Портрет обнаженной

Иллюстрация на переплете Алексея Дурасова

© Сорокин Г.Г., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

1

Собачку звали Тотоша. Она была такая маленькая, что ее не боялись даже голуби. Когда Тотоша, забавно гавкая, подбегала к сизарям, те делали вид, что не замечают ее. Но стоило Тотоше потерять бдительность и приблизиться к птицам вплотную, как голуби набрасывались на нее всей стаей и клевали собачонку до тех пор, пока она с жалобным визгом не убегала под защиту хозяйки. Тотоша была девочкой, то есть собачкой женского рода. Назвать такую кроху «сукой» или даже «сучкой» язык не поворачивался. Почему хозяйка Тотоши дала собачке мужское имя, я не знаю.

Голуби в нашем дворе боялись хозяйки Тотоши, старухи Милены. При ее приближении они, как по команде, срывались с места и разлетались кто куда.

– Андрей, – нашептывала мне пенсионерка Маркелова с первого этажа, – правду тебе говорю: у Милены черное сердце, вот голуби и боятся ее.

– Не слушай ты эту старую перечницу! – опровергал Маркелову дядя Вася, крепко пьющий мужик, мой сосед по этажу. – Слышал я от одного знающего человека, что голуби чуют того, кто хоть раз в жизни ел голубиное мясо. Старуха Милена в войну под немцами была, голодала, вот голуби и боятся ее. Ты, Андрей, попробуй поймай голубя, съешь его, и тебя сизари начнут бояться.

– Спасибо, дядя Вася! – со смехом отвечал я. – У меня зарплаты на нормальную еду хватает.

Старуха Милена жила на первом этаже нашего общежития. Меня она старалась не замечать и здоровалась, только если мы сталкивались на входе или в коридоре общежития. Одевалась Милена непритязательно: длинная однотонная юбка, застегивающаяся наглухо блузка, на голове – старомодный берет. Раз в году, первого сентября, старушка преображалась: надевала свои лучшие вещи и шла в ближайшую школу на «Первый звонок». Там она вставала позади родителей первоклассников и, утирая платочком скупые старческие слезы, слушала приветственные выступления директора школы, учителей и представителей шефских коллективов. Как только мероприятие заканчивалось, Милена возвращалась домой и вновь становилась нелюдимой отшельницей, из всех живых существ на свете любящей только собачку Тотошу.

Первого сентября 1986 года Милену обокрали. Пока она была на школьной линейке, воры забрались к ней в комнату через окно, набили вещами хозяйственную сумку и скрылись, прихватив с собой и Тотошку. В этот день я не был ответственным по райотделу, на место происшествия меня никто не посылал, но, так как кража была совершена в моем общежитии, я не мог остаться безучастным. Отставив все дела, я позвал с собой Айдара и поехал вслед за следственно-оперативной группой. Старуха Милена поджидала меня на крыльце. Едва я подошел к дому, как она бросилась ко мне и упала на колени.

– Андрей Николаевич, Андрюшенька! – запричитала она на глазах у изумленных жильцов. – Христом богом прошу тебя, найди воров! Они ведь Тотошеньку мою унесли, сиротой меня оставили. Андрюша, что хочешь тебе отдам, найди мою доченьку, не дай мне помереть в одиночестве.

Я как мог успокоил старушку и занялся расследованием кражи. Воров мы нашли на другой день. Один из них, Грач, жил в соседнем общежитии, а другой, Жбан, только что освободился.

– Куда собачку дели? – спросил я Грача.

– В колодец выбросили, – весело ответил молодой воришка. – Там дело вот как было. Хату я высмотрел, а залезть в нее Жбан предложил. Мы дождались, пока старуха уйдет. Я через форточку забрался в комнату, стал складывать вещи, тут собачка подбежала и сама запрыгнула в сумку. Я ее выгнал, а она опять в сумку прыгнула. У меня времени возиться с ней не было, и я передал сумку Жбану. По пути собачка начала тявкать, внимание привлекать. Жбан высмотрел открытый колодец и бросил ее туда. Если надо, я покажу где.

