привязана. Ловят дети коробочки, подпрыгивают, тянут шарики к себе. Хватает Марфуша шарик, опустившийся с неба, притягивает к себе коробочку. Хватают коробочки дети, рядом с ней стоящие.
– БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ, ДЕТИ РОССИИ! – гремит с неба.
Улыбается Государь. И исчезает.
Слезы восторга брызжут из глаз Марфуши. Всхлипывая, прижав коробочку к шубке своей цигейковой, движется она с толпой к Васильевскому спуску мимо храма Василия Блаженного. И как только посвободнее в толпе становится, нетерпеливо раскрывает коробочку блестящую. А в коробочке той – сахарный Кремль! Точное подобие Кремля белокаменного! С башнями, с соборами, с колокольней Ивана Великого! Прижимает Марфуша Кремль сахарный к губам, целует, лижет языком на ходу…
Поздно вечером лежит Марфуша в своей кроватке, зажав в кулачке липком сахарную Спасскую башню. Уютно и Марфуше под одеялом стеганым, и башне сахарной в кулачке девичьем. Токмо вострие башни с орлом двуглавым из кулачка выглядывает. Светит луна в окно заиндевелое, блестит на сахарном орле двуглавом. Смотрит Марфуша на орла, сахаром поблескивающего, и наливаются усталостью веки ее. Большой был день. Хороший. Радостный.