– Андрей, ты бы сходил погулял, – предложил мне Иван Горбунов, здоровенный опер под два метра ростом. – Грач нам сказочки рассказывает, себя выгораживает. Ты выйди ненадолго, а мы с ним по-другому поговорим, он разом вспомнит, зачем собачонку украл.

– Не-не, не надо! – запротестовал Грач. – Я так расскажу. Нам один хмырь пообещал, что он собачку для своей дочери купит, а когда мы ее принесли, то платить отказался. Жбан психанул и сбросил ее в открытый люк.

– Садизм какой-то, – помрачнел я. – Тотоша как игрушечная была, зачем же ее убивать? Не смогли продать, так отпустили бы.

– Я же говорю, Жбан психанул и бросил ее в колодец. Я тут не при делах, с него весь спрос.

Вечером мне пришлось встретиться со старухой Миленой. Я решил не огорчать ее и сказал, что воры отпустили Тотошу в другом микрорайоне и скоро она обязательно найдется. Не знаю, чем бы эта история закончилась, но все испортил участковый Бирюков, сорокапятилетний майор, всю жизнь проработавший на одном участке. Он по своей инициативе зашел к Милене и рассказал всю правду про Тотошу. Старушка наняла за бутылку соседа, тот спустился в колодец, поднял мертвую собачку. Милена оплакивала ее два дня, потом похоронила на пустыре за гаражами. Ко мне старушка пришла на третий день.

– Андрей Николаевич, вы – лжец, подлый, бесчестный человек, – холодно и жестко заявила она. – Негодяи убили беззащитное существо, а вы, вы…

Милена заплакала и ушла к себе на этаж. Если бы после нее ко мне заглянул Бирюков, я разорвал бы его на куски.

– Проклятый правдолюбец! – рычал я, нарезая круги по комнате. – Из-за него на меня вся общага теперь будет косо смотреть. Никто же не станет разбираться, в чем я виноват. Станут за моей спиной перешептываться: «Из-за него Тотоша погибла. Нашли бы воров в тот же день, жива была бы собачонка».

Утром после развода я спустился в кабинет к участковым инспекторам милиции.

– Валерий Петрович, – обратился я к Бирюкову, – объясните, из каких побуждений вы решили вмешаться в проведение следственных действий? Кто вам позволил разглашать потерпевшей показания подозреваемых?

– Мне, чтобы работать с населением на участке, разрешения никакого не требуется, – высокомерно ответил Бирюков. – Тем более перед тобой, заместителем начальника уголовного розыска, я отчитываться не собираюсь.

– Валерий Петрович, вы не забыли, что потерпевшая со мной в одном общежитии живет? Как я теперь ей в глаза смотреть буду? Я ведь не просто так от Милены скрыл, что ее собачку убили. Это животное было для старушки дороже всего на свете.

– Дороже всего на свете – правда, – парировал участковый. – Она меня спросила, когда найдут собачку, я ответил, что искать уже некого. Я что, врать ей должен был?

Еле сдерживая себя от злости, я не стал спорить и ушел к себе.

Вечером того же дня старуху Милену нашли повешенной у себя в комнате. Мудрить с петлей у потолка она не стала – накинула веревку на трубу отопления и присела на пол в последний раз.

Прошла еще пара дней, и между мной и Бирюковым вновь вспыхнул спор.

– Ты намекаешь, что старушка вздернулась из-за меня? – начал заводиться участковый. – Да плевать я на нее, тварь, хотел! Ты знаешь, что она из дворян? Ее родители до революции помещиками были.

Я, не задумываясь, ответил:

– По нынешним временам дворянское происхождение скорее плюс в биографии, чем позорное пятно. Нынче каждый у себя дворянские корни ищет.

– Ах, так? – покраснел Бирюков. – Дворяне, значит, это хорошо? А в фашистских холуях ходить тоже не зазорно? Муж у Милены полицаем был! Как только немцы пришли, так он тут же повязку на руку нацепил и стал гитлеровцам прислуживать.

– А Милена чем занималась?

– В начальной школе учительницей работала. Немцы не стали школы закрывать, вот она и старалась…

Бирюков сбился с мысли и замолчал, не зная, как найти связь между работой в школе и пособничеством оккупантам.

– Валерий Петрович, как я понял, сама Милена в полиции не служила, подпольщиков не разоблачала, так в чем ее вина? В том, что мужу-полицаю портянки стирала и щи варила?

– Это еще не все! – воспрянул духом участковый. – После того, как партизаны ее мужа казнили, у Милены в доме немецкий офицер жил. Она, тварь, подстилка гитлеровская, его по ночам ублажала, а ты за нее заступаешься!

– Я, Валерий Петрович, тоже кое-какие справки навел. Милена после войны десять лет отсидела за пособничество нацистам, так что она свою вину искупила.

– Никогда это фашистское отродье свою вину не искупит! Пока наши отцы и деды на фронтах гибли, она немцам тыл обеспечивала. Нет ей прощения, и не будет! Ее после войны расстрелять надо было, а она всего десяткой отделалась. Будь моя воля, я бы их, фашистских прихвостней, сам лично всех под корень извел.

– Валерий Петрович, кто вам не давал получить в дежурной части пистолет и застрелить Милену или вы только на словах герой? «Я» да «я»! На словах все горазды, а как дело коснется, так сразу же отговорки находятся.

– Что ты сказал? Повтори! – едва сдерживая ярость, потребовал Бирюков.

– А то и сказал! Муж ее перед войной наверняка себя в грудь бил: «Пусть немцы только сунутся, я первый в окопы пойду!» А как грянул гром, так он не в Красную армию записываться побежал, а к немцам в комендатуру. Я давно заметил: кто на словах герой, тот в экстремальной ситуации – первый трус. И еще! Нечего к памяти героев взывать. Это они, наши деды, воевали, а не мы, и на нас отблеска их победы нет.

– Погоди, дружок, – как кобра перед броском напрягся участковый. – Ты что же, хочешь сказать, что я при немцах пошел бы в полицаи? Я так этого не оставлю! Завтра же ты ответишь за свои слова перед судом офицерской чести.

Свидетелями моего спора с Бирюковым были два участковых и Айдар. Они подтвердили, что я вел себя корректно и не обвинял Валерия Петровича в готовности сотрудничать с нацистами. Точку в нашем противостоянии поручили поставить замполиту отдела. Он вызвал меня на беседу и по-дружески сказал:

– Нашел с кем связываться! У Бирюкова давно уже с психикой проблемы. Он живет в своем, вымышленном мире, где его слово – закон. На днях я разбирал его конфликт со следователем Яковлевой. Она ему говорит: «Перепишите характеристику на обвиняемого. Вы указываете, что он наркоман, а этого человека с наркотиками не задерживали и в состоянии наркотического опьянения в медвытрезвитель не доставляли». Бирюков уперся: «Ничего переписывать не буду! Я считаю, что он наркоман, значит, так оно и есть».

– Спихнули бы вы его куда-нибудь, от греха подальше, – посоветовал я.

– Пробовали! – засмеялся замполит. – Он даже на повышение идти не хочет. Говорит, что прикипел душой к своему участку. Оно и понятно. Он идет по району, к нему все жалобщики слетаются, как мухи на мед. У всех старух он в авторитете. Маленький царек, а тут ты со своей собачкой! Нашел из-за чего конфликт раздувать.

– Дело же не в собачке, а в принципе! – возмутился я. – Старуха Милена за свои грехи отсидела, значит, свою вину искупила. Если Бирюков такой правдолюбец, то пусть признается, что он относился к покойнице предвзято. Она, наверное, ему при встрече в ноги не кланялась, вот он и невзлюбил ее.

– Хватит! – приказал замполит. – С Бирюковым больше не спорить, на тему войны не говорить. И вообще о войне ни с кем не говори, а то не так поймут, не отмоешься потом.

– А как же перестройка, гласность?

– Гласность – это то, что в газетах напечатано, а свое мнение при себе оставь.

Не добившись проведения надо мной суда офицерской чести, участковый пошел на прием к парторгу отдела, но попал под горячую руку: парторгу с утра накрутили хвост – указали в райкоме партии на отсутствие самокритики в наглядной агитации.

– В стране гласность, самокритика, а у вас об этом даже строчки в стенгазете нет, – корил парторга секретарь райкома. – В вашем отделе что, нет недостатков? Вы что, все преступления раскрыли и с уличным хулиганством покончили? Вам не кажется, что вы вместо ускорения сбавили темп в воспитательной работе? Активизируйтесь, принимайте меры, иначе меры примем мы к вам.

– Этот Лаптев, он клеветник… – начал участковый.

– Что ты мне горбатого лепишь! – не стал дослушивать его парторг. – Если сейчас каждый начнет в прошлом ковыряться и выискивать, кто и чем во времена оккупации занимался, это знаешь к чему может привести? Партия учит нас: отсидел человек за совершенное преступление, искупил свою вину добросовестным трудом – значит, стал полноценным членом общества. Ты глаза, Валерий Петрович, протри! На дворе перестройка, а ты с молодежью собачишься, политические диспуты устраиваешь. Как самый опытный участковый, как наставник, ты должен показывать пример в служебной деятельности, а ты по архивам лазаешь, компромат на старух собираешь.

– Я же не из праздного любопытства в архив полез, – обиделся Бирюков. – Я изучал личность подозрительной гражданки, проживающей на моем участке.

– Даже так? – «удивился» парторг. – Какая, однако, бдительность! На старушку жильцы не жаловались, матом она не ругалась, а ты ее личность изучал, за порядок на вверенном участке переживал? Ну что же, поговорим об участке. Вот жалоба гражданки Систеровой. Ее муж-алкоголик уже полгода семью терроризирует, все из дома пропил, а ты и ухом не ведешь! В чем дело?

– Я не могу его в ЛТП оформить, – насупился Бирюков. – Очередь не подошла.

– Какие меры ты принял, чтобы очередь ускорить? Никаких? Иди, Валерий Петрович, и напиши объяснение на имя начальника отдела. Я на твое бездействие отреагирую по партийной линии.

После беседы с парторгом Бирюков притих, о конфликте, вызванном маленькой собачкой Тотошей, больше не вспоминал. Я бы тоже о нем забыл, но слова участкового о главенстве правды над здравым смыслом запали мне в душу, и я решил, что при случае припомню Валерию Петровичу, как он меня правдолюбию учил. Случай не заставил себя ждать, но ударил он не по участковому, а по его родственникам, причем с совершенно неожиданной стороны.

2

В милиции есть два плановых мероприятия, в которых принимает участие весь личный состав, невзирая на должности и звания, – это первомайская и ноябрьская демонстрации. 7 ноября 1986 года мне выпало стоять в оцеплении, контролировать прохождение колонн трудящихся по главному проспекту города к площади Советов.

Промерзнув на демонстрации, я вернулся в отдел, просмотрел в дежурной части сводки происшествий за сутки. Ничего существенного. Перед праздником всегда наступает затишье, преступления начинают сыпаться вечером в праздничный день и продолжаются всю ночь до утра. Если на следующий после праздника день выпадает выходной, то пик преступности приходится на него. В этом году после 7 ноября было сразу два выходных дня – суббота и воскресенье. Чтобы в затянувшиеся праздники быть в постоянной готовности, начальник ОУР Васильев распределил дежурства по отделу. Себе он отвел самый лучший день – воскресенье. В последний день недели народ, уставший за два дня пьянства, будет находиться в полусонном состоянии, кривая преступности стремительно пойдет вниз, к минимальным значениям. 7 ноября дежурить он поставил Шкляра – своего второго заместителя, мужчину немолодого, грузного, неинициативного. Мне же начальник отвел самый трудный день – субботу.

«Из трех праздничных дней я смогу отдохнуть только один, разбитый на две части, – размышлял я. – Сегодня полдня уже пропало, завтра дежурить, а в воскресенье я раньше двенадцати часов с работы не уйду. Спрашивается, когда мне выпить-закусить, когда личной жизнью заняться?»

Я поднялся к себе. В кабинете меня ждали Айдар и Горбунов.

– Андрей, – сказал Иван, – обычай требует причаститься после демонстрации. Жахнем по сто граммов – и по домам?

– Подождем, пока Васильев отбой даст. Полчаса ничего не изменят. У нас, кстати, закусить есть?

– Я хлеб и сало из дома принес. Сало между рамами лежит. Что не съедим, на ту неделю, на дежурства останется.

Минут через пять Васильев пошел по кабинетам. Проверив личный состав, зашел к нам.

– Что сидите с хитрыми физиономиями? Выпивать собираетесь? Дома праздник отмечать надо, а не на работе. Андрей, мне тут пришлось все переиграть, и я поставил тебя ответственным по отделу на сегодня и на завтра.

– За что такая немилость? – возмутился я. – Все праздники коту под хвост!

– Ничего не попишешь! Шкляр заболел, простыл на демонстрации. Я посмотрел, как он кашлем захлебывается, и отпустил его домой лечиться.

– Какой болезненный у вас заместитель, Александр Сергеевич! Два часа в оцеплении постоял и носом стал шмыгать. Ему на пенсию не пора?

– Ты вначале доживи до его лет, а потом умничать будешь! Я посмотрю, сколько у тебя здоровья к сорока годам останется.

– Я до сорока лет не доживу, помру с такой работой.

– Помрешь – похороним, а пока спустись в дежурку и сообщи, что ты будешь ответственным по ОУР сегодня и завтра.

Спорить было бесполезно. Я отпустил парней по домам, созвонился с дежурным и занялся мелкой текучкой, оставшейся с прошлого месяца. Часам к семи я проголодался и стал прикидывать: где бы поужинать, когда все столовые закрыты? Мои размышления о хлебе насущном прервала какая-то беготня по райотделу. Вначале в направлении кабинетов следователей по коридору процокали женские каблучки, через пять минут они же быстрой дробью отстучали в обратном направлении. Громыхая сапогами, вниз по лестнице сбежал мужчина.

«Ну все, началось!» – подумал я и выглянул в коридор.

– Андрей, ты на месте? – спросил с лестничной клетки начальник следствия Першин. – Пошли к начальнику.

У начальника РОВД Малышева за приставным столиком сидела следователь Яковлева. Першин занял место напротив нее, я остался стоять.

– Бери дежурную машину и поезжай на проспект Машиностроителей, – распорядился Малышев. – Там убийство, надо разобраться, что к чему.

Я посмотрел на начальника милиции, на Яковлеву, на мрачного Першина и не удержался, переспросил:

– Николай Алексеевич, я не ослышался: мне надо выехать на проспект Машиностроителей? Это же Центральный район, что я там забыл?

– Потом все узнаешь! – не стал ничего объяснять Малышев. – Поезжай на место, выясни обстоятельства дела и перспективы к раскрытию. Пока не вернешься, я буду на месте.

Водитель дежурного «уазика» уже ждал меня у гаража. Включив проблесковый маячок, мы в два счета домчались до места происшествия – пятиэтажного панельного дома, расположенного в глубине дворов недалеко от Центрального рынка. У последнего подъезда машина остановилась. Я вышел, поздоровался с оперативниками, толпившимися на крыльце.

– Что у вас приключилось? – спросил я.

– Поднимись на четвертый этаж, там Садыков, а мы пошли дом отрабатывать, – ответил один из оперов.

Как по команде, оперативники разошлись в разные стороны. Я пожал плечами и вошел в подъезд. Федора Садыкова, тридцатипятилетнего начальника уголовного розыска Центрального РОВД, я нашел на лестничной площадке второго этажа.

– Ба! – увидев меня, воскликнул он. – Какие люди – и без охраны! Андрюха, ты что, районы перепутал или тебе дома нечем заняться? Признавайся: зачем приперся? Убийство раскрывать?

– Федя, меня Малышев к вам послал и ничего не объяснил. Введи в курс дела, что тут случилось?

– Кровавое и таинственное преступление, – интригующе прошептал Садыков. – Убийство в замкнутом пространстве. Преступление в духе Агаты Кристи.

– А если серьезно?

– Мокруха, бытовуха и ничего не понять! – засмеявшись, ответил Федор. – В двух словах дело было так: три парня и пять девушек собрались отметить Седьмое ноября. Ровно в час дня они сели за стол. В половине третьего Луизе, дочери хозяйки квартиры, стало плохо, и она пошла в спальню полежать. Примерно в пять часов одна из девушек заглянула к Луизе и обнаружила ее убитой. Во время отсутствия хозяйской дочери гости были в зале, веселились, выпивали, никто посторонний в квартиру не заходил.

– Как они догадались, что Луиза убита, а не скончалась от инфаркта?

– У нее в груди торчал нож. Кто-то вогнал его по самую рукоятку. Как орудие преступления выглядит, подсказать не могу – покойницу вместе с ним увезли.

– Родителей, как я понял, дома не было? Сколько потерпевшей лет?

– Восемнадцать, гостям примерно столько же. Из всей компании выбивается Андрей Чистяков, брат одной из подружек Луизы. Ему двадцать два года. Он студент мединститута.

– Занятное происшествие. Пока гости ели-пили, кто-то зарезал хозяйскую дочь. Федя, все классно, но я, честно говоря, не вижу никакой связи между убитой девушкой и нашим отделом.

– Луизу два месяца назад слегка покалечил одногруппник. Он в нее метнул вазу, попал в стену, ваза – вдребезги, один из осколков девчонке щеку пропорол. События происходили в художественном училище, а оно расположено на вашей территории.

– Как ты оперативно разузнал все о потерпевшей! – удивился я.

– У нее на столе повестка лежала на понедельник. Я позвонил в дежурку, потом следователю Яковлевой домой, и она мне тут же дала расклад по Луизе и ее обидчику.

Я вспомнил Яковлеву, бледную, безучастную, тупо рассматривавшую стену перед собой.

«Тут что-то не то, – подумал я. – Следователь не впадет в ступор из-за смерти потерпевшей. У нее каждый месяц калейдоскоп из порезанных и обворованных граждан, они для нее все безликие и отличаются друг от друга только фамилиями и обстоятельствами дела. Пока с расспросами о художественном училище надо повременить. Вернусь, от Яковлевой все узнаю».

– Федя, где сейчас гости? – переменил я тему разговора.

– В райотделе по кабинетам сидят, следователя прокуратуры дожидаются, а она тут сидит, мамашу Луизы ждет, а где мамаша – никто не знает. Андрей, может, в квартиру пройдем? Какого черта мы тут торчим, как два тополя на Плющихе? Пошли, я покажу тебе, как белые люди живут.

– Ого! Родители Луизы – кооператоры или в торговле работают?

– Отца нет, сбежал куда-то, а мать – директор Дома моделей. Зарплата у нее копеечная, зато дом – полная чаша. Там такие диковинки есть, что не каждый день увидишь.

У входа в квартиру Садыков остановился.

– Обрати внимание, какая прочная дверь, – сказал он. – Сделана по заказу: косяки усилены, два врезных замка разных конструкций. Интересная деталь: все гости утверждают, что после убийства Луизы они заметили, что входная дверь не закрыта. Не распахнута настежь и не приоткрыта, а просто захлопнута на защелку.

– Ты хочешь сказать, что, пока гости веселились, в квартиру мог войти любой проходимец, зарезать хозяйскую дочь и беспрепятственно скрыться? Ерунда. Даже теоретически выглядит неправдоподобно.

Вместо ответа Садыков распахнул дверь.

– Прошу вас! – картинным жестом пригласил он.

Не успел я переступить порог, как с кухни раздался недовольный женский окрик:

– Кто там? Кто постоянно ходит взад-вперед? Садыков, ты вернулся? Хозяйку не нашел?

– Я ее любовника привел! – весело ответил начальник розыска.

– Кого-кого? – в прихожую вышла следователь прокуратуры Капустина. – Садыков, ты сам дурак, и шутки у тебя дурацкие! Нашел, тоже мне, любовника. Лаптев, ты как тут оказался?

– Шел мимо, смотрю – народ у подъезда кучкуется. Дай, думаю, зайду на огонек, может, кого знакомого встречу.

– Лаптев, посоветуй, что делать: я уже отработала место происшествия, все бумаги заполнила, а хозяйки все нет. Может, квартиру опечатать и оставить ей записку?

– Ни в коем случае! Кто-то должен встретить ее и подготовить к трагическим известиям. Миссия, конечно, неприятная, но кому-то придется сидеть здесь до упора, пока хозяйка не вернется.

– Вот и сидите, а я поехала в райотдел свидетелей допрашивать.

Капустина оделась, критически осмотрела себя в зеркало в прихожей и вышла за дверь.

– Баба с возу – кобыле легче! – прокомментировал ее уход Садыков. – Ну что, приступим к осмот- ру места происшествия?

3

Луиза с матерью жили в четырехкомнатной «маломерке». По площади она была чуть меньше трехкомнатной «сорокапятки», но считалась более престижной. Первая комната от входа была спальней. При любых дизайнерских решениях в нее помещался ограниченный набор мебели. Как правило, это были двуспальная кровать с прикроватными тумбочками и платяной шкаф в углу. Квартира Луизы не была исключением. Почти весь центр комнаты занимала широкая кровать, заправленная плотным светлым покрывалом.

– Странно, – сказал я, показывая на темно-бурое пятно на покрывале. – Крови набежало совсем чуть-чуть.

– Убийца оставил нож в груди потерпевшей, клинок и рукоятка закупорили рану.

– Гости были в соседней комнате?

– Угу! В двух шагах сидели и ничего не слышали. Пошли дальше?

– Погоди, дай осмотреться.

С самого начала мое внимание привлек написанный маслом портрет женщины на стене напротив изголовья кровати. На вид ей было лет сорок, не больше. Блондинка, волосы слегка волнистые, большие голубые глаза. Шею женщины украшало изумрудное ожерелье, в ушах – серьги из того же камня.

– Это хозяйка? – спросил я.

– Она, родимая! Каретина Ольга Николаевна, известнейший модельер женской одежды, директор Дома моделей, в прошлом манекенщица.

– Федя, что за чудеса? Откуда ты все узнал?

– У одного моего опера жена в Доме моделей работает.

Я еще раз посмотрел на портрет, потом на кровавое пятно на покрывале.

«Не завидую я тебе, Ольга Николаевна! – промелькнула мысль. – Врагу не пожелаешь в такой ситуации оказаться».

На входе в следующую комнату – гостиную – сразу же бросилась в глаза перепланировка помещения. В стандартной четырехкомнатной квартире к гостиной примыкают две смежные комнаты: угловая, с большим окном, и совсем небольшая комнатка, обычно используемая как детская спальня. В помещении, где на две основных стены приходится три дверных проема, расставить мебель совсем не просто: одна из стен фактически непригодна для габаритных предметов – ни диван, ни шкаф у нее не поставить. В скромные хрущевские времена у жильцов не возникало головной боли при расстановке мебели. Посуда, книги и одежда размещались в небольших шкафах, вписывающихся в любой интерьер. В зажиточные брежневские годы в продаже появились наборы корпусной мебели, называемые «горка» или «стенка». Громоздкая корпусная мебель требовала пространства, а свободных стен для нее не было. Компромиссным решением была перепланировка: вход в угловую комнату из гостиной заделывали, новые двери пробивали через маленькую комнатку.

В квартире Каретиных так и поступили. На освободившееся место хозяева установили импортную стенку. Правую часть ее занимали книжные полки, слева сверкали хрустальные вазы и бокалы, по центру была ниша для телевизора.

Я подошел к книгам, посмотрел на корешки, достал томик Жюля Верна, открыл на последней странице.

– Эта книга 1983 года издания, – сказал я. – Два года назад глава семейства еще жил тут.

– Он тебе послание в книжке оставил? – недоверчиво спросил Федор.

– Жюля Верна отец Луизы купил для себя. Согласись, научная фантастика – не самое подходящее чтиво для девочки. Для мальчика бы подошло, для дочери – не то. Два года назад в этой квартире жил мужчина. Расставаясь с матерью Луизы, он оставил свои книги ей. Благородный мэн, ничего не скажешь!

– Андрей, мне всегда была интересна твоя логика, – сказал Садыков. – Почему муж ушел из семьи два года назад, а не три?

– Зайди в ближайший книжный магазин и поинтересуйся, когда у них в последний раз был в свободной продаже Жюль Верн. В 1960-е годы, во времена книжного изобилия. В наше время хорошую книгу можно купить или на базаре по заоблачной цене, или по записи в книжном магазине. В коллекции ушедшего мужа пять томов, значит, он приобрел их в магазине. Книги по подписке поступают в продажу с задержкой примерно в полгода. Дальше высчитывай сам.

– Теперь обернись, посмотри на праздничный стол и скажи, какие выводы ты сделаешь из его сервировки?

– Судя по молдавскому коньяку и красной икре, здесь пировали аристократы.

– Одна аристократка – дочь хозяйки. Она сидела вот здесь, на диване слева. Дальше, ближе к окну, разместились две девушки. Напротив них, на табуретах, два парня и девушка. Справа во главе стола сидел студент, слева – подруга Луизы, Шершнева Валя. Она была в этой компании на побегушках – приносила из кухни салаты, готовила морс из варенья. Хозяйской дочери было не с руки самой суетиться, вот она и пригласила в качестве официантки бывшую одноклассницу.

– Богатый стол, – сказал я, рассматривая закуски и салаты. – Попробую смоделировать ход застолья. Так, что мы имеем? Парни пили коньяк «Белый аист», который днем с огнем не найдешь. На троих они осилили полторы бутылки. Потом, как я понимаю, началась суета… Парни пили из трех одинаковых хрустальных стопок. В середине застолья к ним присоединилась Шершнева Валентина. Для себя она взяла бокал из стенки.

Я взял за ножку бокал, понюхал остатки содержимого.

– Так и есть – коньяк! Вале надоело скромничать, и она перешла на крепкие напитки. Остальные девушки с самого начала пили шампанское.

Садыков сходил на кухню, принес чистую столовую ложку.

– Угощайся! – сказал он, пододвинув ко мне вазочку с красной икрой. – Когда еще выпадет момент – икру ложкой есть!

Пока я готовил бутерброд, Федор занял место студента, закурил, сбрасывая пепел на пол.

– Зря мусоришь! – сказал я. – Хозяйка придет, возмущаться будет… Кстати, где гости курили?

– На кухне. Там полная пепельница окурков.

– Молодежь не боялась получить нагоняй от мамаши Луизы?

– По-моему, они ничего не боялись. Зайдем в комнату дочери, сам все увидишь. А пока скажи, почему ты первым делом обратил внимание на книги, а не на тумбочку с аппаратурой?

– Телевизор «Сони» свидетельствует только о богатстве хозяев, а по книгам можно попытаться понять их внутренний мир. Судя по обложкам, после ухода мужчины из семьи библиотека не пополнялась. Мать с дочерью литературой не интересовались.

– Я, когда вошел, опешил от аппаратуры. Телик – японский, кассетный магнитофон – голландский «Филипс». У Луизы в комнате еще один импортный магнитофон. Если все вместе собрать и сдать в комиссионку, то машину можно купить. Я лично телевизор «Сони» до этого никогда не видел. Но это еще не все. Обрати внимание на штекеры в нише под телевизором. Даю гарантию, что там стоял видеомагнитофон. Мамаша, уезжая в гости, прихватила его с собой.

– Вот времена пошли! – воскликнул я. – Раньше в гости с бутылкой ходили, а теперь можно целый кинотеатр с собой принести. Понятно, почему она в гостях засиделась: пока один фильм посмотрят, потом второй… Если у нее с собой пара кассет с американскими боевиками, то до глубокой ночи можно от экрана не отрываться, а если она эротику взяла и к любимому мужчине поехала…

– Ты поел? Пошли дальше.

Примыкающая к гостиной маленькая комната была оборудована под кабинет. В ней стояли письменный стол, небольшой одежный шкаф. На стене у входа в комнату Луизы лесенкой размещались книжные полки с литературой по истории изобразительного искусства, журналами мод, альбомами с репродукциями известных художников. Над письменным столом висела картина, на которой была изображена девушка в полный рост.